III. КУМИР КУЛЬТУРЫ
Кумир «революции» и кумир «политики вообще» рухнули в
нашей душе преимущественно под впечатлением опыта русской революции. Но есть еще другой кумир,
в каком-то смысле родственный им и с ними связанный, который тоже потерпел крушение или по
крайней мере пошатнулся под влиянием, главным образом, иного опыта—опыта, так сказать,
всеевропейского—под впечатлением мировой войны и послевоенного духовно-общественного состояния
мира. Этот кумир мы назовём несколько неопределенным именем «кумира культуры». Прежде
чем систематически анализировать, в чем он заключался, и обосновывать характер его крушения,
постараемся и здесь непритязательно и правдиво воспроизвести наш непосредственный
духовный опыт.
В довоенное время, в то столь недавнее и столь далекое уже от нас время,
которое кажется теперь каким-то невозвратным золотым веком, все мы верили в «культуру» и в
культурное развитие человечества. Нет надобности здесь давать логически точное определение
этого, довольно туманного идеала: достаточно конкретно очертить духовную настроенность,
выражавшуюся в вере в него. Нам казалось, что в мире царит «прогресс», постепенное и
непрерывное нравственное и умственное совершенствование человечества, неразрывно связанное
с таким же совершенствованием его материальной и правовой жизни. Мы восхищались культурой
Европы и скорбели о' культурной отсталости России. В Европе мы во всем усматривали признаки
«культуры»: в обилии школ, во всеобщей грамотности, в том, что каждый рабочий и крестьяннин
читает газеты и интересуется политикой, в твердости конституционно-правого порядка, в уважении
власти к правам граждан, в жизненном комфорте, в удобстве путей сообщения, в высоком уровне
научных знаний, в широкой гласности и чувстве собственного достоинства, в Трудолюбии и
промышленном богатстве, в общей нала-женности и упорядоченности жизни—и еще во многом другом,
что было бы слишком долго пересказывать. Конечно, мы не закрывали глаз и на темные стороны
европейской жизни—мы замечали в ней и эгоизм, и мелочность, и мещанскую пошлость и ограниченность,
и обилие. «буржуазных предрассудков», и жестокость репрессий в отношении нарушителей
буржуазного права и морали, и слепой и хищнический национализм. Но в большинстве случаев
нам казалось, что эти темные стороны суть еще непреодоленные остатки прошлого, которые
сами собой постепенно будут устранены дальнейшим развитием культуры; в этом смысле
большинство русских и сочувствовало европейским социалистам, как самой передовой партии,
которая борется с остатками «феодальных» нравов и стремится к устранению неправды и
ограниченности буржуазного строя. Во всяком случае,'основной фундамент культуры и мирной
гражданственности казался незыблемо заложенным в Европе, и мы мечтали, что Россия скоро
войдет, как равноправный член, в мирную, духовно и материально благоустроенную семью
культурных народов Европы. Варварская эпоха смут, международных и гражданских войн,
нищеты и бесправия казалась, во всяком случае, отошедшей в безвозвратное прошлое,
окончательно преодоленной гуманитарным развитием нового времени.
Поэтому, когда разразилась великая европейская война,
она оказалась для большинства русских образованных людей совершенной неожиданностью, так
что еще за несколько дней до ее начала, когда все ее симптомы были уже налицо, почти никто
не верил в ее возможность. Когда она стала уже совершившимся фактом, она еще продолжала казаться
каким-то великим недоразумением, какой-то несчастной случайностью, результатом преступной
воли кучки милитаристически настроенных правителей Германии. Никто еще не мог поверить в
длительность, жестокость и разрушительный характер этой войны; она казалась не естественным
результатом и выражением духовно-общественного состояния Европы и не великим историческим
событием, знаменующим новую эпоху, а случайным эпизодом, болезненным, но кратким перерывом
нормального культурного развития. Когда война затянулась на годы и обнаружила и чудовищность
своих опустошений, и жестокость своих средств, и отчаянное, смертельное упорство воюющих
сторон, отношение к. ней стало понемногу меняться; тогда каждой из воюющих сторон — в том
числе и нам, русским,— стало казаться, что вернуться к нормальной культурной жизни можно,
только уничтожив врага, окончательно устранив самый источник войны. Война была объявлена
последней войной, направленной на прекращение всяких войн, на окончательное установление
мирных и честных демократически-правовых начал и в отношениях между народами. Когда
разразилась русская революция — столь желанная для большинства русских с точки зрения
их идеала внутренней политики — и за ней последовало массовое дезертирство и самовольная
ликвидация войны, большинство русских снова с патриотической горечью ощутило, что Россия
еще не доросла до гражданской зрелости Европы, что она сама себя вычеркнула из состава
европейских государств, борющихся за свое существование и свою культуру. Большевизм и анархия
казались злосчастным уделом одной только отсталой России, все той же несчастной России,
которая, в отличие от Европы, никак не может наладить своей жизни.
И тут неожиданно грянула германская революция, и многие сразу же,
хотя и смутно, почувствовали, что — при всем различии и внешнего, и внутреннего политического
положения России и Германии—их постигла какая-то общая судьба, что мировая война завершается
какой-то мировой смутой. Потом последовал Версальский мир, показавший, что правда и справедливость
в международных отношениях— пустые слова и что все зло войны, прекратившейся на полях битвы,
закреплено на неопределенно долгое время мирным договором, что взаимная ненависть, озлобление,
страх перед врагом, беспощадная эксплуатация слабых есть нормальное, естественное состояние
европейской международной жизни; и то же обнаружилось в своекорыстном и лицемерном отношении
бывших союзников к русскому несчастию. А затем стало очевидным, что в этой войне вообще
нет победителей, что общечеловеческая бойня, истребившая миллионы людей и разорившая всех,
кроме отдельных хищников и мародеров, кончилась безрезультатно, не искуплена ничьим счастием
и успехом. Все державы, хотя и не в одинаковой мере, истощены и ослаблены, все подавлены
и внутренними раздорами, и неупорядоченностью внешних отношений; большинство победителей
не знают, что начать <делать> с своей победой, и стараются—тщетно—сами загладить ее
печальные последствия; другие в ослеплении губят сами себя и становятся предметом общей
ненависти своим желанием во что бы то ни стало добить побежденных. Во внутренней политике
на очередь дня становятся злобно-бессмысленные политические убийства — по большей части
честных людей, отдающих себе отчет в ужасе положения и старающихся найти выход из него.
В частной хозяйственной жизни господствует всеобщий упадок трудолюбия и производительности
труда, жажда легкой наживы, спекуляция на народном бедствии; пресловутая немецкая честность
и деловитость, казалось, глубоко укорененные многовековым культурным развитием, сметены вихрем,
точно внешние одеяния, не имеющие никакой собственной опоры в личности. И несчастная,
растерзанная коммунистическими экспериментами, угнетаемая большевистским деспотизмом Россия
оказывается не слабейшей и не беднейшей из европейских стран носители европейской культуры,
проповедники права и свободы заигрывают с людьми, возглавляющими неслыханную в Европе
систему, презрительно определенную, как «азиатский социализм», и идут на соглашение с ними
ради материальных выгод или ради умиротворения своих собственных народных масс, в
значительной мере симпатизирующих этому азиатскому социализму. Если русским коммунистам и
не удалось перебросить в Европу зажженный ими «мировой пожар», то нельзя отрицать, что и
Европа чадит и тдеет и: не может затушить это подземное горение; и кто знает, не вспыхнет
ли еще в том или'ином ее месте этот подземный жар ярким пламенем анархии и гражданской войны? . . :
И среди этого всеобщего смятения и маразма, как мало
признаков духовного осмысления жизни и стремления к подлинному духовному возрождению! Когда
теперь мы, русские, материально и духовно обнищавшие, все потерявшие в жизни, ищем поучения
и осмысления у вождей европейской мысли, у которых, большинство из нас привыкло раньше учиться,
мы, заранее склонные, к смирению, всегда чуждые национального самомнения и менее всего
способные на него в эту несчастную для нас эпоху, с изумлением узнаем, что собственно
учиться нам не ,у кого и нечему и что даже, наученные более горьким опытом наших несчастий,
испив до дна чашу страданий, мы, пожалуй, сами можем научить кое-чему полезному человечество.
Мы по крайней мере уже тем опередили его, что у нас меньше осталось иллюзий и призрачных
верований. Мы чувствуем себя среди европейцев, как Сократ среди своих соотечественников, у
которых он хотел чему-нибудь научиться, пока не признал, что он—мудрее всех, потому что он,
ничего не зная, по крайней мере отдает себе отчет в своем неведении, тогда как все остальные,
ничего не зная, не знают даже своей собственной духовной нищеты!
Мы изобразили резкими, схематическими штрихами процесс
падения веры в европейскую культуру, подчеркнув отдельные сильные толчки, исходившие от
крупных внешних событий и один за другим расшатывавшие эту веру. В действительности, конечно,
процесс этот гораздо сложнее; он совершался более постепенно и неприметно, будучи результатом
накопления множества разнородных, и сильных, и бесконечно малых впечатлений. И эти. впечатления
были только поводами для него; как все глубокие духовные и жизненные перемены, он осуществлялся
спонтанно, шел. из .каких-то невидимых глубин душии в точности психологически необъясним.
Что-то умерло .в нашей душе; былой жар, былые восторги испарились и мы с трудом вспоминаем о
них; мы состарились и духовно охладели, и сами не знаем, как это случилось. Так старики,
глядя на образ возлюбленнойсвоей юности думают: «Как мог я так увлекаться и безумствовать?
Как мог я не замечать пустоты, глупости, ординарности этого хорошенького личика? Как мог я
считать божеством слабое, обычное человеческое существо, затрачивать на него всю свою душу?»
Какая-то любовь, какой-то наивный пыл безвозвратно потухли в душе. Мы идем по красивым,
удобным, благоустроенным улицам европейских столиц, которыми-мы прежде восторгались, и
не понимаем, что в них хорошего: ровная плоскость асфальта, однообразные высокие дома
пошлой архитектуры; гудят и мчатся автомобили, развозя праздных жуиров, жадных спекулянтов
или озабоченных, духовно пустых «деловых людей»; внутри домов—десятки и сотни одинаковых
квартир мещанского уклада, в которых копошится разбитый на семейные ячейки людской муравейник,—
чему тут радоваться? Тоска, тоска беспросветная! Мы видим кучера или шофера, читающего
газету на своем сиденье,— в какой восторг перед его просвещенностью и политической
сознательностью мы приходили раньше при этом зрелище! Теперь мы равнодушно проходим мимо,
а если живем в Германии, то злобно думаем: «наверно, тоже играет на бирже» и уверены, что
теперь мы оцениваем это явление правильнее, чем прежде. Где трепет, с которым-мы когда-то
всходили на галереи европейских парламентов и прислушивались к страстным, вдохновенным
речам политических ораторов? Едва ли мы читаем внимательно эти речи ив газетах, а если и
пробежим глазами, то с равнодушием и скукой; мы заранее знаем их содержание: либо
безответственная демагогия, либо официально-лицемерное провозглашение каких-либо священных
принципов, в которые никто не верит и которые -никогда не осуществляются, оправдание какого-нибудь
зла под тем или иным высоким предлогом, либо, наконец, сознание своего бессилия и безвыходности
положения; от всей текущей политики на нас уже заранее веет или человеческой глупостью,
или человеческой подлостью, или тем и другим вместе—и во всяком случае— пошлостью,
унынием, безнадежностью серых будней. Где благородные, бесстрашные, горящие верой в
добро и человечность вожди передовой демократии и социализма, изобличители зла, апостолы
социальной правды, защитники угнетенных—или они только казались нам такими? Если такие
и были когда-то, то они или умерли, или выродились. Когда европейские коммунисты громят
теперь в своих речах и статьях лицемерие и неправду буржуазного общества, то по крайней
мере нас, русских, они уже теперь не проведут: сколько бы объективной правды ни было в
их словах, мы-то знаем, к чему они клонят и каков их подлинный умысел; в этих мнимых
апостолах правды и добра мы с полной, абсолютной явственностью видим бесстыдных или в
лучшем случае соблазненных служителей сатаны, духа насилий и убийств, лжи и нравственного
разложения, дикого произвола и животной тупости. А умеренные социалисты или вожди
демократии—все эти Клемансо, Ллойд-Джорджи, Вандервельде, Вивиани, Шейдеманы и как их
всех зовут—и правительствующие, и оппозиционные? У них ничего не осталось, кроме пустых
лозунгов, в которые никто не верит, в том числе и они сами. Если они стоят у власти, то они
прикрывают шумом громких слов какие-нибудь злые или глупые дела, или в лучшем случае свою
бездейственность и свое бессилие; если они—в оппозиции, то в ней нет ничего принципиального,
ясного, идейного. И все они только убаюкивают народные массы теми самыми—ныне пустыми
и лицемерными—словами, которыми они когда-то старались разжечь политические страсти, боясь
признаться, что в этих словах нет уже больше никакого осмысленного содержания и вдохновляющей
идеи. Лучшее, что они способны сделать,—это удерживать европейское общество в его состоянии
неустойчивого равновесия и не дать ему совсем опрокинуться, применять паллиативные средства,
чтобы духовное и общественное разложение не шло слишком быстро и чтобы тление не превратилось
в пожар. Социалистическая вера духовно умерла, частью разоблаченная неслыханным злом
коммунизма, частью обессилевшая и потонувшая в болоте буржуазной обыденщины и пошлости.
А демократические идеалы? Может быть, их еще можно или даже нужно признавать отвлеченно,
может быть, политическая мысль и не додумалась ни до чего лучшего, но верить в них и
поклоняться им уже больше невозможно. Просвещенная демократическая Европа, после веков
культурного развития дошедшая до безумной всеевро-пейской бойни, священные принципы
Вильсоновских «пунктов» — и Версальский мир, ими оправданный, всеобщее избирательное
право—и глупость, бездарность и бессилие парламентов и правительств, из них исходящих, и
многие другие аналогичные контрасты — все это испытания, которых не выдерживает живая вера.
Не радует нас больше и прогресс науки и связанное с ним
развитие техники. Путешествия по воздуху, этот птичий полет, о котором человечество мечтало
веками, стали уже почти будничным, обычным способом передвижения. Но для чего это нужно,
если не знаешь, куда и зачем лететь, если на всем свете царит та же скука, безысходная
духовная слабость и бессодержательность? А когда подумаешь, что единственным реальным
результатом этого развития воздушных сообщений является возможность превратить войну в
быстрое и беспощадное убийство населения целых стран, в кошмарно-апокалиптическое
истребление европейского человечества огнем с неба, то трудно духовно увлечься его успехами
и разве только в припадке безумного отчаяния можно злорадно усмехнуться сатанинской мечте
о самоуничтожении гибнущей, Европы. Общее развитие промышленной техники, накопление
богатства, усовершенствование внешних условий, жизни—все это вещи неплохие и, конечно,
нужные, но нет ли во всем этом какой-то безнадежности работы над сизифовым камнем, раз
неудержимое влечение к про-мышленно-торговому развитию привело через войну к всеобщему
разорению и обнищанию? Возможна ли сейчас еще та юная, наивная вера, с которою работали
над накоплением богатства и развитием производства целые поколения людей, видевшие в этом
средство к достижению какой-то радостной, последней цели? И нужно ли, в самом деле, для
человеческого счастья это безграничное накопление, это превращение человека в раба вещей,
машин, телефонов и всяческих иных мертвых средств его собственной деятельности? У нас нет
ответа на эти вопросы; но у нас есть сомнения и недоверие, которых мы прежде не знали.
А духовные ценности европейской культуры, чистые и
самодовлеющие блага искусства, науки и нравственной жизни? Но и на все это мы невольно
смотрим теперь иным, скептическим взором. О нравственной жизни мы не будем здесь
говорить—это особая, и особенно тяжкая, тема, о ней речь впереди. Здесь достаточно сказать,
что мы как-то за это время утеряли веру именно в самое наличие нравственной жизни,
нравственных устоев культурного человечества; все это именно и оказалось неизмеримо более
шатким, двусмысленным, призрачным, чем оно казалось ранее. В искусстве самое великое мы
видим, в прошлом, современность же—не будем произносить, никаких приговоров о ней,
претендующих на объективность и обоснованность,— но в ней нет художественного,. движения,
способного захватить и окрылить нас, скрасить, тоску нашей будничной жизни и давать нам
радостные слезы умиления перед истинной вечной красотой. А вместе с тем после пережитых
испытаний произошел какой-то душевный сдвиг, в силу которого для нас, потускнело многое
из прошлого. Всякая лирика и романтика в живописи, поэзии и музыке, всякая субъективная
утонченность, экзальтированность» изысканность и идеалистическая туманность,
в которых еще так недавно мы находили утеху, не только не радует, но раздражает нас и
претит нам: мы ищем—и не находим—чего-то простого, существенного, бесспорного и в
искусстве, какого-то хлеба насущного, по которому мы духовно изголодались. А наука?
Но и наука перестала для нас быть кумиром. Толстые ученые книги, плоды изумительного
прилежания и безграничной осведомленности, всякие научные школы и методы не внушают
нам прежнего почтения и как-то не нужны нам теперь. Яснее прежнего мы видим, сколько
ограниченности, бездарности, рутинерства, словесных понятий, лишенных реального содержания,
скрыто в этом накопленном запасе книжного знания и как мало, в конце концов, в большинстве
«научных» произведений свежей мысли, ясных и глубоких прозрений. И иногда кажется,
что вся так называемая «наука», к которой мы также раньше относились с благоговением
неофитов и ученическим рвением, есть только искусственный способ дрессировки бездарностей,
что настоящие умные и живые мыслители всегда выходят за пределы «научности», дают нам
духовную пищу именно потому, что ничего не изучают и никак не рассуждают, а видят что-то
новое и важ-, ное, и что этому не может научить никакая наука,—или же, что в этом и состоит
единственная подлинная наука, которой еще так мало в том, что слывет под именем науки.
Все эти мысли и оценки суть не разработанные, обоснованные
теории и объективные приговоры о состоянии современной европейской жизни. Кто из нас может
быть беспристрастным судьей этого смутного времени, которое само перестало понимать себя?
Те, кто накопившееся в душе раздражение против, всего .зла современном европёйской жизни
или презрение к ее убожеству и смутности, а также естественно нарастающее в душе изгнанников
мучительно-острое чувство любви к несчастной родине и веру в ее будущее превращают в
стройную и систематическую Теорию гибели европейской культуры и нарождения новой, русской,
«евразийской» культуры,— не могут рассчитывать на общее признание, на исцеление нас
новой, вдохновляющей и убедительной верой. Мы склояны видеть в этой теории не объективного
судью нашего безвременья, а скорее его болезненный результат; душа наша не может жить той
узостью, тем обилием ненависти и презрения, тем горделивым осуждением чужого и превознесением
себя самих, которыми веет от этой теории и в которых она видит исход из кризиса. Нет, наши мысли
и оценки мы выдаем лишь за то, что они есть на самом деле,—за выражение наших непосредственных
чувств, за реальный факт нашей духовной жизни. Но в качестве такого факта—это мы знаем и
утверждаем с полной достоверностью—они—не случайность, определевы не поверхностным
настроением, не индивидуальным капризом; они глубоко укоренены в нашей душе, в душе
преобладающего большинства мыслящих русских людей, отложившись в ней в результате какого-то
огромного, стихийного, неотменимого и непоправимого геологического переворота духа.
Если мы попытаемся теперь систематизировать эти впечатления
и оценки и хоть до некоторой степени подвести им объективный, обоснованный итог, то мы
можем выразить его, как мне кажется, в двух основных положениях. Во-первых, мы
потеряли веру в «прогресс» и считаем'прогресс понятием ложным, туманным и произвольным.
Человечество вообще, и европейское человечество в частности,—вовсе не беспрерывно совершенствуется,
не идёт неуклонно по какому-то ровному и прямому пути к осуществлению добра и правды.
Напротив, оно блуждает без предуказанного пути, подымаясь на высоты и снова падая с них
в бездны, и каждая эпоха живет какой-то верой, ложность или односторонность которой потом
изобличается. И, в частности, тот переход от «средневековья» к нашему времени, то «новое»
время, которое тянется уже несколько веков и которое раньше представлялось в особой мере
бесспорным совершенствованием человечества, освобождением его от интеллектуальной, моральной
и общедуховной тьмы и узости прошлого, расширением внешнего и внутреннего кругозора его жизни,
увеличением его могущества, освобождением личности, накоплением не только материальных,
но и духовных богатств и ценностей, повышением нравственного уровня его жизни,—это
«новое время» изобличено теперь в нашем сознании как эпоха, которая через ряд внешних
блестящих успехов завела человечество в какой-то тупик и совершила в его душе какое-то
непоправимое опустошение и ожесточение. И в результате этого яркого и импонирующего
развития культуры, просвещения, свободы и права человечество пришло на наших глазах к
состоянию нового варварства.
«Прогресса» не существует. Нет такого заранее пред-указанного
пути, по которому бы шло человечество и который достаточно было бы объективно констатировать,
научно познать, чтобы тем уже найти цель и смысл своей собственной жизни. Чтобы знать, для
чего жить и куда идти, каждому нужно в какой-то совсем иной инстанции, в глубине своего собственного
духа найти себе абсолютную опору; нужно искать вех своего пути не на земле, где плывешь в
безграничном океане, по которому бессмысленно движутся волны и сталкиваются разные течения,—
нужно искать, на свой страх и ответственность, путеводной звезды в каких-то духовных небесах и
идти к ней независимо от всяких течений и, может быть, вопреки им.
Это — первое. И с этим тесно связан и второй объективный
итог нашего духовного развития, который есть лишь другая сторона первого. Старое, логически
смутное, но психологически целостное и единое понятие «культуры» как общего комплекса достижений
человечества, то как будто стройное, согласованное и неразрывное целое, в состав которого
входили и наука, и искусство, и нравственная жизнь, умственное образование и жизненное воспитание,
творчество гениев и средний духовный уровень народных масс, правовые отношения и государственный
порядок, хозяйство и техника,— это мнимое целое разложилось на наших глазах, и нам уяснилась
его сложность, противоречивость и несогласованность. Мы поняли, что нельзя говорить о какой-то
единой культуре и преклоняться перед нею, разумея под ней одинаково и творчество Данте и Шекспира,
и количество потребляемого мыла или распространенность крахмальных воротничков, подвиги
человеколюбия и усовершенствование орудий человекоубийства, силу творческой мысли и удобное
устройство ватерклозетов, внутреннюю духовную мощь человечества и мощность его динамо-машин
и радиостанций. Мысли, когда-то намеченные нашими славянофилами и ныне повторенные Шпенглером *,
о различии между «культурой» и «цивилизацией», между духовным творчеством и накоплением внешнего
могущества и мертвых орудий и средств внешнего устроения жизни отвечают какой-то основной правде,
ныне нами усмотренной, как бы сложно и спорно ни было теоретическое выражение этих мыслей.
Так же ясно усмотрели мы различие и даже противоположность между глубиной и интенсивностью
самой духовной жизни, с одной стороны, и экстенсивной распространенностью ее внешних результатов
и плодов—с другой, между истинной просвещенностью и блеском внешней образованности, между
внутренними нравственными основами жизни и официально возвещаемыми лозунгами или внешне
нормированными правовыми и политическими отношениями, между культурой духа и культурой тела.
Мы замечаем часто ослабление духовной активности при господстве лихорадочно-интенсивной
хозяйственной, технической, политической деятельности, внутреннюю пустоту и нищету среди
царства материального богатства и обилия внешних интересов, отсутствие подлинной осмысленности
жизни при строгой рациональности ее внешнего устроения и высоком уровне умственного развития.
* Освальд Шпенглер (1880 - 1936) - немецкий философ, автор "Заката Европы".
Мы видим духовное варварство народов утонченной умственной
культуры, черствую жестокость при господстве гуманитарных принципов, душевную грязь и порочность
при внешней чистоте и благопристойности, внутреннее бессилие внешнего могущества. От туманного,
расползающегося на части, противоречивого и призрачного понятия культуры мы возвращаемся к
более коренному, простому понятию жизни и ее вечных духовных нужд и потребностей.
«Культура» есть производное отложение, осадок духовной жизни человечества; и смотря по тому,
чего мы ищем, и что мы ценим в этой жизни, те или иные плоды или достижения жизни мы будем
называть культурными ценностями. Но и здесь, следовательно, у нас нет более осязаемого, внешне
данного и бросающегося в глаза, общеобязательного критерия уровня жизни. Жизнь есть противоборство
разнородных начал, и мы должны знать, что в ней хорошо и что—дурно, что — ценно и что — ничтожно.
Если мы найдем истинное добро, истинную задачу и смысл жизни и научимся их осуществлять,
мы тем самым будем соучаствовать в творчестве истинной культуры. Но никоим образом
мы не можем формировать наш идеал, нашу веру, озираясь на то, что уже признано в качестве
культуры, и приспособляясь к нему.
В этом смысле и вера в «культуру» умерла в нашей душе,
и все старые, прежде бесспорные ценности, причислявшиеся к ее составу, подлежат еще по
меньшей Мере пересмотру и проверке. Обаяние кумира культуры померкло в нашей душе так же,
как обаяние кумира революции и кумира политики. Во всей извне окружающей нас общественной
и человеческой жизни мы не находим 'больше спорных точек, не находим твердой почвы, на
которую мы можем с доверием опереться. Мы висим в воздухе среди какой-то пустоты или
среди тумана, в котором мы не можем разобраться, отличить зыбкое колыхание стихий, грозящих
утопить нас, от твердого берега, на котором мы могли бы найти приют. Мы должны искать мужества
и веры в себе самих.
|