I. КУМИР РЕВОЛЮЦИИ
Нынешнее молодое поколение, созревшее в последние годы, после рокового 1917 года, и даже поколение, подраставшее и духовно слагавшееся после 1905 года, вероятно, лишь с трудом может себе представить и еще с большим трудом внутренне понять мировоззрение и веру людей душа которых формировалась в т. наз. «эпоху самодержавия», т. е. до 1905 года. Между тем вдуматься в это духовное прошлое, в точности воскресить его— необходимо; ибо та глубокая болезнь, которою страдает в настоящее время русская душа — и притом во всех ее многообразных проявлениях, начиная от русских коммунистов и кончая самыми ожесточенными их противниками,— и лишь внешним выражением которой является национально-общественная катастрофа России,— эта болезнь есть последствие или—скажем лучше—послед-ний этап развития этого духовного прошлого. Ведь доселе вожди и руководители всех партий, направлений и умственных течений—в преобладающем большинстве случаев люди, вера и идеалы которых сложились в «дореволюционную эпоху».
В ту эпоху преобладающее большинство русских людей из состава т.
наз. «интеллигенции» жило одной верой, имело один «смысл жизни»; эту веру лучше всего определить как
веру в революцию. Русский народ—так чувствовали мы—страдает и гибнет под гнетом устарев-шей,
выродившейся, злой, эгоистичной, произвольной власти. Министры, губернаторы, полиция—в конечном
итоге система самодержавной власти во главе с царем — повинны во всех бедствиях русской жизни:
в народной нищете, в народном невежестве, в отсталости русской культуры, во всех совершаемых
преступлениях. Коротко говоря, существовавшая политическая форма казалась нам единственным
источником всего зла. Достаточно уничтожить эту форму и устранить от власти людей, ее воплощавших
и пропитанных ее духом, чтобы зло исчезло и заменилось добром и наступил золотой век всеобщего
счастья и братства. Добро и зло было тождественно с левым и правым, с освободительно-революционным
и консервативно-реакционным политическим направлением. (Отметим сейчас же: теперь этот болезненный
политицизм, этот своеобразный недуг сужения духовного горизонта также очень широко распространен,
только с обратным знаком: для очень многих теперь добро тождественно с правым, а зло—с левым **).
Впервые эта тема появляется в статье С. Л. Франка "Философские предпосылки деспотизма".
Но не только добро или нравственный идеал совпадал с идеалом политической свободы; наука, искусство,
религия, частная жизнь—все подчинялось ему же. Лучшими поэтами были поэты, воспевавшие страдания
народа и призывавшие к обновлению жизни, под которым подразумевалась, конечно, революция. Не только
нигилисты 60-х годов, но и люди 90-х годов ощущали поэзию Некрасова гораздо лучше, чем поэзию
Пушкина, которому не могли простить ни его камер-юнкерства, ни веры в самодовлеющую ценность
искусства; мечтательно наслаждались бездарным нытьем Надсона, потому что там встречались слова
о «страдающем брате» и грядущей гибели «Ваала». Сомнения в величии, умственной силе и духовной
правде идей Белинского, Добролюбова, Чернышевского представлялись хулой на духа святого; в 90-х годах
литературный критик Волынский, который осмелился критически отнестись к этим неприкосновенным
святыням, был подвергнут жесточайшему литературному бичеванию и бойкотом общественного мнения
изгнан из литературы. Научные теории оценивались не по их внутреннему научному значению, а по
тому, клонятся ли они к оправданию образа мыслей, связанного с революцией, или, напротив, с
«реакцией» и консерватизмом. Сомневаться в правильности дарвинизма, или материализма, или
социализма значило изменять народу и совершать предательство. Не только религия, но и всякая
не материалистическая и не позитивистическая философия были заранее подозрительны и даже заранее
были признаны ложными, потому что в них ощущалось сродство с духом «старого режима», их стиль
не согласовывался с принятым стилем прогрессивно-революционного мировоззрения. Впрочем, исключения
допускались или по крайней мере терпелись: для этого только нужно было, чтобы автор еретической
идеи либо доказывал, что эта идея согласима с революционной верой и даже необходима для нее, либо
чтобы он вообще был настроен политически-благонамеренно (т. е. держался «левого» образа мыслей) и—еще
лучше—чтобы он пострадал от правительства. Так, Владимира Соловьева терпели и даже немного
уважали за его речь о помиловании террористов, за статьи о национализме и за сотрудничество
в «Вестнике Европы». За это ему прощали, как странное личное чудачество, наивную и
зловредную веру в Бога и церковь. Когда в первые годы 20-го века начал нарождаться
философский идеализм,— что было хотя лишь робким началом, но все же первым существенным
шагом в преодолении господствующего мировоззрения, первым симптомом того духовного кризиса,
который во всей глубине своей сказывается лишь теперь,— то он отчасти ради самозащиты,
отчасти по искреннему убеждению драпировался также в политическую мантию: наиболее убедительным
аргументом в его пользу считалось, что «философский идеализм» необходим, как основа моральной
самоотверженности в политической борьбе. И лучшим оправданием веры в Бога, когда впервые раздалась
в кругах интеллигенции эта неслыханная дотоле проповедь, служило рассуждение, что эта вера не только
не реакционна, но, напротив, одна лишь обеспечивает политический прогресс и освобождение народа.
Положительная политическая программа не у всех была одинаковой: существовали и либералы, и радикалы-демократы, и социалисты-народники, отрицавшие развитие капитализма и требовавшие сохранения общины, и социалисты-марксисты, призывавшие к развитию капитализма и отрицавшие полезность крестьянской общины. Но не в этих деталях программы было дело, и внутреннее, духовное различие между представителями разных партий и направлений было очень незначительным, ничуть не соответствуя ярости теоретических споров, разгоравшихся между ними. Положительные идеалы и разработанные программы реформ, вообще взгляды на будущее были делом второстепенным; ибо в глубине души никто не представлял себя в роли ответственного, руководящего событиями политического деятеля. Главное, основная точка устремления лежала не в будущем и его творчестве, а в отрицании прошлого и настоящего.
Вот почему веру этой эпохи нельзя определять ни как веру в
политическую свободу, ни даже как веру в социализм, а по внутреннему ее содержанию можно
определить только как веру в революцию, в низвержение существующего строя. И различие между
партиями выражало отнюдь не качественное различие в мировоззрении, а главным образом различие
в интенсивности ненависти к существующему и отталкивания от него,—количественное различие в
степени революционного радикализма. Земцы-либералы, связанные с местною жизнью и по опыту
знакомые с ней, упрекали радикальных революционеров в незнании русской жизни, в поспешности
их требований, которые казались им не столько вредными, сколь лишь неосуществимыми.
Революционеры упрекали либералов в личной трусости, которая усматривалась во всяком уклонении
от подпольно-революционной деятельности или в дряблости нравственно-политического темперамента,
в нерешительности и половинчатости в борьбе с существующим строем. Либералы и «умеренные»
в глубине души сами чувствовали себя грешниками, слабыми людьми, неспособными на героизм
революционеров; их совесть была неспокойна. Критиковать социализм или радикальный демократизм
по существу никому не приходило и в голову; или, в лучшем случае, это можно было делать в
узком кругу, в интимной обстановке, но отнюдь не гласно: ибо гласная, открытая критика крайних
направлений, борьба налево были недопустимым предательством союзников по общему делу революции.
Не только критика социализма и радикализма была неслыханной ересью (еще в 1909 году участники
сборника «Вехи», впервые решительно порвавшие с этой традицией, встретили негодующее порицание
даже умеренных кругов русского общества, и П. Н. Милюков, выражавший ходячее общественное
мнение либералов формулой «у нас нет врагов слева», счел своей обязанностью совершить
лекционное турне, посвященное опровержению идей «Вех»),— но даже открытое исповедание
политической умеренности требовало такого гражданского мужества, которое мало у кого находилось.
Ибо не только «консерватор», «правый» было бранным словом; таким же бранным словом было и
«умеренный». Сейчас же приходили в голову осмеянные Щедриным типы, символы «умеренности и
аккуратности»; «умеренный»—это был обыватель, робкий, лишенный героизма, из трусости или
нерешительности желавший примирить непримиримое, существо, которое «ни горячо ни холодно»,
которое идет на недопустимые компромиссы. Как указано, сами «умеренные» не имели в этом
отношении чистой совести, чувствовали себя не вполне свободными от этих пороков; в огромном
большинстве случаев они смотрели на революционеров, как церковно-настроенные миряне смотрят
на святых и подвижников—именно, как на недосягаемые образцы совершенства. Ибо чем левее,
тем лучше, выше, святее. Ироническая формула «левее здравого смысла» раздалась впервые после
1905 года и принадлежит уже совсем иной эпохе, есть уже симптом крушения всего мировоззрения.
Если попытаться как-нибудь все же определить положительное
содержание этой столь пламенной и могущественной веры, то для нее нельзя отыскать иного слова,
кроме «народничество». «Народниками» были все— и умеренные либералы, и социалисты-народники, и
марксисты, теоретически боровшиеся с народничеством (понимая последнее здесь в узком смысле
определенной социально-политической программы). Все хотели служить не Богу, и даже не родине, а
«благу народа», его материальному благосостоянию и культурному развитию. И главное—все верили,
что «народ», низший, трудящийся класс, по природе своей есть образец совершенства, невинная жертва
эксплуатации и угнетения. Народ—это Антон Горемыка, существо, которое ненормальные условия жизни
насильственно держат в нищете и бессилии и обрекают на пьянство и преступления. «Все люди выходят
добрыми из рук Творца», зло есть лишь производное последствие ненормального общественного строя—эта
формула Руссо бессознательно—ибо сознательно мало кто отдавал себе в том отчет—лежала в основе
отношения к народу. Интеллигент чувствовал себя виноватым перед народом уже тем, что он сам не
принадлежал к «народу» и жил в несколько лучших материальных условиях. Искупить свою вину можно
было только одним—самоотверженным служением «народу». А так как источник бедствий народа
усматривался всецело в дурном общественном строе, в злой и порочной власти, то служить «народу»,
перейти на его сторону значило уйти от «ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови», в
стан «погибающих за великое дело любви», объявить власти и всем врагам народа беспощадную войну:
другими словами, это значило стать революционером. Народничество и было мировоззрением, в силу
которого весь душевный пыл, вся сила героизма и самоотвержения сосредоточивалась на разрушении—на
разрушении тех политических или социальных условий жизни, в которых видели единственный источник
всего зла, единственную преграду, мешавшую самопроизвольному росту добра и счастия в русской жизни.
Любовь к народу, сочувствие к его страданиям были исходной точкой этого умонастроения; но эта
исходная точка нравственного пути в практике душевного опыта заслонялась и оттеснялась на задний
план эмоциями, необходимыми для осуществления нравственной цели,— эмоциями ненависти к
«врагам народа» и революционно-разрушительной ярости. Мягкий по природе и любвеобильный
интеллигент-народник становился тупым, узким, злобствующим фанатиком-революционером, или, во
всяком случае, нравственный тип угрюмого и злого человеконенавистника начинал доминировать и
воспитывать всех остальных по своему образцу.
Все это звучит почти как карикатура, но есть лишь точное описание того,
что составляло еще 20 лет тому назад, а отчасти и гораздо позднее, весь смысл жизни русского интеллигента.
Мы описываем все это не для того, чтобы насмеяться над нашим недавним духовным прошлым, которое на
наших глазах воплотилось в столь ужасную политическую действительность коммунистического строя. Сейчас,
когда всякий мало-мальски здравомыслящий человек воочию видит уродливость и ложность этой веры,
осмеяние ее не многого стоит. Конечно, там, на родине, где омертвевшие формулы этой ложной веры губят
жизнь и творят бесчеловечные, неправые дела, действенная и идейная борьба с ними есть гражданский долг.
Но в области подлинной духовной жизни эта вера теперь уже столь мертва, ее горение в душах так основательно
потухло, что изобличать ее и глумиться над нею было бы делом слишком дешевым. Наше время тем меньше
имеет права на это, что все уродство этой веры продолжает в значительной мере жить в нем, лишь с обратным,
противоположным содержанием. Сколько есть в наши дни людей, отравленных тем же узким по-литицизмом,—людей,
для которых, как мы уже поминали, добро и зло совпадает с правым и левым (как оно раньше совпадало с левым
и правым) и которые на вопрос о смысле их жизни могут ответить только: «ненависть к большевикам»!
Мы описали это прошлое для того, чтобы оживить в памяти
невероятную силу над русскими умами и душами этого кумира революции, глубину и могущество
веры в него. Здесь, где мы занимаемся не политикой и политической пропагандой, а осмыслением
нашего духовного прошлого и настоящего, мы можем и должны помянуть не только ложность и нелепость
содержания этой веры, но и нравственно-духовную силу ее власти над душами. Вспомним, что
тысячи и десятки тысяч русских людей, между которыми было много подлинно талантливых, вдохновенных
душ, жертвовали ради этого кумира своей жизнью, спокойно всходили на виселицы, шли в ссылку
и в тюремное заключение, отрекались от семьи, богатства, карьеры, даже от духовных благ искусства
и науки, к которым многие из них были призваны. Со скорбью об их заблуждениях, но и с уважением,
которого заслуживает даже самая ложная и зловредная вера, должны мы вспомнить об этой рати
мучеников, добровольно приносивших себя в жертву молоху революции. О них поведал Европе в
эпической книге Кеннан, они приводили своим героизмом в восхищение Ибсена, изнывавшего от
мещанской пошлости благополучной европейской жизни. Чтобы понять трагедию крушения этой веры,
нужно прежде всего ощутить ее былую силу и обаятельность. Все ужасное, бушующее пламя русской
революции разгорелось от огня этой веры, благоговейно хранимого в душах в течение более полувека.
И когда в душах интеллигенции, начиная с 1905 года, этот пыл начал уже потухать, и в особенности
когда интеллигенция в октябре 1917 года в ужасе и смятении отшатнулась от зажженного ею же пожара,
огонь этой веры перешел в души простых русских мужиков, солдат и рабочих. Ибо сколько бы
порочных и своекорыстных вожделений ни соучаствовало в русской революции — как и во всякой
революции,— ее сила, ее упорство, ее демоническое могущество и непобедимость объяснимы только
из той пламенной веры, во имя которой тысячи русских людей, «красноармейцев» и рабочих, шли на
смерть, защищая свою святыню — «революцию». А сколько есть еще доселе интеллигентов, людей,
считающих себя мыслящими и разумными политическими деятелями, которые и теперь еще. когда сама
жизнь громко вопиет о ложности и гибельности этой веры, продолжают судорожно за нее цепляться,
ибо боятся, утеряв ее, утерять смысл жизни. Одни, в рядах коммунистов, упорно слагают с себя
ответственность за все сотворенное зло, погрязают в преступлениях, оправдываемых политической
необходимостью,— только потому, что не имеют внутреннего мужества отречься от ложной веры,
не в силах признаться, что они впали в роковое заблуждение. Другие, ужаснув-' шиеся зла, которое
принесла революция, стараются ответственность за него снять с самой революции и перенести на
отдельных людей или на отдельную партию.:
Так некоторые, отчасти в бессознательной слепоте, отчасти из
упорного нежелания сознаться в банкротстве своей веры, продолжают—во имя революции---геройствовать
в борьбе с порядком, порожденным революцией, как они раньше геройствовали в борьбе со старым
порядком. Все это—явления судорожного, отчаянного стремления искусственно раздуть потухающий огонь
старой веры; обаяние которой было так безмерно велико и всевластно.
Но все же—вера эта умерла и ничто уже не в силах воскресить
ее. Кумир, которому поклонялись многие поколения, которого считали живым богом-спасителем, которому
приносились бесчисленные человеческие жертвы,—этот кумир, которому сейчас тупые фанатики или
бессовестные лицемеры вынуждают еще поклоняться, во имя которого расстреливают людей, калечат
русскую жизнь, издеваются над истинной религией,— именно в силу этого потерял свою власть над
душами, изобличен как мертвый истукан. Живые души в ужасе и омерзении отступились от него.
Большевики со своей точпи зрения вполне правы, когда обвиняют русскую революционную интеллигенцию
в «предательстве». Они не понимают лишь или не хотят понять глубокой трагедии, оправдывающей эту
измену. Интеллигенция в момент осуществления высших своих надежд, в момент наступления чаемого в
течение более полувека «царства бо-жия»—именно наступления революции и торжества ее идеалов—вдруг
поняла, что бог-спаситель ее заветной веры есть ужасное, всеистребляющее чудовище или мертвый
истукан, способный вдохновлять лишь безумных и лишь на безумие и убийственные дела. Острота этой
трагедии смягчена и прикрыта отчасти тем, что она совершалась в смене поколений, отчасти тем, что
в более чутких сознаниях она назревала уже давно, по меньшей мере с 1905 года, отчасти, наконец, в
силу общего защитного приспособления человеческого духа, загоняющего в бессознательные глубины все
наиболее тягостное и не допускающего озарения его светом ясного сознания.
Но что, собственно, здесь изобличено как ложное и злое начало, какая
именно вера умерла в душах, какое божество раскрылось как мертвый кумир? Совершенная ясность здесь
далеко еще не достигнута. Одни, наименее чуткие, думают, что достаточно внести в старую веру маленькие
поправки, наложить заплаты на лохмотья старых знамен, подвести подпорки под разваливающегося
истукана и подклеить его трещины, чтобы все сразу вновь увидали в нем прежнее, лучезарно-обаятельное
божество. Говорят: «мы ошибались в степени подготовленности русского народа, который еще не созрел
для социализма или для революции вообще»; или: «мы поняли теперь, что социализм есть благо лишь в
непременном сочетании с демократическими началами, а вне связи с ними есть зло», и т. п. Те, кто
находятся в таком духовном состоянии, нас здесь не интересуют; это—либо толстокожие, тупые упрямцы,
которых ничем не прошибешь, либо же люди, боящиеся сами себе сознаться в глубине и значительности
происшедшей духовной катастрофы. Другие, более глубоко потрясенные—такие, вероятно, преобладают—делают
более радикальные выводы: они говорят, что жизнь изобличила ложность социализма, или революционизма,
и что поэтому отныне надо начать служить прямо противоположным идеалам: надо провозгласить
священность института частной собственности, надо восстановить монархию, уверовать в принципы
консерватизма и т. п. Все это отрицательно вполне правильно, т. е. поскольку сводится к
честному констатированию окончательного крушения старой веры. Но все это далеко не так радикально,
как это кажется и как это необходимо. Ибо опрокинуть один кумир, для того чтобы тотчас же воздвигнуть
другой и начать ему поклоняться с прежним изуверством, не значит освободиться от идолопоклонства и
окончательно понять смысл происшедшего его изобличения. Пусть социализм как универсальная система
общественной жизни изобличен в своей ложности и гибельности; но история показывает, что и крайний
хозяйственный индивидуализм, всевластие частнособственнического начала, почитаемое за святыню,
также калечит жизнь и несет зло и страдания; ведь именно из этого опыта и родилась сама вера
в социализм. Пусть революционность, жажда опрокинуть старый порядок, чтобы все устроить заново
в согласии со своими идеалами, есть величайшее безумие; но история показывает, что и
контрреволюционность, когда она овладевает душами как абсолютное начало, способнастать
таким же насильственным подавлением жизни, революцией с обратным содержанием. Пусть так
называемые «демократические идеалы»—свободы, всеобщее избирательное право и т. п.— неспособны
уже, после пережитого, зажечь души верой; но и слепая вера в монархию есть для нас тоже
поклонение кумиру. Вообще говоря — все общественно-политические, социальные принципы на свете
относительны. Дело специалистов, людей научного знания и общественного опыта — расценить
относительное значение каждого, степень его полезности или вредности, условия и формы, при которых
они могут оказаться целесообразными или которые, наоборот, делают их неуместными. И наряду с
этим трезвым, спокойным научным знанием каждая эпоха имеет в этой области свои увлечения, свои
односторонности,— и ни одна такая вера не вправе с презрением говорить о другой и считать себя
единоспасающей. Идолопоклонство революционной веры заключалось не только в том, и даже совсем
не в том, что она имела ложные или односторонние социально-политические идеалы, а в том, что она
поклонялась своим общественным идеям как идолу и признала за ними достоинство и права
всевластного божества. То, что сейчас погибло и крушение чего есть, быть может, единственное
оправдание или единственный смысл всей общественной катастрофы, есть не только определенное
общественное мировоззрение, а именно сама качественная природа ложной, идолопоклоннической
веры.
Но мы уже невольно вышли за пределы обсуждаемой здесь темы.
Собственно, крушение кумира революции как такового—какими бы хитросплетениями разума ни пытались
некоторые еще спасать этот кумир—настолько очевидно, есть столь бесповоротный факт русского духовного
развития, что подробно говорить о нем—именно в контексте духовного развития—не было бы даже особой
надобности,—сколько бы ни приходилось кричать о нем на перекрестках политической жизни. Но дело в
том, что кумир революции был еще так недавно укоренен в таких глубинах духа, что его крушение не
может пройти бесследно для всей структуры духовной жизни. Кумир этот столь тесно был связан с
рядом других кумиров, что он неизбежно увлекает их за собой в своем падении. Другими словами, его
падение есть только начало, первый этап или первый симптом наступающего глубокого духовного
переворота, наличность которого многие смутно ощущают, но лишь немногие осмыслили до конца.
В предыдущих строках мы уже вплотную подошли к усмотрению крушения иного, еще более универсального
кумира—кумира политики вообще.
|