II. КУМИР ПОЛИТИКИ
Разочарование, овладевшее душами в результате крушения идеалов
революции, в результате того, что напряженно-страстная, самоотверженная политическая борьба за
осуществление «царства божия на земле» привела к торжеству царства смерти и сатаны,—это
разочарование гораздо глубже простои потери веры в определенные, частные политические идеалы
социализма, демократии и т. п. Многие ощутили, не отдавая себе в том сознательного отчета,— а
кто имеет очи, чтобы видеть, те ясно увидали в частной, с известной точки зрения случайной, судьбе
русской революции нечто гораздо более многозначительное и общее—именно крушение политического
фанатизма вообще. Дело не в одних частных ошибках старого мировоззрения — не только в том,
что социализм есть утопия, в своем осуществлении губящая жизнь, или что было ребяческой наивностью
усматривать все зло жизни в носителях старой власти или в ее системе и считать безгрешными и
святыми и весь русский народ, и в особенности деятелей революции. Если отвлечься от частностей
и сосредоточиться на основном — не есть ли судьба русской революции судьба, прежде всего,
всякой революции вообще? Не то же ли самое случилось и во французскую революцию, где
во имя торжества разума творилось дикое безумие, где во имя свободы, равенства и братства
воцарился чудовищный деспотизм, всеобщий раздор и панический ужас, бессмысленное истребление
людей и разрушение хозяйственной жизни, разнуздались садические инстинкты мести ненависти и
жестокости? Не то же ли самое творилось и в английскую революцию, где строгие добродетельные
пуритане с именем Бога на устах после ежедневной утренней молитвы беспощадно истребляли
мирных инакомыслящих людей, в которых они видели «безбожных амалекитян и филистимлян»,
и на радость сатаны мечом и разрушением пытались насаждать в личной и общественной жизни
чистое пуританское благочестие? История революций в бесконечных вариациях и видоизменениях
повторяет одну и ту же классически точно и закономерно развивающуюся тему: тему о святых и
героях, которые, горя самоотверженной жаждой облагодетельствовать людей, исправить их и воцарить
на земле добро и правду, становятся дикими извергами, разрушающими жизнь, творящими величайшую
неправду, губящими живых людей и водворяющими все ужасы анархии или бесчеловеческого деспотизма.
Дело не в том, значит, какие именно политические или социальные идеалы пытаются осуществить;
дело—в самом способе их осуществления, в какой-то основной, независимой от частного политического
содержания морально-политической структуре отношения к жизни и действительности во имя
общественного идеала.
Но, может быть, такова роковая судьба именно только
революций, возмущений низших классов, низвержений тронов и исторически сложившихся порядков?
История революции в этом смысле есть, конечно, особая тема, имеющая свою собственную закономерность.
Но духовный взор, достаточно изощрившийся на страдальческом опыте революции и потому обозревающий
достаточно широкий горизонт, не останавливается на этом. Он видит дальше и видит ту же трагедию или
то же сатанинское превращение добра во зло и во всех контрреволюциях, религиозных войнах, во всех
вообще насильственных осуществлениях в жизни каких-либо абсолютных идеалов общественно-духовного
устроения. Разве мы не имели опыта «белого», контрреволюционного движения, воодушевленного самыми
чистыми и бесспорными идеалами спасения родины, восстановления государственного единства и порядка,—
движения, которое, правда, не имело своего торжества и потому в памяти многих сохранило свою
святость мученической борьбы за правое дело, но о котором все же один из самых пламенных, но
и самых чутких и правдивых его вождей уже должен был с горечью признать, что «дело, начатое святыми,
было закончено бандитами» (буквально так же, как русская революция)? И не то же ли самое произошло
и с торжеством реставрации Бурбонов («белый террор!») или с торжеством «Священного союза», основатели
которого действительно были полны чистой мечты освобождения человечества от ужасов революций и войн,
умиротворения жизни на началах христианской любви и вместо этого заключили Европу в душную тюрьму
и довели ее тем до катастрофы 48-го года? А католическая реакция 16—17-го века, Варфоломеева ночь,
герцог Альба и— еще шире—злосчастная судьба католической теократии вообще—судьба мечты о
христианской церкви как всемирной власти, насаждающей царство правды и любви? Нет, куда бы мы
ни обратили взор, всюду одно и то же:
И прежде кровь лилась рекою,
И прежде плакал человек * —
* Из "Переложения "Екклесиаста" Н.М.Карамзина
и лилась эта кровь всегда во имя насаждения какой-то правды, и плакал человек, которого какие-то самоотверженные благодетели, во имя его собственного спасения, истязали и насиловали.
Если с этой точки зрения окинуть общим взором всю жизнь человечества, то приходится усмотреть парадоксальный, но воочию явственный факт (его очевидность еще усугубится для нас, если обратить внимание—о чем ниже—на тиранию идей, принципов и идеалов в частной жизни людей): все горе и зло, царящее на земле, все потоки пролитой крови и слез, все бедствия, унижения, страдания, по меньшей мере на 99 % суть результат воли к осуществлению добра, фанатической веры в какие-либо священные принципы, которые надлежит немедленно насадить на земле, и воли к беспощадному истреблению зла; тогда как едва ли и одна сотая доля зла и бедствий обусловлена действием откровенно злой, непосредственно преступной и своекорыстной воли.
Что же отсюда следует? — спросят нас. Проповедуете ли вы
толстовское непротивление злу, отрицание государства, всякого принуждения или даже всякой
политической действенности вообще? Прежде всего, по крайней мере на этой стадии наших
размышлений, мы ничего вообще не проповедуем — мы просто повествуем об истории духовного
опыта и связанных с ним разочарований Нам нет поэтому надобности обсуждать здесь систематически
сектантское учение толстовства. И лишь во избежание недоразумений мы должны указать, что духовный
опыт, который мы пытаемся пересказать, ни в малой мере не тождествен с отвлеченной доктриной
толстовства. Прежде всего уже потому, что толстовское отрицание государства и политики конкретно
кульминирует тоже в определенном общественно-политическом идеале—именно идеале анархизма,
который в нем также выступает как абсолютное добро, подлежащее немедленному осуществлению.
Пусть здесь отвергается всякое принудительное осуществление идеала; но уже одно то, что мы имеем
здесь дело с фанатической сектантской доктриной, для которой абсолютное добро воплощается в
определенном порядке отношений, в определенном образе действий,—уже одно это заставляет нас
на основании изложенного духовного опыта видеть в этом учении не освобождение от кумира, а
воздвижение нового кумира, иное идолопоклонство, приводящее к тому же роковому результату
разнуздания зла из желания сотворить добро. Да ведь мы имели на наших глазах живой конкретный
пример, к чему ведет фанатическая дбх-трина отрицания государства и насилия: проповедь непременного
и немедленного братания с неприятелем, отказа от военных действий, эта священная война,
объявленная войне в 1917 году хотя и не толстовцами, но с явным использованием нравственных
мотивов толстовства, привела не к всеобщему умиротворению, а к еще большему, неслыханному
раздору и развалу жизни, когда во имя этой проповеди брат пошел на брата. Нет, кто действительно
ощутил в своей душе гибель старых кумиров, тому не по пути ни с каким сектантством—в том числе
и с толстовством.
По существу здесь надо сказать еще следующее. Крушение
кумира «политики», веры в какой бы то ни было идеал общественного порядка, немедленное и
полное осуществление которого уничтожало бы зло и водворяло бы на земле добро и правду,— это
крушение совсем не тождественно с принципиальным отрицанием государства, принуждения,
политической жизни и т: п. Скорее наоборот: всякое такое принципиальное отрицание, т. е, возведение
отрицания в священный принцип, в ранг абсолютного добра есть, как уже было указано, то самое
кумиротворчество, на которое мы более не способны. Если мы не можем уже сотворить себе кумира
из государства и какой-либо программы государственной деятельности, то мы не можем
идолопоклонствовать и перед идеалом анархии—быть может, самым опасным из всех кумиров.
Если мы не верим, что можно облагодетельствовать человечество установлением определенного
общественного порядка, обязаны ли мы верить, что его можно облагодетельствовать простым
отрицанием всякого принудительного порядка? Если мы разочаровались во всех тех
политических вождях и руководителях человечества, которые, обещая той или иной политической
системой насадить абсолютное добро на земле, творили только зло, то следует ли отсюда, что
мы должны отныне слепо поверить, будто любой отдельный человек,, предоставленный самому себе
и своему личному нравственному сознанию, легко и просто осуществит абсолютное добро, сумеет
облагодетельствовать и себя самого, и всех других?
Настроение, вырастающее из крушения в душе «политического кумира»,
на самом деле совсем иное. Оно совсем не тождественно толстовству: оно выражается точнее всего в
противоположном толстовству завете: «отдавайте кесарю кесарево, а Богу — Богово» *.
* Евангелие от Матфея 22:21
Государство, политическая власть, принуждение—все это есть роковая земная необходимость, без
которой человек не может обойтись. Все это есть, с одной стороны, условие человеческой жизни,
а следовательно—условие благой и осмысленной жизни, а с другой стороны—нечто с точки зрения
последнего смысла лишь производное и потому второстепенное. Из условий человеческой жизни и из
внутреннего существа человека вытекает необходимость такого-то вообще государства, некоторого
правового порядка, некоторого принудительного подавления преступных действий, принудительной
самозащиты от врагов; и среди этих строев, учреждений и порядков есть лучшие и худшие, более
прочные и более шаткие, построенные более правильно или более ошибочно, в большем или меньшем
соответствии с истинными нуждами жизни и с духовной природой человека или в противоречии им.
Но все детали и частности здесь относительны, определены условиями времени и места, складом
человеческой жизни, привычками и образом мысли людей. Поэтому ни в одном конкретном порядке
нет ни абсолютного добра, ни абсолютного зла; все это—не последнее, не тот предмет реры,
который осмысливает жизнь и дает ей подлинную правду, подлинное спасение. Кто здает это
«последнее», у. кого есть высшая цель жизни, кто владеет истинным благом, тот уже сумеет
использовать все относительные средства жизни. И главное: лишь тот, кто умеет ясно отличать
абсолютное от относительного, цель от средств и не рискует в этом смысле ошибиться, сможет
действительно производить целесообразный отбор в мире относительного, оценивать разные средства
и пути по их подлинной пригодности, и в меру надобности и в надлежащее время заботиться
об их усовершенствовании. Крушение кумира «общественного идеала» не только не ведет к
анархизму, но не требует и политического индифферентизма. Если только я знаю, для чего
я вообще живу, на чем утверждено мое бытие и чему оно служит, если моя жизнь только
согрета и оживотворена подлинной верой, дающей мне радость, бодрость и ясность, то я уже
сумею построить свой дом, установить внешние условия и. порядок, необходимый и наиболее
благоприятствующий внутреннему содержанию моей жизни. Этот порядок и условия жизни будут
для меня непосредственно определяться высшей целью моей жизни, и я буду иметь твердое
мерило для их расценки, буду знать, почему я люблю и признаю одно и отвергаю другое.
Они вновь озарятся для меня светом живого смысла — но светом, отраженным от солнца
высшей правды. Они будут для меня не идолами, которые требуют человеческих жертвоприношений
и потом в миг разочарования с позором низвергаются, а осмысленными путями и орудиями моего
служения Богу.
Но прежде всего я должен знать, для чего я вообще живу. И здесь я знаю пока лишь одно: я не могу жить ни для какого политического, социального, общественного порядка. Я не верю больше, что в нем можно найти абсолютное добро и абсолютную правду. Я вижу и знаю, наоборот, что все, кто искали этой правды на путях внешнего, государственного, политического, общественного устроения жизни,— все, кто верили в монархию или в республику, в социализм или в частную собственность, в государственную власть или в безвластие, в аристократию и в демократию как в абсолютное добро и абсолютный смысл,—все они, желая добра, творили зло и, ища правды, находили неправду. Я должен прежде всего трезво и безболезненно подвести этот отрицательный итог.
Правда, в публичных выступлениях, в той словесной деятельности,
которая есть единственный оставшийся нам, призрачный суррогат настоящей политической действенности,
многие из нас по-прежнему—нет, гораздо более прежнего—самоуверенны и беспощадны. В поверхностном,
более наружном и напоказ выставляемом слое духовной жизни—если не у всех, то у очень многих— еще
царит бешеное, исступленное политическое кумиро-творчество и кумиропоклонение. Люди расходятся друг с
другом и начинают друг друга ненавидеть и презирать за различие мнений по вопросам социализма и
демократии, монархии и республики, даже абсолютной или конституционной монархии; они считают своим
нравственно-гражданским долгом внушительно и ожесточенно—на страх врагам—демонстрировать свою
политическую веру. Но искрення и глубока в этих доказательствах разве только ненависть: огромное
большинство исступленно ненавидит большевизм и имеет для этого достаточно оснований; многие
распространяют эту ненависть на всяческий социализм и на все, что его напоминает; многие идут еще
дальше л столь же остро ненавидят республику, демократию—все, что прямо или косвенно,
объективно-исторически или субъективно-психологически связано с идеей или практикой
революции—вплоть до «новой орфографии»; некоторые, напротив, по старой памяти продолжают
искренне ненавидеть монархию и «старый ре;-жим». Но у очень многих даже под этой ненавистью
таится холодок скептицизма и равнодушия; не только более холодным и равнодушным, но очень
многим и более глубоким и внутренне правдивым натурам опостылел даже фанатизм ненависти,
ставший трафаретом: и предательская улыбка иронии над другими и самим собой часто, в интимном
кругу, сопутствует мнимо страстным политическим прениям. Что же касается политической любви и
положительной политической веры, то страстность и болезненная напряженность публичных доказательств
имеет у большинства едва ли не главной своей психологической причиной желание подавить в себе и
других—иди скрыть от других и себя самого—равнодушие, маловерие,— в конечном счете, неотвратимый
факт неверия. Сколько бы мы в газетах и публичных собраниях ни спорили и ни горячились,
сколько бы мы ни раскалывались и ни основывали новых фракций—мы не верим больше; и не можем
верить, как в абсолютную правду, ни в монархию, ни в республику и демократию, ни
в социализм, ни'в капитализм и частную собственность, если только мы захотим быть вполне
искренними с самими собой. Если не все признаки нас обманывают, то по крайней мере молодежь
в глубине души имеет едва ли не поголовно этот опыт.
Кумир «политического идеала» разоблачен и повержен, и
никакие трусливые рассуждения об опасности, и рискованности этого состояния не могут изменить
этот бесповоротно совершившийся факт.
|