Валерий Борщев, правозащитник:
19-го августа в этот день я был членом Президиума Моссовета, депутатом Моссовета и членом Оргкомитета по проведению конгресса соотечественников. В этот день мы должны были открыть конгресс соотечественников, приехавших из разных концов мира к нам. Он должен был начаться со службы в Успенском соборе, и в это время я узнаю, что путч. Я подошел к патриарху в алтарь, к Алексию, сказал «Вот, такая ситуация». Он был тоже чрезвычайно взволнован, говорит: «Да, это коммунисты, это опасно. Благословляю вас».
И из алтаря Успенского собора я поехал к себе в Моссовет. А там уже подтягивались танки и целая колонна около Моссовета и ситуация была напряженная. Тогда я вышел к командиру, к генералу и говорю: «Вот я – член президиума Моссовета. Давайте с вами как-нибудь поговорим». Он долго упирался, долго-долго я с ним разговаривал, потом я взял его за руку и отвел к Лужкову. Они там о чем-то говорили, довольно долго-долго говорили, вскоре вышли и сказали: «Да, мы уйдем». Я встал во главе этой колонны танков, они поехали за мной, я отвел их к метро Динамо.
То есть таким образом каким-то образом удалось разрядить ситуацию. Ну а потом я ушел к Белому дому, там провел все эти ночи. Помню, увидел Ростроповича – я его узнал, сразу подошел к нему, провел его в Белый дом. Он поднялся наверх, я оставался на улице. То есть это время было довольно напряженное, но в то же время это было время такой консолидации, солидарности. И мы увидели то, что мы – сила, мы, в общем, представляем некую силу и что-то можем.
Евгений Бунимович, уполномоченный по правам ребенка в Москве:
Ну, для меня это очень памятно. Дело в том, что 19 августа я был во Франции, в Париже – там вышла моя книга, была презентация и там была вся моя семья, и жена, и сын. И мой друг француз, известный врач, он мне позвонил, сказал, чтобы я включил телевизор. Я включил телевизор и понял, что совершенно ничего не понятно, что будет дальше.
Меня стали таскать тоже, кстати, как у вас, на радио, давать какие-то там комментарии. Я просто слушал «Эхо» и там были мои друзья-поэты, и Игорь Иртеньев, и Нина Искренко, которые стояли там у Белого дома, и Юра Арабов. И я, ну, был в каком-то жутком состоянии, потому что вообще невозможно было понять, что будет дальше. Тем более, что по французскому телевидению я видел как раз танк, проезжающий мимо моего дома (как, вот, нарочно эту картинку).
Мой сын, которому тогда было, ну, соответственно, немного, лет 13, он мне сказал: «Папа, ну что ты переживаешь? Посмотри, какие это идиоты. Это же все кончится через 3 дня». И я ему сказал: «Знаешь, Данила, - говорю, - всю жизнь я видел таких же, и это не заканчивалось». И тем более, что все французские эксперты тоже говорили, что теперь это навсегда. Но оказался прав мой сын, который посмотрел на них и вот так сказал.
А я должен был в этот день ехать и заключать договор с Французской учительской ассоциацией о взаимных обменах. И с утра, когда это произошло, я понимал, что куда я еду вообще? Кто я? Я был вице-президент этой ассоциации и так далее, и я не понимал, что делать вообще, и, все-таки, я поехал. Я понял, что я должен ехать и должен заключать этот договор, все-таки, думать о лучшем. Я понял, что я ехал по Парижу и смотрел на него совершенно по-другому, думая, что, вот, может быть так, что придется здесь остаться, потому что нельзя будет въехать. И я помню вот этот момент: одно дело, думать об этом абстрактно, а другое дело, видеть эту реальность. Я понимал, что я не хочу. И главное, я не хочу, чтобы то, как мне жить, где мне жить, что мне делать, решали вот те самые идиоты, про которых говорил мой сын.
