Евгений Бунимович рассказал Sobesednik.ru о том, как времена в стране влияют на политику, искусство и новое поколение. Слышит ли государство негромкий язык поэта и чего он может добиться, уйдя в политику? Ценна ли демократическая партия, за которую все хуже голосуют? Дает ли новое поколение надежду на новую оттепель? Об этом в преддверии новых выборов мы беседуем с детским омбудсменом Москвы, писателем и учителем, членом Федерального политкомитета партии «ЯБЛОКО» Евгением Бунимовичем.
— Вы — явление три в одном: поэт, учитель, чиновник. Кто доминирует?
— Идти в школу и преподавать — для меня было естественно, я умею это делать и люблю. Да и время, когда я сам учился в школе, быть может, самое счастливое в моей жизни. Об этом — в недавней моей книге «Вкратце жизнь» (повесть «Девятый класс, Вторая школа»). Так же естественно было для меня преподавать именно математику, писать учебники и задачники по математике, ведь я вырос в семье математиков, ученых и учителей, это для меня родной язык, на котором я говорил всегда, потому без акцента. Но уже на мехмате МГУ я осознал, что ученым не буду, это не мое. Просто потому что когда мы с братом возвращались из университета домой, он в автобусе решал какую-нибудь задачу, а я смотрел в окно.
Стихи — это было так же естественно. Еще в университете я оказался в теперь уже легендарной литературной студии Игоря Волгина — вместе с Александром Сопровским, Сергеем Гандлевским, Кенжеевым, Цветковым...
— А что касается чиновника?
— Все-таки в привычном смысле я не совсем чиновник. Да и строгой иерархии, начальников у меня никогда толком не было. То есть в школе был, конечно, директор, и довольно строгий. Но очереди из желающих на учительское мое место никогда не было — с учетом размера зарплаты. Директор был заинтересован во мне, работающем в специальных математических классах, больше, чем я в нем. Да и будучи потом депутатом, омбудсменом, я всегда сохранял некую автономию. Другое дело, что, занимаясь проблемами и защитой детей, образованием, воспитанием, я веду непростой диалог с государственными структурами, с властью. А как иначе?
— Вам приходится пользоваться двумя видами высказываний — политическим и поэтическим. В первом случае вы говорите об общем, универсальном, во втором — о частном, уникальном. Как удается их сочетать, не мешает ли одно другому?
— Этот вопрос реально встал передо мной, когда меня избрали депутатом. Если говорить о поэзии, то мой язык — это и есть я. А вот если выступать на Правительстве Москвы, на заседании Думы — на каком языке говорить? Конечно, можно было перейти на бюрократический канцелярит, как называл его Корней Чуковский. Но я был уже взрослым сформировавшимся человеком, со своими взглядами, своим представлением о жизни. И если переходить на другой язык, акцент неизбежен... Да и зачем?
Конечно, удивлялись, не все и не всегда понимали. Но когда звучит иная интонация, другие слова, это по крайней мере привлекает внимание, заставляет вслушиваться. Какие-то вещи, кстати, получались. Привычное обращение зачастую спускают для ответа по чиновной лестнице. Но если текст непривычный, аппаратные чиновники не берут на себя ответственность сами отвечать, вынуждены обращаться к тем, кому они и были адресованы, кто может и должен принимать решение, нести ответственность. Между прочим, в одной из моих книг есть раздел «Депутатские запросы» — похоже, впервые в русской литературе депутатские запросы представлены там как литературный жанр.
— А ответы тоже публикуете?
— Если они того заслуживают. Сравнительно недавний пример — ответ главы Департамента образования по вопросу слияния московских школ. — Вы же, насколько я знаю, выступали против необдуманного расширения, отмены специализации?
— Всё не так однозначно... В лучшие московские школы, как известно, всегда была большая очередь желающих поступить — родители в ночь перед записью у костров грелись. И я задавал тогда вопрос еще предыдущим столичным властям: почему директор школы — это директор одного здания? Почему у него должно быть только два первых класса, если все рвутся в эту школу, а в соседнюю никто не идет? Может, дать возможность тому, кто хочет и умеет работать с детьми, открыть, например, пять первых классов? Тогда известные московские школы — 57-я, школа Рачевского, другие — стали естественным образом расширяться. Но, во-первых, это было расширение не до бесконечности. А во-вторых, естественное объединение — это не то же, что насильственное слияние. Знаете, один и тот же физический акт слияния, как известно, иногда является высшим проявлением любви, а иногда может быть квалифицирован по статье УК. Так и здесь. Когда естественным образом выстраивается большой образовательный центр — это одно, когда насильно сгоняют — другое. В таком случае мы старались защитить. И в том числе договорились, что без согласия управляющих советов такие преобразования начинать нельзя. Этот ответ я и напечатал тогда в газете, чтоб все знали.
— Это правило всех устроило?
— Знаете, потом стали приходить люди и говорить: а у нас карманный управляющий совет. Но это уже другой вопрос. Если вы не можете в своей родной школе — не в многомиллионном городе, не в стране в целом, а в школе, где учится ваш ребенок, организовать честную прозрачную процедуру выборов управляющего совета, это вопрос уже к вам.
— Вопрос о выборах актуален: начинается парламентская кампания, где снова демократов будет представлять ваша партия «ЯБЛОКО». Когда-то она была намного популярней, особенно в Москве. В чем дело — в партии? В москвичах?
— «Приедается все, лишь тебе не дано приедаться» — писал Пастернак, обращаясь к морю. А вот в море общественной жизни есть, наверное, эффект привыкания. Тут-то политические фокусники и вынимают из рукава каждый раз новые партии, новые имена, одновременно из кармана извлекают карманные партии, неискушенному избирателю морочат голову... Политическая культура, как и любая культура, формируется не один день. Вообще-то я думаю, что и в этом процессе самое важное — образование, воспитание. Навешать лапшу на уши человеку образованному уже не так просто... Знаете, мои стихи выходили в разных журналах — тиражом и в 4 миллиона, и в 4 тысячи. Не в том дело. Важнее, с кем ты рядом, кто и что вокруг, в каком контексте твои стихи находятся. Чтоб не было стыдно, чтоб потом не краснеть.
Возвращаясь к политике, к выборам. Не надо ни морочить голову, ни лебезить перед избирателем. Просто уважать надо и его, и себя. Вот в советской школе очень ругали учителей за двоечников, заставляли бесконечно с ними возиться. Я вообще-то готов был тоже после уроков заниматься с тем, кто не понял, не тянет, не разобрался. Но никогда не терпел наглых бездельников, говорил такому: знаешь, дорогой, если хочешь что-то понять, разобраться — охотно помогу, буду с тобой работать, а не хочешь — вали.
— Вы и ваши собратья по перу начинали писать в глухие 70-е, в период зажима. Сейчас для поэта куда больше средств обрести известность. Тем не менее, до славы вашего поколения — Гандлевского, Пригова, Рубинштейна — нынешнему далеко. Как вы это объясняете?
— Не согласен, что сейчас легче обрести известность. Мандельштам говорил, что поэзия — это власть. Раз за стихи убивают... Ну а нас-то не убивали, всего лишь не печатали. Но все-таки было это ощущение сопротивления материала. И было еще другое. В той же книге «Вкратце жизнь» есть рассказ — воспоминание о том, как в начале перестройки, когда еще практически ничего не было опубликовано, мы с [Дмитрием] Приговым и [Владимиром] Друком выступали в Новосибирске, фестиваль там был поэтический. А это был период горбачевского сухого закона. Поэтому везде, куда мы приходили, был чистый едва разбавленный подпольный спирт, который производили тут же, в Академгородке, в химической лаборатории. Мы выступали по нескольку раз в день, и... ну в общем, были в непростом состоянии, забывали какие-то строчки. Так вот — нам из зала подсказывали. Строчки стихов, нигде не напечатанных! И нам это казалось естественным. Сегодня такое трудно представить. Но тогда существовала ощутимая параллельная культура. Помню, вернувшись в Москву, мы тогда встретились с европейскими поэтами, и они рассказывали про свои реалии: книжку выпустить легко, но ее трудно продать, а на выступлении трех поэтов будут сидеть десять слушателей. Для нас это было удивительно. Но у меня почему-то мелькнула тогда мысль, что это наше светлое будущее. И вот оно наступило. Сегодня поэту труднее. Нет такого, что тебя не печатают — наоборот, печатайся сколько хочешь, есть интернет, в конце концов, а вот что дальше...
— То есть для внутренней свободы полезней внешняя несвобода?
— Я не сказал, что полезнее, я сказал, что было так. Не думаю, что внутренняя свобода так уж зависит от внешней — она или есть, или нет. И я, разумеется, не призываю репрессии или хотя бы цензуру для того, чтобы процветала запретная поэзия. Поэзия и без того найдет свой путь. Она была всегда и будет всегда.
— О репрессиях. Идет новая волна романтизации эпохи Сталина, что неизбежно ведет к оправданию репрессий. Как вы относитесь к таким попыткам?
— Плохо отношусь. Ничем невозможно оправдать такие жертвы. И сам спор о том, сколько было уничтожено, замучено людей — пять миллионов или двадцать миллионов, по-моему, чудовищен, оскорбителен. Тут не нужна математика. Тут речь о человеческих жизнях. Я потому и являюсь уполномоченным по правам ребенка, что не считаю, что такой ценой можно что-либо оплачивать. Какими словами это ни забалтывай (как там? — «эффективный менеджмент»?) — я такой платы не приемлю.
— Верите ли вы в наступление новой оттепели? И способствует ли этому поколение, которое родилось в свободной стране?
— Знаете, я бы не работал, наверное, с детьми, если бы думал иначе. Новые поколения — они не лучше и не хуже, они другие. Нынешние в чем-то, возможно, рациональнее. Работая с подростками, я знаю, что они способны меняться, учиться, постигать, развиваться — все это гораздо хуже получается у взрослых.
Когда я затевал биеннале поэтов в Москве, мы помимо основной программы — в вечерних залах и литературных клубах — решили организовывать чтения для школьников, программу «Поэты в школе». Если сегодня не будет этой аудитории, завтра не будет никакой. Ведь это возраст наиболее восприимчивый ко всему, в том числе к поэзии. Возраст, когда еще чувствуют остро и думают о главном — о любви и предательстве, о жизни и смерти...
