Никогда планы изменений не создавались так несовершенно...
Экономикой будущего не смогли бы управлять даже один день,
если бы она следовала подобному толкованию закона ценности.

(Фридрих Визер, «Естественная ценность»)

1.1. Выбор институциональной системы:
эффективность или стабильность?

Несмотря на изречение Визера, которое относится еще к 1893 году, Советский Союз управлялся согласно социалистической теории плановой экономики в течение семидесяти четырех лет. Более того, совместно с восточно-европейскими союзниками Советский Союз создал единственный общественный строй в истории, который бросил серьезный вызов экономическому превосходству системы, основанной на частном владении и денежном обмене. Советский Союз достиг желаемых целей индустриализации, начав практически с нуля, и построил военную машину, с которой могли соревноваться только Соединенные Штаты Америки. И хотя плановой экономике помогала существовать иная экономическая система, действовавшая изнутри и основывавшаяся на стимулах и подразумеваемых правах собственности, абсолютно чуждых официально декларируемым, формально узаконенная система прав собственности социалистического государства продолжала существовать вплоть до распада самого социалистического строя.

В этой системе права собственности на заводы, станки и оборудование («средства производства» по терминологии Маркса) были отчуждены от отдельных людей и «коллективизированы». Естественно, что в такой системе частные сделки со средствами производства запрещались, что вело к суровому ограничению возможностей свободного обмена и использования денег. Контроль над средствами производства и над самим производством «прочно принадлежал центральной власти» [256, с. 167].

Сегодня не нужно доказывать, что такой централизированный контроль неэффективен (с точки зрения благосостояния обычного потребителя) по сравнению с децентрализированной рыночной экономикой, во всяком случае, при нынешнем состоянии технологического развития. Утверждение о том, что плановая экономика являлась более передовым способом организации экономической деятельности, было неоднократно опровергнуто хорошо известными теоретическими доводами, главным образом относящимся к вопросам стимулов и информации. Даже эмпирический опыт прошедших пятидесяти лет отчетливо свидетельствует в пользу экономики рыночного типа (как в промышленно развитых странах, так и в странах, стоящих на пути промышленного развития), которая во многих случаях приносила гораздо более высокие темпы роста и гораздо большее процветание.

Вместе с тем, относительная неэффективность институциональной системы не обязательно приводит к ее нестабильности, не говоря уже о распаде [248, с. 90–93]. Если рассматривать институциональную систему плановой экономики как относительно автономную и подразумевающую высокие издержки «отказа» от такой системы (которые сознательно раздувались властями путем ограничения обмена товарами, людьми и информацией со всем остальным миром), то хорошо известные факторы зависимости от раз выбранного пути и попадания в ловушку [248, с. 94] говорят в пользу довода, то такая система будет оставаться стабильной до тех пор, пока внутри ее собственного механизма стимулов не появятся разрушающие факторы. Предметом нашего рассмотрения будет не столько относительная неэффективность плановой экономики по сравнению с рыночной, сколько вычленение тех элементов в системе стимулов, которые в конечном итоге привели к ее развалу.

Кроме того, само понятие «эффективности» различно для плановой экономики и для традиционной рыночной. Плановая экономика может считаться эффективной, когда она работает в соответствии с планами, установленными центральными властями. Это как раз та ситуация, которую традиционный экономист назвал бы «неэффективной», так как при ней не происходит (мягко выражаясь) максимизации благосостояния потребителей. В то же время следует ясно понимать, что традиционное понятие «экономической эффективности» действует только при той исходной посылке, что желания рядовых потребителей играют какую-то роль. В чистой модели плановой экономики играют роль только желания одного потребителя – государства. Это, в свою очередь, обусловлено основополагающей посылкой о распределении основных фондов, согласно которой вся собственность принадлежит только государству и никому больше. Единственный аргумент, который наводит тонкий мостик над пропастью между плановой и рыночной экономикой, состоит в том, что и рыночная экономика удовлетворяет не все желания потребителя, а только те, которые подкрепляются эффективным спросом. Таким образом, в модели плановой экономики, построенной на чисто теоретических принципах, распределение ресурсов должно считаться отвечающим оптимуму по Парето, поскольку любой отход от такого распределения неизбежно будет наносить ущерб государству-диктатору¹. Подобный довод никоим образом не следует истолковывать в качестве «оправдания» плановой экономики. Как указывал Амартья Сен, «если предотвращение поджога Рима сделало бы императора Нерона несчастным, то позволить ему сжечь Рим должно считаться оптимальным решением по Парето... Общество или экономика могут быть оптимальны по Парето и в то же время не вызывать ничего, кроме отвращения» [257, с. 22]. Система тоталитарной экономики в бывшем Советском Союзе и впрямь являлась далеко не самой приятной из тех, что когда-либо были созданы на нашей планете. Поэтому вдвойне интересным, с нашей точки зрения, является и вывод, к которому мы приходим в результате анализа, приведенного ниже. А именно, тоталитарная экономика содержала семена саморазрушения в самом ее механизме стимулов, и содержала она их совершенно независимо от ценностных суждений относительно необходимости учитывать благосостояние потребителей (или права человека), привнесенные из других, более симпатичных нам экономических и политических систем. Иными словами, даже в том случае, когда в «функцию социального благосостояния» социалистической экономики (не говоря даже о том, насколько это понятие здесь вообще применимо) прямо встраивается громадное количество неэфффективности (в традиционном ее понимании) в силу предпочтений государства-диктатора, внутренняя логика развития такой системы неизбежно приведет ее к тому этапу, когда она начнет давать сбои в достижении собственных целей. (В то же время, с точки зрения эффективности в ее традиционном понимании, такого рода сбои могут, напротив, означать улучшение.) На наш взгляд, сам этот вывод уже имеет некоторое значение.

Крайне важным для последующего обсуждения являются вопросы неформальных институтов коррупции, злоупотреблений и так называемой параллельной экономики (или черного рынка), которые с течением времени набирали все большую силу и масштабы внутри плановой экономики. Кто-то может возразить, что мы придаем этим перечисленным факторам слишком большое значение, и что, несмотря на их большую роль и повсеместное распространение, они никогда не составляли то, что можно было бы назвать «сердцевиной» социалистической экономики, точно так же, как нельзя сказать, что «сердцевину» рыночной экономики составляют не менее важные и распространенные факты владения государством некоторой долей ресурсов или его вмешательство в экономические вопросы. Однако та степень, в которой параллельная экономика дополняла и проникала в официальную экономику, была гораздо выше, чем степень вмешательства любого государства в рыночную экономику даже в самых ярых случаях подобной «интервенции». Тот факт, что подобное проникновение параллельной экономики в официальную зачастую осуществлялось незаконными способами, привел к тому, что соответствующие явления было труднее заметить, но в то же время это приводило к возникновению конфликта с «основной системой», который был гораздо серьезней и который было гораздо труднее решить не доводя дело до открытых столкновений, чем конфликт между рыночными силами и (по большей части) законным и открытым вмешательством государства в рыночную экономику.

Если бы кто-то захотел проследить исторические параллели, то на ум сразу пришло бы развитие товарно-денежных отношений внутри феодального общества. Хотя большинство официальных прав собственности в феодальном обществе, как, впрочем, и большинство социальных норм правящего класса, основывались на совершенно иных принципах, симбиоз, развившийся между купцами и феодальными лордами, сыграл определяющую роль в свержении феодального порядка (см. [177]).

Соответственно, мы отказываемся от всяких попыток представить полное и всестороннее описание системы плановой экономики или затронуть все или даже большинство факторов, способствовавших ее падению. В российском контексте система рушилась не тогда, когда предпринимала самые суровые репрессии по отношению к народу или когда усиливались экономические проблемы населения, а тогда, когда народ полностью разочаровывался в системе и терял все иллюзии. Как это разочарование уничтожило коммунистическую систему в 1991 году, так и разочарование в царизме уничтожило его в 1917 году. Было бы увлекательной задачей включить этот культурный фактор в экономический анализ, но оставим это для другой работы.

Мы ставим перед собой более скромную задачу – сосредоточить внимание лишь на одной стороне сложных внутрисистемных отношений в плановой экономике. Нас оправдывает то, что, хотя эта сторона хорошо известна эмпирически, ее теоретическому значению, на наш взгляд, не уделялось должного внимания, а также то, что фактически эта система не только пережила смерть коммунизма, но и расцвела при переходе к рыночной экономике. Какие бы другие факторы ни были в списке тех, что помогли распаду плановой экономики², злоупотребления, коррупция и параллельная экономика полностью завладели ходом событий после того, как рухнули последние бастионы ее официальных институтов и системы осуществления прав собственности. И похоже, это очень важное обстоятельство ускользнуло от взглядов планировщиков прямого перехода «от социализма к капитализму». Противоречия в структуре стимулов, внутренне присущие плановой экономике, и ее неформальные структуры на нижних звеньях прямо связаны с важнейшими институциональными чертами современной переходной экономики. А эта связь и является предметом нашего интереса.

Несмотря на изречение Визера, которое относится еще к 1893 году, Советский Союз управлялся согласно социалистической теории плановой экономики в течение семидесяти четырех лет. Более того, совместно с восточно-европейскими союзниками Советский Союз создал единственный общественный строй в истории, который бросил серьезный вызов экономическому превосходству системы, основанной на частном владении и денежном обмене. Советский Союз достиг желаемых целей индустриализации, начав практически с нуля, и построил военную машину, с которой могли соревноваться только Соединенные Штаты Америки. И хотя плановой экономике помогала существовать иная экономическая система, действовавшая изнутри и основывавшаяся на стимулах и подразумеваемых правах собственности, абсолютно чуждых официально декларируемым, формально узаконенная система прав собственности социалистического государства продолжала существовать вплоть до распада самого социалистического строя.

В этой системе права собственности на заводы, станки и оборудование («средства производства» по терминологии Маркса) были отчуждены от отдельных людей и «коллективизированы». Естественно, что в такой системе частные сделки со средствами производства запрещались, что вело к суровому ограничению возможностей свободного обмена и использования денег. Контроль над средствами производства и над самим производством «прочно принадлежал центральной власти» [256, с. 167].

Сегодня не нужно доказывать, что такой централизированный контроль неэффективен (с точки зрения благосостояния обычного потребителя) по сравнению с децентрализированной рыночной экономикой, во всяком случае, при нынешнем состоянии технологического развития. Утверждение о том, что плановая экономика являлась более передовым способом организации экономической деятельности, было неоднократно опровергнуто хорошо известными теоретическими доводами, главным образом относящимся к вопросам стимулов и информации. Даже эмпирический опыт прошедших пятидесяти лет отчетливо свидетельствует в пользу экономики рыночного типа (как в промышленно развитых странах, так и в странах, стоящих на пути промышленного развития), которая во многих случаях приносила гораздо более высокие темпы роста и гораздо большее процветание.

Вместе с тем, относительная неэффективность институциональной системы не обязательно приводит к ее нестабильности, не говоря уже о распаде [248, с. 90–93]. Если рассматривать институциональную систему плановой экономики как относительно автономную и подразумевающую высокие издержки «отказа» от такой системы (которые сознательно раздувались властями путем ограничения обмена товарами, людьми и информацией со всем остальным миром), то хорошо известные факторы зависимости от раз выбранного пути и попадания в ловушку [248, с. 94] говорят в пользу довода, то такая система будет оставаться стабильной до тех пор, пока внутри ее собственного механизма стимулов не появятся разрушающие факторы. Предметом нашего рассмотрения будет не столько относительная неэффективность плановой экономики по сравнению с рыночной, сколько вычленение тех элементов в системе стимулов, которые в конечном итоге привели к ее развалу.

Кроме того, само понятие «эффективности» различно для плановой экономики и для традиционной рыночной. Плановая экономика может считаться эффективной, когда она работает в соответствии с планами, установленными центральными властями. Это как раз та ситуация, которую традиционный экономист назвал бы «неэффективной», так как при ней не происходит (мягко выражаясь) максимизации благосостояния потребителей. В то же время следует ясно понимать, что традиционное понятие «экономической эффективности» действует только при той исходной посылке, что желания рядовых потребителей играют какую-то роль. В чистой модели плановой экономики играют роль только желания одного потребителя – государства. Это, в свою очередь, обусловлено основополагающей посылкой о распределении основных фондов, согласно которой вся собственность принадлежит только государству и никому больше. Единственный аргумент, который наводит тонкий мостик над пропастью между плановой и рыночной экономикой, состоит в том, что и рыночная экономика удовлетворяет не все желания потребителя, а только те, которые подкрепляются эффективным спросом. Таким образом, в модели плановой экономики, построенной на чисто теоретических принципах, распределение ресурсов должно считаться отвечающим оптимуму по Парето, поскольку любой отход от такого распределения неизбежно будет наносить ущерб государству-диктатору¹. Подобный довод никоим образом не следует истолковывать в качестве «оправдания» плановой экономики. Как указывал Амартья Сен, «если предотвращение поджога Рима сделало бы императора Нерона несчастным, то позволить ему сжечь Рим должно считаться оптимальным решением по Парето... Общество или экономика могут быть оптимальны по Парето и в то же время не вызывать ничего, кроме отвращения» [257, с. 22]. Система тоталитарной экономики в бывшем Советском Союзе и впрямь являлась далеко не самой приятной из тех, что когда-либо были созданы на нашей планете. Поэтому вдвойне интересным, с нашей точки зрения, является и вывод, к которому мы приходим в результате анализа, приведенного ниже. А именно, тоталитарная экономика содержала семена саморазрушения в самом ее механизме стимулов, и содержала она их совершенно независимо от ценностных суждений относительно необходимости учитывать благосостояние потребителей (или права человека), привнесенные из других, более симпатичных нам экономических и политических систем. Иными словами, даже в том случае, когда в «функцию социального благосостояния» социалистической экономики (не говоря даже о том, насколько это понятие здесь вообще применимо) прямо встраивается громадное количество неэфффективности (в традиционном ее понимании) в силу предпочтений государства-диктатора, внутренняя логика развития такой системы неизбежно приведет ее к тому этапу, когда она начнет давать сбои в достижении собственных целей. (В то же время, с точки зрения эффективности в ее традиционном понимании, такого рода сбои могут, напротив, означать улучшение.) На наш взгляд, сам этот вывод уже имеет некоторое значение.

Крайне важным для последующего обсуждения являются вопросы неформальных институтов коррупции, злоупотреблений и так называемой параллельной экономики (или черного рынка), которые с течением времени набирали все большую силу и масштабы внутри плановой экономики. Кто-то может возразить, что мы придаем этим перечисленным факторам слишком большое значение, и что, несмотря на их большую роль и повсеместное распространение, они никогда не составляли то, что можно было бы назвать «сердцевиной» социалистической экономики, точно так же, как нельзя сказать, что «сердцевину» рыночной экономики составляют не менее важные и распространенные факты владения государством некоторой долей ресурсов или его вмешательство в экономические вопросы. Однако та степень, в которой параллельная экономика дополняла и проникала в официальную экономику, была гораздо выше, чем степень вмешательства любого государства в рыночную экономику даже в самых ярых случаях подобной «интервенции». Тот факт, что подобное проникновение параллельной экономики в официальную зачастую осуществлялось незаконными способами, привел к тому, что соответствующие явления было труднее заметить, но в то же время это приводило к возникновению конфликта с «основной системой», который был гораздо серьезней и который было гораздо труднее решить не доводя дело до открытых столкновений, чем конфликт между рыночными силами и (по большей части) законным и открытым вмешательством государства в рыночную экономику.

Если бы кто-то захотел проследить исторические параллели, то на ум сразу пришло бы развитие товарно-денежных отношений внутри феодального общества. Хотя большинство официальных прав собственности в феодальном обществе, как, впрочем, и большинство социальных норм правящего класса, основывались на совершенно иных принципах, симбиоз, развившийся между купцами и феодальными лордами, сыграл определяющую роль в свержении феодального порядка (см. [177]).

Соответственно, мы отказываемся от всяких попыток представить полное и всестороннее описание системы плановой экономики или затронуть все или даже большинство факторов, способствовавших ее падению. В российском контексте система рушилась не тогда, когда предпринимала самые суровые репрессии по отношению к народу или когда усиливались экономические проблемы населения, а тогда, когда народ полностью разочаровывался в системе и терял все иллюзии. Как это разочарование уничтожило коммунистическую систему в 1991 году, так и разочарование в царизме уничтожило его в 1917 году. Было бы увлекательной задачей включить этот культурный фактор в экономический анализ, но оставим это для другой работы.

Мы ставим перед собой более скромную задачу – сосредоточить внимание лишь на одной стороне сложных внутрисистемных отношений в плановой экономике. Нас оправдывает то, что, хотя эта сторона хорошо известна эмпирически, ее теоретическому значению, на наш взгляд, не уделялось должного внимания, а также то, что фактически эта система не только пережила смерть коммунизма, но и расцвела при переходе к рыночной экономике. Какие бы другие факторы ни были в списке тех, что помогли распаду плановой экономики², злоупотребления, коррупция и параллельная экономика полностью завладели ходом событий после того, как рухнули последние бастионы ее официальных институтов и системы осуществления прав собственности. И похоже, это очень важное обстоятельство ускользнуло от взглядов планировщиков прямого перехода «от социализма к капитализму». Противоречия в структуре стимулов, внутренне присущие плановой экономике, и ее неформальные структуры на нижних звеньях прямо связаны с важнейшими институциональными чертами современной переходной экономики. А эта связь и является предметом нашего интереса.

1 - Наша концепция «эффективности» плановой экономики потерпела бы крах, если бы была возможность сочетать перераспределение производительных ресурсов таким образом, чтобы наращивать общий произведенный социальный капитал и увеличивать благосостояние всех остальных потребителей без ущерба потреблению государства-диктатора. Однако наш диктатор не простой рантье, а диктатор тоталитарный (в том понятии, которое вкладывает в это слово Уинтроп [270]), и поэтому его «потребление» включает в себя и его абсолютную власть. Улучшение благосостояния других субъектов размывает такую власть, а значит, не является улучшением по Парето. Сравните это положение с утверждением Сена, приводимым чуть дальше по тексту.

2 - Например, относительная неэффективность советской плановой экономики в соревновании с Западом конечно же была важным фактором (который прямо или косвенно содействовал изменениям в самой системе стимулов плановой экономики). Внеэкономические факторы, такие как интеллектуальный багаж и близость гуманной идеи свободы, для советского народа, впервые в истории получившего право на массовое образование при коммунизме, были также очень важны. Коммунистические руководители были вынуждены давать образование народу для того, чтобы получить возможность модернизировать экономику и построить сильную военную машину, но образованные люди отвергали коммунистическую идеологию, что приводило к охлаждению в их отношениях с государством и его руководством.