В конце текущего года в издательстве «Мысль» выходит книга Виктора Шейниса «Власть и Закон. Политика и Конституции в России в ХХ-ХХI веках».
Книга – о Конституциях. И о том историческом контексте, в котором они появлялись. О том, что в России порядок социальной жизни всегда определяла власть, нередко порывая с ограничивающим ее законом.
Как и почему лишь в ХХ веке самодержавная монархия подошла к конституционному строю? Чем была и чем могла стать Конституция Николая II? Почему не состоялась российская Конституанта – Учредительное собрание, избранное на первых в истории страны свободных выборах? Чем был советский конституционализм и как в четырех его Конституциях отразились изменения коммунистического режима? В чем уроки конституционной истории России для сегодняшнего дня?
Особое место в книге принадлежит Конституции 1993 года в проектах и в жизни. Автор, один из активных участников ее разработки, показывает, как трудно шли к ней и почему страна получила глубоко противоречивый документ. Почему власть, как и прежде, доминирует над правом.
Главный вывод автора – предельная зависимость каждой Конституции от текущей политической и идеологической конъюнктуры и высокая независимость политической системы России и СССР от юридических установлений, независимость властей предержащих от норм провозглашенной Конституции. Таков инвариант российского конституционализма на протяжении всей его истории. В континууме власть (политическая система) – закон (Конституция) первичным и определяющим всегда была власть. Исходя из разных соображений, под давлением или по произвольному выбору, власть вводила или изменяла Конституцию. Но никогда ни одна Конституция не сдерживала власть, когда та действовала в нарушение конституционных норм. Отдельные исключения были кратковременны, ситуативны и не меняли сложившейся десятилетиями практики. Поэтому и Конституции, как правило, были искаженным отображением политической системы. Чтобы реализовать демократический и правовой потенциал Конституции, необходима основательная реформа системы власти. Предлагаем читателям «НГ-EL» фрагменты из эпилога этой книги.
Виктор Шейнис
В начале ХХI века авторы оригинальной концепции многовековой истории России – Ахиезер, Клямкин, Яковенко – завершали свою работу вопросом: наступает конец многовековой истории России или открывается новое начало? Проходят годы, а очевидного ответа на этот вопрос все еще нет. Съехала ли колымага российской истории в привычную колею или перед нами – лишь промежуточный результат демократической революции рубежа 1980-1990-х годов?
«Стать Европой» – так либерально-демократическая мысль перестроечного времени, переходившая от перетолкования идей позднего Ленина в понятиях советского новояза к содержательному разговору с обществом, определила смысл и цель начавшихся перемен. В политике это означало переход от тоталитарного, хотя и подвергшегося размягчению режима, к конкурентной электоральной демократии и ее органическое включение в сообщество передовых демократических стран. Верно ли была поставлена цель? Обладает ли Россия потенциалом, необходимым, чтобы совершить такой переход? И сделать это еще до того, как встанет глобальный вопрос: сумеет и успеет ли европейская цивилизация подстроить под собственные основания политической организации, как это произошло с рядом ее ответвлений (offsprings) за морями и океанами и продолжает происходить с рядом стран иной культуры, весь остальной, численно превосходящий и нависающий над нею мир? Мир стал многополюсным, многосоставным. Состоялось «пробуждение Азии», хотя и не так, как это выглядело в наивно-революционных мечтаниях Ильича. Черта подведена под европейским колониализмом. Ответом на него стала «афро-азиатизация мира», о вызове которой говорит академик Давидсон. Сама европейская цивилизация испытывает колоссальные напряжения и подвергается разрушительным процессам. Так не сбывается ли пророчество о «закате Европы» и не оказывается ли вообще под вопросом гегелевское понимание прогресса как неуклонного распространения принципа свободы? А если все это так, то не настала ли пора «начать, упреждая закат Запада, поиск иной, более перспективной модели развития»? Обернуться к нему, как однажды вызывающе бросил Александр Блок, «своею азиатской рожей»? Благо, нет недостатка в разновидностях концепции «особого пути» России. И мы вновь оказываемся перед развилкой: «интегрироваться все-таки в западную цивилизацию, внутри нее встречать ее грядущие кризисы и преодолевать их вместе с ней и на основе ее достижений» либо, отвергнув ее фундаментальные ценности, выстраивать «русскую» или «евразийскую» цивилизацию, понадеявшись найти для себя достойное место в системе межгосударственных союзов, альтернативных атлантическим. Этот путь, сознавая то или нет, пытается повторить власть, обосновавшаяся в России в ХХI веке. Между тем сможет ли Россия в обозримое время «стать Европой» – вопрос открытый, а вот дороги в Азию, назад, у нее нет.
В годы, когда авангардная роль Европы в мировом развитии сомнений не вызывала, Василий Ключевский написал: «Наша история идет по нашему календарю: в каждый век отстаем от мира на сутки». Сутки – это, конечно, образ. В действительности Россия двигалась рывками, то приближаясь, то удаляясь от европейского человечества. Дважды в ХХ веке казалось, что разрыв вот-вот будет преодолен. Дважды стечение конкретных исторических обстоятельств, вполне объективных, но вовсе не детерминированных неизбежно, отбрасывало страну с как будто уже достигнутых рубежей.
В первый раз – в начале века. Сейчас, когда заинтересованному читателю стали доступны целые пласты исторических источников и литературы, можно проследить по дням, а то и часам, как ход событий вел русскую революцию от Февраля к Октябрю, как оказалось – к катастрофе. И не в силу каких-то неодолимых законов истории. А главным образом – по причине непонимания грозных вызовов разбушевавшейся социальной стихии, пониженного чувства опасности и стратегической беспомощности политической элиты России, представители которой оказались у рычагов власти, которой они долго и безуспешно домогались в борьбе с двором и царской бюрократией. Зная, что произошло потом, можно сожалеть, что в час смертельной опасности не были предприняты напрашивавшиеся шаги, когда еще было время. Выход из войны без расчета на плоды проблематичной победы. Признание и легализация «черного передела», совершавшегося в деревне. Форсирование выборов в Учредительное собрание и легитимация новой власти. Вошедшие в правительство ученые, юристы и литераторы, прошедшие лишь начальную школу неполноценного конституционализма и парламентаризма, но не «ответственного правительства», оказались неспособны к искусным политическим маневрам, посредством которых только и можно было спасти положение.
Но истоки беды – не в 17-м, а в 14-м году, когда авантюристы втравили безвольного и недалекого царя в войну, каких – по масштабу и предельному напряжению сил – Россия никогда не вела и в которой победить не могла. Ибо с середины XIX века она терпела поражения во всех войнах, а в какой победила на поле боя – проиграла дипломатически и политически. И хотя вступление в войну никакого отношения не имело к действительным интересам страны, все российское общество, за исключением маргинальной и маловлиятельной партии, впало в экстаз милитаристской истерии. Не только столичный плебс, бросившийся громить здание германского посольства в Петербурге, но и ученые мужи, патриоты и либералы, возомнившие, что мечта российских императоров – злосчастные Проливы – на расстоянии вытянутой руки. А когда десять миллионов озлобленных и вооруженных крестьянских парней, проведших три года в окопах и увидевших свой интерес в безотлагательном переделе земли, были втянуты в политику, когда Петроградский совет, легитимированный улицей, издал известный приказ № 1, при котором никакая армия не то что воевать, но даже и существовать не может, справиться со стихией уже не смогли ни генералы, ни политики. Когда же, пропустив все сроки, страна на свободных выборах избрала Учредительное собрание, силы, способные защитить первую и последнюю российскую Конституанту, не сумели вовремя сорганизоваться. Банк сорвали узурпаторы, которые на короткий срок овладели большинством в Советах, избираемых на не всеобщих, неравных, непрямых выборах. Именно война стала питательной и воспитательной средой установившегося в России режима. Без ее решающего вклада большевизм состояться бы не смог.
Шанс, который был весьма перспективным до мировой войны и вновь приоткрылся было в Феврале, был утрачен – почти на весь ХХ век. Хорошо известно, что произошло потом с выборами, с парламентаризмом и конституционным строем. С врагами. С союзниками, которые помогли большевикам утвердиться у власти. С миллионами граждан, выброшенных из родины. С дореволюционной интеллигенцией и новыми ее поколениями, наструганными новой властью. С крестьянским большинством, ликвидированным как класс, да и всем населением страны, познавшим «второе издание крепостничества». Зато Россия с присоединившимися к ней республиками после победы в Отечественной войне, которая стоила ей не менее 27 миллионов жизней, превратилась во вторую сверхдержаву мира. С «самыми справедливыми» в ее истории границами, как было заявлено на XIX съезде КПСС. С атомными бомбами и ракетами, под сенью которых она 40 лет держала в подчинении почти половину Европы, с которыми она все же проиграла холодную войну и пришла к общему кризису системы государственно-бюрократического социализма.
Вторая попытка России стать «вполне нормальной» страной была предпринята в годы перестройки и постперестройки. Это, конечно, была совершенно другая, чем в начале века, страна – индустриальная, городская, образованная, создавшая мощные научные центры, накопившая социальный и интеллектуальный капитал (хотя общество – или, точнее, «общественность» – было политически менее зрелым, чем в 1905-1917 годах). Обрела рыночные институты. Открылась вовне для своих граждан. Освободилась от многого из того, что мешало стать современным обществом, в частности – от империи и от реальной возможности империю воссоздать. Стряхнула неподъемное бремя мировой сверхдержавы (хотя имперские амбиции одних и фантомные боли других продолжают отравлять наше общество).
И все же вторая попытка прорыва не удалась. Более того, в важнейших проявлениях общественной жизни Россия оказалась отброшенной в лучшем случае на раннеперестроечные рубежи. Ползучая реставрация авторитарного режима обозначилась уже на закате «эпохи Ельцина». Смена социального и политического активизма апатией и покорностью большей части общества, деградация гражданской и культурной жизни, политическое и моральное разложение перестроечного актива, соблазнившегося службой в государственных учреждениях, и приход в них свежей генерации бюрократов с соответствующими ценностями и представлениями – все это качественно меняло состояние общества и расширяло возможности набиравшего силу государства. Разделение ветвей власти замещалось пресловутой «вертикалью», конкурентная система – политической монополией, а парламент, суд, партии и другие демократические институты – симулякрами.
Отметим два момента, которым принадлежала особая роль в этой деволюции.
Во-первых, болезненные рыночные реформы, которые проводились в обществе, приученном жить при государственном социализме. Выход из него вообще не может быть безболезненным. «Смена строя, пусть даже на более совершенный, требует определенной цены, причем цены высокой, и заплатить ее должно будет общество, – говорил Адам Михник, рассказывая о польском опыте и ссылаясь на Дарендорфа. – Экономические реформы всегда ведут через долину слез... Чтобы стало лучше, сначала должно быть хуже. Все дело, однако, в том – насколько и сколь долго хуже».
Методы проведения рыночных преобразований, каковы бы ни были мотивы и намерения реформаторов, поспособствовали удовлетворению интересов бюрократии и сумевшей воспользоваться плодами приватизации буржуазной прослойки. И ухудшили материальные и социальные условия жизни масс народа всерьез и надолго. Не приходится удивляться, что вскоре сработал «закон бумеранга обманутых ожиданий».
Все это отбросило едва ли не большинство прежних сторонников перемен в оппозицию к реформаторам, дискредитировало в представлениях значительной части общества сами понятия реформы и демократии. А когда социальная ситуация, то и дело приближавшаяся в 90-х годах к взрыву, стабилизировалась, зарплаты стали, как правило, выплачиваться вовремя, доходы большинства – расти, настроения в обществе стали меняться. Между этим большинством и людьми у власти был заключен неформальный социальный контракт: скромное, но более или менее устойчивое повышение жизненного уровня в обмен на политическую лояльность. Массовое сознание не улавливало, что для этого у государства появились материальные возможности, каких не было ни у Горбачева, ни у Ельцина, и что в том никаких заслуг нынешних властей нет. Просто в нулевые годы мировой рынок по-иному оценил наследие, оставленное современной России Ермаком Тимофеевичем и другими сибирскими первопроходцами.
Новая власть не отменила раздел «общенародной» собственности между «своими» – она занялась ее переделом, заодно отстранив олигархов, «засветившихся» попытками вмешаться в политику. Разрушение социальной сферы, циничное обогащение государственной верхушки и прикосновенных к ней лиц, эксцессы их скандально-демонстративного потребления и разгул коррупции приобрели еще больший размах и беззастенчивые формы. Чтобы осознать связь всего этого с утверждавшимся политическим режимом людям, приходящим на избирательные участки, их большинству требуется время. Точно так же люди, на себе ощущающие развал бесплатной медицины, образования, жилищного хозяйства, остаются в плену мифологии оборонного сознания и соглашаются с направлением весомой части национального дохода на наращивание военно-стратегического потенциала, существенно превышающего, по оценкам специалистов, требования оборонной достаточности.
Во-вторых, на укрепление антидемократического режима сработал один из главных, исторически укоренившихся пороков социальности, отличительная особенность социопсихологического комплекса в России. И не только в России. Лауреат Нобелевской премии Фридрих Август фон Хайек во всемирно известной «Дороге к рабству», перечисляя достоинства, которых не хватает «типичному немцу» (терпимость и уважение к другим людям и их взглядам, независимость мышления, способность отстаивать свои убеждения перед вышестоящими и т.д.), выделяет из них «главное – здоровое презрение и нелюбовь к власти, порождаемые лишь долгой традицией личной свободы (подчеркнуто мной – В.Ш.)». Хайек писал это в годы Второй мировой войны, когда в Германии – и не в ней одной – господствовал тоталитарный режим. Вероятно, столь категорическое суждение не стоит распространять на все власти во все времена. Но еще более абсурдна и вредна антитеза: слепое доверие граждан к государству, в особенности к его высшим представителям, и тем более – их безоговорочная поддержка.
В России сакрализация государства, то усиливаясь, то ослабевая, имеет давнюю историческую традицию. В наши дни отторжение от лидеров, возглавивших выход из коммунизма, сменилось прославлением пришедшего им на смену государства, будто бы «поднявшего страну с колен». Этим заняты политики, журналисты и мастера культуры. Государство, говорят нам – величайшая ценность из всех, созданных русским народом, его надо беречь и укреплять. Заботу о безопасности государства его апологеты, атакуя конституционный принцип, ставят наравне или даже на несколько порядков выше соблюдения и защиты прав человека. Понятие «государственник» стало в широком словоупотреблении высокой оценкой и комплиментом в адрес того или иного деятеля.
Характерна в этом отношении идейная эволюция Солженицына. «Предшественники Путина развалили государство, а он восстанавливает его, преодолевая тяжелое наследие прошлого, воплощая мечту о сильной России». Круг замкнулся: от яростного антикоммунизма знаменитый писатель пришел к порицанию тех, кто демонтировал большевистский строй, и к одобрению – во славу сильного государства! – не просто режима, который представляет реинкарнацию авторитаризма, но и «национального лидера», не упускающего случая обозначить свое расположение к Лубянке.
Итак, две попытки выхода на историческую магистраль, предпринятые Россией в ХХ веке, не удались. Возможна ли третья? Если да, то в каком виде ее можно представить и насколько она удалена от дня сегодняшнего? Если нет, то что ожидает нашу страну в меняющемся мире?
