К нам пришло письмо. Не совсем обычное. В основном нам пишут, когда требуется помощь. Где то нарушаются чьи то права, происходит беззаконие, как власти, правоохранительных органов, так и других представителей современной «вертикали». Это письмо другое. Письмо с просьбой опубликовать рассказ человека, описывающего жизнь во время начала войны в Чечне, человека, жившего в Грозном.
28 ноября в «ЯБЛОКЕ» прошла крупная конференция, посвященная теме 20-летия начала Первой чеченской войны, 15-летия начала Второй и тому, что происходит сейчас на Украине.
Фотовыставка с кадрами войны в Чечне и на Украине, прошедшая во время конференции, была создана таким образом, что фотографии от «национальных флангов» (Слева к центру нат стендах былы фото Украины, справа к центру — Чечни) в центре сходились и перемешивались.
Человек без специальных знаний не мог понять — фото ли это 201 года с Донбасса, либо это фото из Чечни 15-20 летней давности?
Те, кто был на войне, сразу определят, где сделаны эти фотографии. Потому что они уже инфицированы «вирусом войны», как называл людей, прошедших войну, выступавший на конференции 28 нрября журналист и писатель Аркадий Бабченко.
«Нормальный», не прошедший войну, человек этого не поймет. Это его счастье — продлжать оставаться «нормальным». Для людей же, прошедших войну, тем, кто смог сохранить рассудок, основной задачей в жизни становится недопущение какой-либо войны вообще.
Главное оружие против войны, как сказал выступавший на той же конференции 28 ноября Лев Шлосберг — правда о войне.
Вот уже 15 лет, как я приехал в последний раз с войны в Чечне. И до сих пор занимаюсь тем, что стараюсь донести правду о том, что я там видел.
Присланный нам рассказ — тоже правда о войне. Публикуем полностью присланное нам повествование...
Дмитрий Флорин. «ЯБЛОКО-ИНФО».
"...
...Сегодня, 11 декабря 1994 г., ровно 20 лет с начала войны в Чечне
Этот горький юбилей в стране не отмечается, но для сотен тысяч пострадавших от чеченской бойни (среди них – много читателей нашего сайта) эта дата стала роковым рубежом в жизни. Мы решили именно сегодня опубликовать этот нигде пока неопубликованный рассказа бывшего грозненца Константина Семенова. По профессии он нефтяник, писать начал только в 2007 г. Сейчас живет в Волгограде. Его рассказы публиковались в разных мало известных журналах. В 2010г. издательство ЭКСМО выпустило его «Грозненский роман», дав ему другое название: «Нас предала родина».
Публикуемый сегодня рассказ «Должники» -метафора: душа погибшего, продолжая жить и действовать на земле, спасает любимого человека от гибели уже в другой, нынешней войне на юго-востоке Украины. Страшная правда событий, лично пережитых автором, заставляет читателя реально все увидеть и содрогнуться от ужасов войны, которые не остались в прошлом.
Этот рассказ прислали мне бывшие земляки Семенова. Они пишут: «Нам, разбросанным по миру, очень хочется читать про свой родной Грозный. Про город, которого давно нет. Мы благодарны К.Семенову за его обжигающую душу прозу, но нам очень обидно, что такого талантливого автора мало знают. Читать его рассказы больно, но оторваться невозможно. Просим Вас , журналиста, знакомого с разными редакциями, помочь опубликовать рассказ «Должники» в какой-нибудь газете, чтобы больше людей вспомнили, что делает с людьми война».
Я пыталась выполнить эту просьбу, обращалась в несколько газет – ведь рассказ был бы так уместен к 20-летней дате. Увы, мне не удалось. Возможно, и потому, что про войну сегодня у нас идут дебаты совсем другого толка. Лидия Графова.
Константин Семенов
Должники
Грозный — Славянск
Когда листок бумаги становится письмом? Как письмо превращается в послание? Может ли оно стать судьбой?
Примостившегося на корточках у дыры в стене человека эти вопросы не волновали. Да и трудно ожидать склонности к философии от подобного субъекта: пропахшее дымом пальто, спутанная копна сальных волос, обгрызенные ногти с глубоко въевшейся грязью. Серое отрешенное лицо без возраста. Люмпен, бомж…
Существо шумно почесалось, запустило лапу за пазуху. После долгих ковыряний в лапе оказалась не бутылка, а относительно чистый блокнот. Ну, блокнот, подумаешь! Может, бомж решил маляву корешам написать? Однако, неведомый наблюдатель, будь он здесь, уже вряд ли так уверенно назвал бы руку лапой. Доведись же тому наблюдателю увидеть сейчас глаза этого… этого… забрал бы он, пожалуй, назад всех своих «люмпенов» и «бомжей». Но никаких неведомых наблюдателей здесь не было. В комнате среди осколков кирпичей и штукатурки, остатков не сожжённой ещё мебели человек был один.
Человек перевернул несколько исписанных корявым почерком листков блокнота, подышал на шариковую ручку и с трудом вывел:
«1995. Март. Утро».
Замер, опять подышал, согревая руки и стержень, сгорбился и неожиданно быстрым движением написал:
«Здравствуй, — рука, уже совершенно не похожая на лапу, чуть замерла, — любимая моя!»
Мутный мертвенный поток, сочившийся с улицы, стал отступать, сменяясь неуверенно-оранжевым робким светом.
«Любимая!» — с удовольствием повторил человек.
Оранжевый полыхнул ярче, сменился красным, жёлтым… Человека словно накрыло коконом.
Всё ненужное осталось снаружи: разбитый униженный город, смрадные дымы пожарищ, сладковатый запах трупов, грязная вода ценою в жизнь, остатки комнаты с дырой в стене от шального снаряда, постоянный голод, отчаяние, переходящее в спасительное отупение.
Внутри кокона воздух был чист и свеж. Пахло Сунжей, прибитой после дождя пылью, всё ощутимее накатывал аромат любимых волос. Свет мигал оттенками вечерней радуги, складывался, словно в калейдоскопе, то в падающие кленовые листья, то в ласточек над водой, то в утомленно прикрытые веками серые глаза.
Человек тоже изменился. Немного. Но теперь даже самый тупой из неведомых наблюдателей ни на секунду не засомневался бы, что это человек.
«Знаешь, мне так приятно писать это слово — любимая! Как жаль, что я так редко говорил его раньше. Ведь мог повторять его постоянно, утром и днем. И, конечно, ночью».
Строчки ложились на листок все чётче и чётче. Глаза разгорались, словно на угли подул свежий ветер..
«Я не смог продать квартиру. После твоего отъезда, мне стало так плохо… Не мог ничем заниматься, был как в тумане. Казалось, сейчас открою глаза, а ты здесь. Прости, если можешь. Сам я простить себя не могу. Искал лучший вариант, а цены падали и падали — продавать стало бессмысленно: не хватило бы и на собачью конуру. Потом ноябрьский штурм — показалось, что скоро все как-то разрешится. Предчувствия были плохие, хотел всё бросить и ехать к тебе. Остался: думал, хоть вещи сохраню. «Сохранил»... В дом попала бомба, сгорело всё. Как же хорошо, что тогда ты решилась уехать! Какая же ты у меня молодец, я горжусь тобой!»
Человек уже и сам не знал, писал ли он то, что помнил, или давно уговорил себя, что было именно так.
Тогда, летом 1994-го, после кровавого разгона лабазановской «оппозиции», он долго курил на кухне, выпуская дым в форточку, думал. И мысли нравились ему всё меньше и меньше. Начал дёргаться глаз. Он выкурил ещё одну, надел маску спокойной уверенности, вошёл в комнату и сказал, как о давно решённом:
— Света, тебе надо уезжать к родителям. Срочно.
Жена сидела на диване: отсутствующий взгляд, руки тихонько поглаживают чуть заметный на шестом месяце живот.
— Света! Слышишь меня?
— Слышу, — плечи напряглись. — Не кричи.
— Я не кри…
— А ты?
— Я продам квартиру и приеду.
Молчание.
— Подумай о ребёнке.
Молчание.
— Света!
— Не кричи!
— Да не кричу я!
— Я поеду одна? — в глазах собираются слёзы. — Одна?
— Через три дня едет Ваха, — он торопится, не зря выкурил столько сигарет. — Проводит до Ростова.
— Ты уже всё решил… А если я не хочу?
— Света, это же для тебя, для твоего… для нашего ребёнка. Здесь…
— Игорь, — серые глаза становятся неправдоподобно большими. — Игорь, ты меня больше не любишь?
Через три дня она уехала. Спустя месяц он умудрился дозвониться через знакомых на почтамте. Последнее, что он услышал: «Игорь, ты меня не разлюбишь?»
С тех пор прошло всего семь месяцев. С тех пор прошла жизнь.
Человек, которого когда-то звали Игорем, снова согрел дыханием руки, неумело улыбнулся.
«Любимая, у меня всё нормально. Я в очень хорошем бомбоубежище. Помнишь общежитие Нефтяного на Ленина? Там, оказывается, было прекрасное бомбоубежище. А мы и не знали».
Он не врал и даже не преувеличивал. Он и жив был, скорее всего, потому что ему посчастливилось дойти сюда. Многие не дошли.
«Никакие снаряды до бомбоубежища не долетают, мы там их даже почти не слышим, полная безопасность».
Это тоже была правда, но не вся. Кое-что человек опустил. Что из-за дикой скученности воздуха в убежище хватает на час-два, а потом приходится выбирать: остаться и задохнуться или выйти в холл или коридор — они называли это «на улицу» — и рискнуть поймать осколок.
«Любимая, ты, наверное, обижаешься, что я ничего не спрашиваю о главном? Просто я уверен, что всё нормально, и я уже давно отец. Почему-то мне кажется, что родился мальчик и что он похож на тебя. Дочь тоже хорошо. Нет, всё-таки я уверен, что мальчик. Сергей, как мы договаривались?».
Боль в груди чуть не свалила его с ног. Тупая, жаркая равнодушная боль сдавила грудь, горячими щипцами тронула сердце, поколебалась и, постепенно затухая, ушла вниз. Притихла.
Игорь осторожно облокотился на стену, выдохнул. Когда-то он был врачом. Достаточно хорошим врачом, чтоб поставить такой простой диагноз. Он и поставил. Ещё на прошлой неделе. Учитывая обстановку в городе, шансов у него не было, и он это знал. Но важнее, что он знал: дня три у него ещё есть. Вполне. Даже с запасом. Он расслабился и стал делать дыхательные упражнения.
Осторожный вдох, задержка дыхания. Теперь представить испуганное сердце.
— Спокойно! Успокойся, ты можешь. Можешь!
Выдох. Представить поочерёдно требующий крови миокард, коронарные артерии, забитые бляшками. Успокоить. Упросить.
— Подождите, потерпите немного. Три дня. Мы договаривались — обещания надо выполнять. Три дня. Три…Я помогу. Чуть в сторону…так…шире…правильно…хорошо… так… Спасибо!
Человек вытер пот со лба, поднял выпавший блокнот, сдул пыль. Чуть трясущейся рукой написал:
«Любимая…»
Рука дрожать перестала.
«Любимая, я пишу это письмо так давно, что начал забывать, что уже писал. Так что не обижайся, если повторюсь. Насчёт еды. Это оказалось довольно просто. Сначала делили прихваченное с собой. Потом брали в брошенных квартирах. Выбивали двери и…. Нет-нет, брали только еду, больше ничего. Ну и курево с алкоголем. Наверное, тебе это кажется не слишком моральным, но здесь другая этика.»
Он опять не лгал, но и всю правду не говорил. Дома, до которых они могли дотянуться, давно закончились, с ними закончилась и еда. Пробираться дальше было слишком опасно, да и, скорее всего, там рыскали другие группы. Так что последний месяц есть хотелось всегда. До одури, до галлюцинаций. С уходом боевиков намного легче не стало. Где-то раздавали хлеб, но туда ещё надо дойти. Усиливающаяся одышка делала это почти нереальным.
Стоило написать про еду, и рот наполнился слюной, рассудок быстро начал отступать перед древнейшим инстинктом. «Еда! Умру! Беги! Ищи!». Заныл живот, мозг заполнила паника.
От атаки Игорь отбился: привычка и умение. В «потери» можно было записать головную боль и повернувшее на запад солнце. Последнее было гораздо серьёзнее. Письмо нужно закончить сегодня.
«Светочка, у меня остаётся мало времени. Солнце садится, а я должен закончить. Дело в том, что я нашёл человека, с которым передам письмо. Он вывезет его из Чечни и пошлёт тебе. Это военный, сержант-снайпер. Он ранен, его везут в Ростов. Видишь, какая удача, Ростов ведь совсем рядом с твоим городом. Дойдёт быстро, разве что на границе задержится. Человек очень порядочный, надёжный».
На самом деле в альтруизме сержанта Игорь заметно сомнения. Впрочем, эти проблему он решил: солдату было обещано золото. Игорь усмехнулся: «Звучит внушительно. Пиастры!» На самом деле «пиастры» представляли собой обручальное кольцо и пять золотых коронок. Кольцо давно свалилось с пальца само, коронки Игорь вчера выдрал из собственного рта гвоздём. Боли почти не было: зубы еле держались.
«Любимая! Теперь главное. Почему не еду сам. Всё просто: уехать можно или за деньги, или добыв в спецотделе бесплатный билет. Денег нет. В спецотделе очереди, моя подходит через неделю. Всего семь, нет уже шесть дней. Возможно, я приеду одновременно с письмом».
Теперь он лгал. Можно было сколько угодно убеждать себя, что это ложь во спасение, что он и делал. Иногда получалось.
Он знал, что никуда не доедет. Знал, что никакой недели у него и близко нет. И даже если случится чудо — как медик он слабо верил в чудеса, но всё же — и миокард продержится, фактически мало что изменится. Тогда доедет не совсем он, не Игорь Константинович Мишин, тридцати трёх лет от роду. Доедет инвалид с ишемической болезнью сердца в предынфарктной стадии. Перенесший контузию. С осколком в позвоночнике. И так далее, и так далее… Для собственной истории болезни ему потребовалось бы несколько страниц блокнота. Нет, никуда он не поедет. А если не инфаркт, а инсульт? Зачем ей — нет, уже им — такой подарок?
Тогда к чему это письмо? Зачем надежда, зачем травить ей сердце? Не честнее ли залезть на оконный проём и вниз? Но почему-то он знал, знал абсолютно точно, что нет ничего важнее сейчас этого письма. Откуда знал, было непонятно, просто знал и всё. Знал, что должен сейчас закончить письмо. Знал, что завтра любым методом — обманом, хитростью, подкупом — должен заставить сержанта поклясться отправить письмо. А ещё — и это уже совсем черт знает что! — он каким-то образом понимал, что письмо это не просто письмо. Что от того дойдёт оно или нет, зависит очень много… Будет зависеть… Чёрт, только мистики ещё не хватало. Надо заканчивать!
«Любимая! Знай — если б не ты, я вряд ли бы выжил в этом аду. Сколько вокруг меня погибло: от мины, от снайперского выстрела неизвестно кого, от голода, от пустяковой раны, которую нечем было лечить. Сколько отчаивались, сдавались, прекращали надеяться. Таких осколок находил быстро. Мне отчаиваться не давала ты, любовь моя! Я не сдавался, потому что где-то далеко-далеко меня ждала ты. Я помнил о тебе всегда. Ну, почти: когда диким воем мозг оглушает «Град», от человека вообще ничего не остаётся. Я помнил. Вспоминал, ощущал. Первый поцелуй между гаражами. Твои глаза при свете звезд. Твой смех. Твои руки. Иногда мне казалось, что ты рядом, я ощущал твою кожу, набухший сосок. Я помню всё. Помню тебя всю, любимая. Запомни — помешать мне вернуться к тебе сможет только смерть. И то… Нет, подожди-подожди, не плачь. Это я на всякий случай, ты же знаешь — я зануда. Сейчас у нас здесь странное время: не война и не мир. Днём власть федералов, ночь — время боевиков. Иногда все смешивается, и вообще ничего не понять. Опасность везде, и её не почувствуешь заранее, как раньше. Светочка, любимая, вытри глазки и внимательно дочитай. Если я не приеду через месяц, максимум два — значит, не уберёгся. Не вздумай ехать сюда, в этот ад! Ничего здесь найти нельзя, а погибнуть запросто. Живи! Вернее, живите! Ну, промокнула глазки? А теперь вспомни, что это я пишу на всякий случай. Мы обязательно встретимся, я ещё должен отдать тебе долг. Люблю! Всё»
Слова про долг выскочили сами собой. Он удивился, но исправлять не стал: смутно понимал, что это неспроста, да и закругляться пора — время.
Стемнело. От солнца, скатывающегося за Карпинский курган, в комнате остался одинокий припозднившийся лучик. Где-то протрещал АК, ему ответил другой, третий. Вечерняя перекличка.
Игорь вложил листки в конверт, заклеил, облизнув сухим горячим языком, и четкими печатными буквами стал писать адрес.
«От кого: Мишина Игоря Константиновича. Откуда: Россия. г. Грозный.»
«Кому: Мишиной Светлане Андреевне. Куда: Украина. Донецкая обл. г.…»
Лучик исчез, название города Игорь дописывал в темноте.
------------------------------
Он чуть не опоздал. Одышка, бесконечные блок-посты с проверками: «Документы! Раздеться до пояса! Быстро!» И всё время мерещился чей-то взгляд. Пристальный. Через прицел.
— Ты где шлялся, бля! — встретил его сержант.
— Опоздал, — стараясь казаться виноватым, сказал Игорь. — Извини.
Ощущение постороннего взгляда усиливалось.
— «Иж-ви-ни», — передразнил сержант, он явно приходил в хорошее настроение. — У него и зубов нет! Бля, с кем я связался? Принёс?
Игорь бережно вытащил конверт, протянул. Сержант прищурился, от весёлости не осталось и следа.
— И всё, сука?
— Извини, — повторил Игорь, вытащил связанный узелком грязный платок.
Сержант воровато оглянулся по сторонам, стремительно вырвал узелок, развернул.
— Бля! Это всё?
В платке лежали пять золотых коронок и обручальное кольцо.
— Чё тонкое такое, бля? А зубы чьи? У покойников мог и побольше нарвать, им уже не надо, бля.
— Мои, — сказал Игорь, протягивая конверт; от ощущения чужого взгляда заболела голова. — Больше нет.
— Твои?.. — изумлённо протянул сержант, забыв добавить «бля». — Ну, давай.
В оконном проёме разбитой пятиэтажки тускло блеснуло. Игорь схватил сержанта двумя руками, развернул, закрыл собой, прижался.
— Ты чё?! — заорал сержант и осёкся.
Выстрел прозвучал еле слышно. Пуля вошла Игорю в шею. Сержант остекленевшими глазами смотрел, как цветком раскрывается кожа, как толчками, словно из поломанного крана, на свободу вырывается ярко-красная пьянящая кровь.
— Теперь… — прохрипел Игорь, — ты мой… должник. Письмо! На том свете… доста…ну…
Сержант судорожно засунул окровавленный конверт в гимнастёрку. Голова его тряслась, он повторял и повторял, как заведённый:
— Брат, бля! Как же, бля?.. Клянусь, брат!
— Я ведь тоже… — с последними ударами сердца беззвучно сказал Игорь, — должник.
В суматохе никто не заметил вышедшего из пятиэтажки неприметного человека. Взгляд у человека был немного очумелый: он сам не понимал, зачем ему потребовалось стрелять в этого козла. Мало ли что снайпер? Денег уже никто не заплатит, да и вообще — хватит, пора уносить ноги. В родной город, на Крещатик, где скоро зацветут знаменитые каштаны. Будет ещё наше время, отдадим все долги! У человека была рыжая бородка, длинный шрам через всё лицо и карие, цвета жареных каштанов глаза.
— Бля! Как же… — бормотал сержант. — Клянусь!
------------------------------
Правильно говорят: «Не клянись!» Нет, поначалу он помнил о письме, честно пытался отдать долг. Не смог. Внизу конверта расплылось бурое пятно. Кровь надежно спрятала город назначения, похоронив его навсегда. Кровь, везде кровь, бля! Спасибо, что спас, брат, но такова, значит, твоя судьба. Спи спокойно, брат, там у тебя нет проблем.
Не то, что у него. Мир изменился, пока он проливал кровь неизвестно за что. И в этом мире снайперу, не успевшему научиться ничему, кроме как убивать, не было места. Весь мир стал другим, чужим. А ведь это за них он воевал, за этот долбаный мир, а они… Суки! Двести грамм примеряли с реальностью. Потом триста, пол-литра… Коронок и кольца хватило ненадолго.
Вовремя подоспела вторая Чеченская. Вернулся он через год. Как ни странно, на этот раз война примирила его с миром, успокоила. Он перестал пить, устроился охранником, купил машину, женился. Родился сын. Появился пивной животик. Успокоился бывший сержант.
Письмо валялось на антресолях, покрывалось пылью. В месте, где под плёнкой крови затерялось название города, пыль окрашивалась в бурый цвет. С каждым годом пыли становилось больше, но бурый цвет не тускнел, пробивался через спрессованные в пыль слои лет. Через девятнадцать лет бурый цвет стал меняться, наливаясь красноватым. К две тысячи четырнадцатому пятно засияло почти красным.
Никто бы ничего не заметил, если б не сын сержанта. Чёрт его что ли дёрнул залезть на антресоль.
— Это то письмо? Ты не послал? — сын пылал праведным гневом юности.
Бывший сержант оторвался от телевизора, надолго присосался к пивному бокалу. Вырос сын, ишь как глаза горят! Эх, где мои тринадцать лет, бля?
— Не ори.
— Ты соврал? Соврал! Он же тебя спас!
— Да, — утомлённо подтвердил бывший сержант, — спас. И если б не он, тебя б тоже не было.
— Так как же ты мог?! Совесть…
— Заткнись! — резко оборвал бывший сержант. — Моду взял… Глаза есть? Адрес посмотри. Куда посылать?! Совестливый, бля…
Сын внезапно успокоился, подошёл, сел рядом.
— Так ты поэтому, пап?
— Нет, — проворчал сержант. — Потому что сука без чести и совести.
— Ну, ладно, пап, прости, — не очень искренне выдавил сын и внезапно оживился. — А я прочёл! Правда! Смотри, тут надо в отражённом свете смотреть, как в фильме…
Бывший сержант ошарашено молчал. Перед глазами, заслоняя сына, явственно возникло измождённое лицо с раскалёнными углями глаз, толчки крови, пена на синеющих губах. « Должник… На том свете…»
— Чтт-т… — губы слушались плохо. — Что там? Не тяни!
— Я ж и говорю. Вот: « Мишиной Светлане Андреевне. Украина. Донецкая обл. г. Славянск». Улица, дом… Всё есть пап!
— Украина… Славянск… — протянул бывший сержант.
Почти двадцать лет. Двадцать! Целая жизнь. Ждёт ли там кто ещё? Вряд ли. Баба давно его схоронила, вышла замуж. Зачем ей? Да и не дойдёт, там же сейчас…
— Посылаем, пап? Только конверт новый надо.
— Впе-е-рёд! — решительно скомандовал сержант. — Что расселся?
------------------------------
С утра хмурилось, и у Светланы Андреевны болели суставы. Днём распогодилось: отличный майский день, почти лето. Собралась сходить в магазин, взять крупы: каким-то образом в магазины всё ещё завозили продукты.
Не пошла. Почему-то стало жутко. Она глянула в окно: не такие уж редкие прохожие, проехала машина, мамаша с коляской у скамейки, неразорвавшуюся мину у песочницы уже убрали. Угол, где позавчера убило снарядом женщину отсюда не видно. Говорят, жуткое было зрелище. И прямо днём! Хотя, если честно, снаряды в центр залетают редко. Злые языки шепчут, что армейские стреляли в ответ. Типа ополченцы долбанут с крыши — вот и… Шепчут и шепчут, что за люди!
Светлана Андреевна старалась не думать о происходящем. Сразу лезла одна и та же мысль: «Почему? Почему война, от которой она убежала двадцать лет назад, достала её снова?» Отрешённое «почему?» обязательно перерастало в обвинительное «за что?» и дальше в голову лезла совсем уж мистическая муть. Нет, лучше не думать.
Странное ощущение усилилось. Словно в детстве, в тёмной комнате под одеялом. А снаружи что-то небывалое. Невозможное, жуткое, странно притягательное. Господи, да что же это, заболела?
— Андревна! — в дверь забарабанили. — Открой!
Соседка ввалилась в коридор, шумно вдохнула.
— Андревна, ты давно ящик смотрела? Какой-какой? Пошла я, понимаешь, в магазин, крупу там обещали. Крупа у меня есть, но по нонешним временам. Тихо сегодня, вот, думаю, и схожу. Верка-то, слышь, говорит, что армейские цену за проезд подняли, как бы с продуктами… Да, не отвлекаюсь я! Короче, собралась я в магазин. Смотрю, Петровна погнала, а после этой сама понимаешь ничего не…
— Ольга, — еле ворочая языком, перебила Светлана. Ощущение жути не давало дышать, — ты можешь сказать, в чём дело?
— Так я и говорю… — вновь завелась соседка, подняла взгляд на Светлану и осеклась: — Так это… письмо у тебя там.
— Где?
— Так в почтовом ящике. Смотрю, белеет. Почта-то, сама знаешь, не работает давно, а тут — белеет. Думаю, может ребятишки балуются? Посмотрела через дырочку — письмо! А ведь почта-то…
Светлана жестом отодвинула соседку, вышла на площадку. Хотелось бежать. Взяла себя в руки, пошла медленно, осторожно держась за перила. Рядом, хлопая шлёпанцами, семенила соседка.
Где-то далеко тяжело зарокотал пулемёт, глухо ухнул взрыв. Соседка испуганно присела, дёрнулась было назад, но любопытство пересилило.
Замок долго не открывался. Или это руки дрожат? Над ухом нетерпеливо сопела соседка: «Откуда сейчас письмо?»
Это, действительно, было письмо. Плотный деловой конверт, марки, штампы. Её адрес, написанный чётким старательным почерком. Обратный адрес: «Россия, г. Ростов». Абсолютно неизвестная фамилия. И усилившееся до паники ощущение жути. И странная обволакивающая теплота, сочившаяся из конверта.
— От мужчины, — надоедливой мухой жужжит соседка. — Кто это, Андреевна?
Светлана несколько раз провела по конверту рукой — внутри что-то выпуклое, жутко знакомое. Решительно рванула, раскрыла…
Грязный старомодный конверт. Жуткое бурое пятно. Полустёртые буквы, что-то смутно знакомое…
«Мишин… Игорь… Константинович… г. Грозный»
Игорь!
Сердце ударило, словно миномёт с горы Карачун. В глазах поплыли багровые «мушки», старались помешать, путая реальное с мерещившимся. Всё надоедливее жужжала муха.
— Жжж! Ж-жжж! Анджр-ежж-вна-жжж! Андревна!
Светлана открыла глаза. Она сидела на собственном диване, в своей квартире. Из тумана выплывало искажённое лицо соседки, вокруг плавали «мушки».
— Жж-жживая? Щщ-щас! Пп-фу! — соседку странно перекосило, и на Светлану обрушился водопад воды.
Туман поредел. Лицо соседки стало обычным, только испуганно-любопытным. «Это она меня водой? Правильно».
— Ох, как я испугалась — жуть! Ты вся зелёная стала, а сердце стучит — прям пулемёт. Вцепилась в этот конверт, окаменела, не слышишь ничего. Это я ж тебя сюда… Андревна, а что там?
— Спасибо! — сказала Светлана. — Ты иди сейчас, иди…
— Да как же? Ты ж…
— Ольга, — чётким голосом раздельно произнесла Светлана, глядя соседке в глаза, — большое тебе спасибо! Но… ты иди сейчас. Иди!
Обиделась… Ничего, это сейчас не важно. Ничего не важно. Только письмо.
Господи, как она могла не узнать этот почерк? Он же всегда писал печатными, шутил, что почерк врача разбирают только в аптеке. А это что, кровь? Игорь… твоя?..
От бурого пятна чуть ощутимо повеяло теплотой.
Светлана осторожно надорвала конверт, вытряхнула пачку блокнотных листков. Листки пожелтели, высохли, на первых следы крови. И все исписаны мелкими печатными буквами. Иногда печатные буквы незаметно переходили во врачебные каракули, потом опять выпрямлялись. Игорь!..
Солнце поднялось в зенит, остановилось, начало клониться к западу, закатилось за горизонт. Где-то постреливали, где-то взрывалось, один раз взвыла сирена. Вроде бы что-то кричали в мегафон.
Светлана Андреевна не замечала ничего. Автоматически закрыла шторы, когда стемнело, так же на автомате зажгла свечу, когда выключили свет. И ни на секунду не выпускала мелко исписанных листков.
«23.10.94. Здравствуй Света! Извини, не мог раньше написать: болел. Квартиру пока не продал, но варианты есть…»
Болел так, что не мог написать? Светлана прижала руку к листку, ладонь смущенно защекотало. «Врёт», — почему-то поняла Светлана.
«27.11.94. Здравствуй, Светочка! Вчера была попытка штурма, провалилась. Не знаю, что теперь. Как хочется знать, как ты там? Сын?…Иногда хочется бросить все и рвануть к вам, но квартира, вещи…»
Что ж не рванул, что ж не бросил? Кому помогли эти вещи?.. Как ты мог, Игорь?! Ладонь легко кольнуло — чуть-чуть. В голове, словно в немом фильме ожили события двадцатилетней давности. Она тогда только что родила, ребёнок кричал день и ночь. Она не высыпалась, психовала, срывалась. Денег родителей катастрофически не хватало. Из-за чужого гражданства проблемы были во всём: от медицины до получения молока. Квартира насквозь пропахла усталостью и отчаянием. А если б тогда ещё приехал и Игорь? Без денег, без вещей, без надежды на работу, без ничего?
«Уверена, что была бы рада?»
Кто это сказал?
Тишина, легкое покалывание ладони, скорее поглаживание.
—Что происходит?
Деловито постукивает пулемёт на дальнем блокпосту, нервно дёргается пламя свечи.
«22 или 23. 01.95. Света! Светочка! Не знаю что писать. Если у вас показывают, ты знаешь, если нет… Нет больше Грозного! Руины, пожары, вонь, смрад. Боль, много боли. Везде трупы, им уже не больно… Так, наверное, выглядит ад. Зачем цепляться?.. Наверное, лучше бы сразу…Света!»
Печатные буквы стремительно переходят во «врачебные каракули», буквы еле угадываются. Крик отчаяния, боль и стыд угадывать не нужно: они буквально висят в воздухе, удушают. Даже свеча начинает трещать и моргать.
В январе российские каналы постоянно крутили жуткие кадры из Грозного. Смотреть этот ужас она не могла: исчезало молоко, накрывала страшная мигрень. Ночами начинал исходить в крике сын. Зарплату отцу прекратили платить совсем.
— Господи! — шепчет седеющая Светлана Андреевна, на миг становясь тридцатилетней задёрганной женщиной. — Что я могла? Серёжка сразу покрывался сыпью и температурил. Я приказала себе не думать, поставила заслон. Я боялась!
Ласковое поглаживание ладони.
Как может гладить ладонь лист бумаги? Она бредит!
В голову словно врастают чужие эмоции: «Спокойней! Всё хорошо!» Какие ещё «чужие», что за чушь? Это она сама себя успокаивает, сама!
Лёгкое поглаживание. Бурое пятно становится ярче.
Успокаивалось и вновь начинало дёргаться пламя свечи. Стрельба вдали то успокаивалась, то разгоралась вновь. Несколько раз тяжело ухнуло, тут же резко рванули взрывы. Вроде далеко.
Светлана глотала листок за листком, останавливалась, возвращалась назад. Левая ладонь лежала на конверте, пальцы не отрывались от пятна. Ладонь то покалывало, то поглаживало, и она уже почти не удивлялась. «Чужие» эмоции, прораставшие в ней, всё меньше казались чужими, усложнялись, превращались в чувства, мысли. Она уже плохо понимала, где находится: в Славянске или в Грозном, в 1995-м или 2014-м. Читает письмо или беседует.
«Знаешь, мне так приятно писать это слово — любимая! … Любимая! Знай — если б не ты, я вряд ли выжил бы в этом аду».
Ладонь чуть ли не обжигает. В голове ураганом разбиваются остатки сомнений, волнами смывает здравый смысл. Рушится тонкая-тонкая плёнка реальности, и из глубины, из древних, вечно запертых отсеков подсознания, вырывается что-то, чему не нужны жалкие пять человеческих чувств.
— Игорь?.. — неуверенно шепчет седеющая женщина. — Это ты? Как, где?
«Не спрашивай… — молчание и уверенное: — С тобой».
— Игорь… Ты меня ещё любишь?
Смешок. Волна нежности.
«Люблю! Я тебя всегда люблю!»
Где-то поёт иволга. Одинокий выстрел. Иволга замолкает, вступает вновь. Остается один листок.
«Я помнил, помнил всегда. Первый поцелуй между гаражами. Твои глаза при свете звезд. Иногда мне казалось, что ты рядом, я ощущал твою кожу, набухший сосок. Я помню тебя всю, любимая. И поэтому должен сказать тебе очень важное. Помешать вернуться к тебе мне сможет только смерть…»
«Видишь? — короткий смешок. — Смерть тоже не помешала».
— Ты… умер?
«Ты прочла. Это я писал для тебя тогда. Теперь можно сказать правду».
Странно слышать голос внутри. Хотя, почему странно? Это же условность, можно представить, что это обычный голос. Вот! Те же интонации, так же тянет окончания, перед тем, как сказать что-то важное. Так же пытается шуткой прикрыть… Что? Что такое он говорит? Инфаркт?.. Нежелание быть обузой?..
— Дурак! — закричала Светлана. — Ты дурак, Игорь! Какой же ты…
Слёзы хлынули внезапно, первые слёзы за долгие годы, первые слёзы за этот невероятный день. Несколько капель упало на конверт, бурое пятно жадно впитало влагу, порозовело. Бумага осталось сухой.
— Как ты мог, как ты мог, как ты мог?
« Тише. Тише, любимая! Ну всё, всё… Всё?»
За окнами чирикали воробьи, галдели соседки. Соседки обсуждали ночные события: кто куда стрелял, из чего, что разрушено. Об убитых вроде бы не говорили. Что обсуждали воробьи, знали только они.
— Я ведь хотела поехать. Летом… да, летом 95-го. Думала, может ранен, может ещё что… Хотела, да… Родители отговорили. Куда, говорят? Там трупы бульдозерами сгребают и в канаву. Не найдёшь и сама сгинешь. А у тебя ребёнок! Уговорили… — помолчала. — Да что там, сама дала уговорить — вроде как индульгенцию получила.
«Ты всё правильно сделала».
— Правильно… Только как-то не по-человечески. Я ведь правда хотела, но... Веришь?
«Верю! Война устанавливает свои правила и их не обойти. Ни человеку, ни Богу. Не страдай — ты поступила правильно».
Вдалеке вновь гулко бухнуло: словно ударили в гигантскую бочку. Воздух задрожал, загудел. Гул приближался, переходил в тяжёлый шелест, в вой, ввинчивался в мозг. Паникой мелькнула, нет, не мысль — уверенность, что стремительно приближающееся что-то через секунду ударит сюда. В дом, в квартиру, в её окаменевшее, но ещё совсем живое тело. На короткое, почти незаметное мгновение бурое пятно вспыхнуло ярко-красным. Вой чуть изменил тон, ушёл дальше, сухой разрыв прозвучал как облегчение.
— Чт-т-то это? — в ушах у Светланы ещё гудело.
«Это? Это серьёзно. Часто так у вас?»
— Н-нет, так первый раз. Хорошо, что мимо.
«Хорошо…»
Как-то странно прозвучал его голос. И пятно…
— Игорь, это…
«Потом, любимая, всё потом. Давай пока просто поговорим. Расскажи как ты жила».
Расскажи! Как просто… Как ты провела выходные? Фильм интересный? Расскажи!
— Я тебя похоронила года через два, — голос Светланы звучал буднично, будто она делилась рецептом приготовления пирога. — Да, пожалуй, через два. Как-то это незаметно произошло. Ты словно таял, таял и… А перед этим, почти одновременно умерли родители: сначала папа, потом мама. Вот я вас всех и похоронила. И осталось нас двое — я и Серёжа. Он болезненный рос. Слушаешь?
«Слушаю».
— Часто болел. Понимаешь?
«Понимаю».
— Что? — закричала Светлана, осеклась и перешла на свистящий злой шёпот: — Что ты понимаешь? Одна, на работу не выйти. Пособие — одно название! С квартирой проблемы. Денег нет! Как жить?
«Ты вышла замуж?»
— Как?.. — задохнулась Светлана. — Как ты догадался?
Молчание.
— Он папин знакомый был. Шестьдесят лет. Хорош жених? — то ли смех, то ли слёзы. — А мне всё равно было! Зато добрый. И богатый. Осуждаешь? Тебе легко осуждать, ты ж… Ой, прости!
«Света, успокойся. И не говори глупости — какие на фиг осуждения? С Серёжей они как?»
— Серёжку он любил. И тот его. Дедом называл.
«?!»
— Он знал. Я сказала, что папа погиб на войне. И фамилия у него твоя.
Долгое-долгое молчание. Кровь на конверте начинает еле заметно мерцать. Не так, когда летел снаряд. Светлее — темнее — светлее — светлее... Как музыка. Ласковые волны заполняют её всю, проникают глубже и глубже. Она чувствует их, чувствует душой, мозгом, каждой клеточкой, каждым нейроном. Чувствует прикосновения, поглаживания, обволакивающую нежность. Как хорошо! Ещё!..
Набухают соски, низ живота сводит сладко-щемящей судорогой... Двадцать лет она не испытывала ничего подобного. Ещё! Как прекрасно мигает оранжево-жёлтый светлячок… Стоп! Стоп-стоп-стоп! Какой светлячок — это же конверт с письмом! Обычный. Пропитанный кровью конверт. Боже, она, что — уже совсем? Сошла с ума?
«Извини. Я сам не ожидал, извини. Ты не сошла с ума, ты вполне… Подожди! Ну, зачем тебе объяснения, любимая? Допустим, я расскажу тебе сейчас что-нибудь дико научное? Про синапсы и дендриты, про зеркальные нейроны, про синергетическое информационное поле, случайным образом сохранённое на… Хочешь?».
— Не надо, — Светлана прижимает конверт к щеке. Вздрагивает. — Я знаю. Это твоя душа.
«Можно и так».
— Только так! Твоя душа нашла меня. Потому что любила… любил… любишь. Да?
«Люблю. И потому, что должен был».
— Должен что?
«Потом, Светочка, потом. Расскажи ещё. Время ещё есть»
Как быстро прошёл день. Вон опять падает тень на дом, скоро вечер. За городом гремят раскаты — гроза? Какая там гроза — опять стреляют. При каждом разрыве пятно на конверте вспыхивает красным. А где ж разрывы, куда летят снаряды?
— Игорь?..
«Это тоже потом. Рассказывай. И не бойся».
Рассказывай… Что рассказывать? Двадцать лет, столько событий — можно говорить бесконечно. Хм, бесконечно... Почему же она не знает, что сказать? Какие события — всё спрессовывается в одно такое короткое и такое длинное слово: «Жила». Работала на хорошей работе, муж устроил. Это рассказывать? Деньги, жильё, автомобиль, сын в элитной школе — ни в чём не нуждалась. Ни в чём?..
У подъезда опять галдят соседки, обсуждают кто и куда стреляет.
Так нуждалась или нет? Не материально, конечно. Честно! Хм, «честно», «нечестно» — детский сад! Пока сын был маленький, была полная удовлетворённость. Нет, скорее… равновесие что ли. В жизни, в себе. Потом?..
Стрельба стихает.
— Ужинать пошли, — смеются на улице соседки.
— Тикать! Тикать надо девочки!
А что потом? Муж заботливый. Сам, правда, ничего не сделает — не догадается, но если попросить будет всё. Секс? Пожалуйста — раз в две недели: возраст. Потом раз в месяц. Но зато точно, как часы. Вполне хватало. Хватало? Вполне? А не после ли этого «вполне хватало» пресловутое равновесие начинало покачиваться? Покачиваться, качаться, грозить рассыпаться. Почему после десятка лет вдруг рушилась могильная плита забвения? Начинал вспоминаться он. Казалось, что жив. Что вот сейчас он обнимает другую. И не так, как этот. А так как ещё, оказывается, помнилось. Нервы обнажены, тронь — ударит током. И бьёт, бьёт, бьёт. И восторг, и дрожь, и слёзы. И загораются и гаснут звёзды. Загораются, гаснут, загораются…
— Тикать, ишь? А хаты? Растащуть! — никак не успокоятся под окнами.
Слышишь, Игорь? Слушай, ты первый это слышишь, она даже себе ни разу не признавалась. Так, поплачет чуть-чуть и всё. Слушаешь? Что ещё?.. Умер муж спокойно. Необременительно — ни сидеть, ни ухаживать. Оставил всё ей. Вклады, акции, две квартиры. Одну они продали, купили жильё Сергею. Три года она живёт одна. Совсем одна, даже не снится ничего. Только в последнее время, когда началась вся эта заваруха, стал сниться Грозный. Как познакомились, как гуляли в Лермонтовском сквере, скамейка, асфальт, покрытый ковром кленовых листьев, летящие паутинки, свадьба. Последний год не снился никогда.
Село солнце, разошлись соседки, так и не решив политических проблем. Светлана сидела, привычно поглаживала конверт, вспоминала. Было легко и грустно.
«Света, — тихо позвал голос, исчезнувший двадцать лет назад, — Светочка! Теперь о главном. Надо уезжать».
— Опять? Двадцать лет назад ты сказал «уезжай» — и я уехала. Потеряла всё: мужа, семью, сама зачеркнула свою жизнь.
«Осталась жива…»
— Да, осталась! — с неожиданной злостью прокричала Светлана. — А ты уверен, что я хотела такой жизни? Почему ты считаешь, что мне важнее всего просто жить? Всё равно как, с кем?
«Я так не считаю. Но ты спасла не только себя».
Покалывает ладонь, кокон нежности уплотняется, укрывает, уговаривает.
— Тогда мне не было и тридцати, а сейчас… — Светлана уже не злится. — Куда бежать в пятьдесят, зачем? Да и квартира… Может всё успокоится? Откуда ты можешь знать?
«Знаю, любимая, знаю. Ты ещё не понимаешь, что такое война, настоящая война. И ты не должна этого узнать».
Кружится голова: плывут руины полузнакомых зданий, обвалившиеся мосты, жирный, смердящий живой плотью дым, красный от крови снег. Мертвецы. Мертвецы в длинном свежевырытом рву, мертвецы в разбитых квартирах, мертвецы в очереди за водой… Боже!
Светлана собрала всю волю, и морок исчез. Вот так! Это не Славянск, это Грозный. Здесь такого не будет
«Такого не будет. Но такого и не надо, достаточно одного осколка».
— Откуда? Ты? Можешь? Знать? Ты даже не че..
«....не человек. Конечно».
— Прости! — от злости не остаётся и следа, ладонь вдавливается в конверт. — Игорь!
Покалывание, волна нежной грусти. И что-то там ещё? Уверенность? Стальная пружина.
«Света. Помнишь вой снаряда сегодня? Он летел сюда, Света. В этот дом. Рухнул бы весь подъезд».
Ужас. Ужас от представленной картины и ужас от уверенности, что это правда. Вспыхнувшая на миг кровь на конверте, чуть уловимая заминка смертельного воя…
«Это я изменил полёт».
—Игорь… — по спине бежит холод. — Но как?
«Любовь, долг — не спрашивай. Просто знай: ни одна пуля, ни один снаряд или осколок в тебя не попадёт».
Любовь… Долг. Он же что-то уже говорил про долг. Господи! Двадцать первый век, обычная квартира, обычная война. Всё просто, как в чёрно-белом кино. И она разговаривает с человеком, погибшим двадцать лет назад, с человеком, от которого остались только застывшая на письме кровь. И он останавливает смерть.
«Всё просто, любимая».
— Всё просто…
«Но я не смогу делать это долго. Из города можно уехать?»
— Да.
«Ты куда хочешь?»
— К сыну, в Полтаву. Он зовет, как бы сам за мной не рванул. Он молодец — у него своё дело, большой дом. Может, я не буду в тягость?..
«Что за ерунда?».
— Он на тебя похож. Сейчас фотку покажу. Ой!.. Ты ж не увидишь.
«Увижу. Твоими глазами. Похож… — долгое молчание и твёрдо, как приказ: — Собирайся, скоро рассвет».
На горе Карачун несколько раз глухо ударили залпы. Ярко-ярко, как живая кровь вспыхнуло давно засохшее пятно на письме.
------------------------------
Автобус дребезжал всем, чем мог. Словно предупреждал, что вот сейчас он точно развалится. С подтверждением, впрочем, не спешил. Жаловался, но наматывал и наматывал кажущиеся бесконечными километры.
Несколько блокпостов проехали почти без заминок. В салон заходил очередной человек в камуфляже, оглядывал пассажиров и наклонялся к шофёру. Шофёр с покорностью паломника протягивал пачку банкнот. Человек в камуфляже принимал. Деловито, или надменно, но всегда — как должное. Пару раз проверяли документы.
И автобус, жалуясь на опостылевшую жизнь, тянул дальше.
Светлана сидела у окна. Рядом храпела тётка. Пахло потом, луком и странной смесью равнодушия и страха.
— Игорь, — чуть слышно шепнула Светлана, стиснув письмо, — почему так?
Она могла бы не шептать, он отвечал и на мысли. Но так было привычнее: словно разговариваешь… с человеком. Уютно.
— Молишься? — на секунду прервала храп соседка. — Правильно… Хр-р-пп…
— Почему так Игорь? Мы же могли жить с тобой, хорошо жить. Я знаю! Почему?
«Война»
— Я не об этом! Почему всё у нас не так? У всех! Почему почти не было поколения, кто мог бы просто жить? Любить, радоваться… Почему то революция, то война, то опять революция? Мы всё время дёргаемся: вперёд-назад-вперёд-опять назад! И всё время одно и то же: «Надо потерпеть. Вот придёт время!..». А приходит время и обнаруживается, что опять то же самое дерьмо. Почему?
Долго-долго он не отвечал. Она склонила голову: в полумраке пятно чуть поблёскивало. Как светлячок.
«Помнишь, любимая, я сказал, про долг? Это тогда, в последние дни, мне вдруг открылось, что я должен буду тебя спасти. Должен буду. Странное сочетание, но тогда я был как в лихорадке, странным мне это не казалось. Но это я так… Ты права, я сам думал об этом. И мне кажется, я знаю причину. Мы все — должники».
— Должники? Что ты имеешь в….
------------------------------
Чёрный микроавтобус на обочине снаружи выглядел вполне мирно. Впрочем, внутри, по нынешним временам тоже ничего особенного не было. Шесть бойцов в форме неопределённого вида? Автоматы, несколько гранатометов, снайперская винтовка? Вряд ли кого сейчас этим можно шокировать.
Слева от водителя в открытую дверь курил худощавый человек. Огонёк сигареты выхватывал из полутьмы бородку и длинный шрам через всё лицо. Человек постарел: волосы тронула благородная седина, проблески седых нитей смягчили рыжий цвет аккуратно подстриженной бородки. И только глаза оставались такими же, как и двадцать лет назад — цвета жареных каштанов.
Человек курил, слушал тишину и ни о чем не беспокоился. Всё хорошо — дело сделано, деньги получены. Скоро будет новый звонок, новый заказ. Это хорошо. Каким будет заказ, его не волновало, главное — цена. Он давно распростился с романтическими иллюзиями молодости, теперь он не воевал, он работал. Принимал любые заказы, с любой стороны. «Каратели», «колорады» — таких слов он не применял. Заказчик. Заказчик может быть кем угодно, лишь бы имел деньги. Потребность в «специальных» операциях есть всегда и у всех. А он умел их выполнять. Качественно, оперативно и не забывая о «мелочах». Оставить нужные следы, убрать ненужные, позаботиться о журналистах . Всё это он делать умел и любил.
Человек затянулся и вдруг напрягся. Каштановые глаза сузились.
Метрах в двухстах дребезжал автобус. Обычная развалюха, ничего особенного. Мелочь.
Человек ещё раз всмотрелся, даже принюхался. И резко выскочил из машины.
От автобуса шла «волна». Он чуял её, как чует запах жертвы хищник.
«Запах» был странным, нездешним. Со скоростью прокручивающегося видео в мозгу промелькнули давно забытые картинки.
Полустёртый с лица земли город. Бетонный пол разбитого подъезда под ногами. Пыль. Пыль в воздухе, пыль в прицеле СВД. И там — с той стороны прицела — снайпер, к которому у него давний должок. Задерживается дыхание, палец плавно ложится на спусковой крючок… И вдруг какое-то гражданское чучело резко разворачивает сержанта, закрывает его своим никчемным телом. Среагировать он уже не успевает.
Человек схватил с сиденья автомат, высочил на середину трассы.
Автобус в ста метрах, в пятидесяти…
Ствол автомата опустился, перед автобусом взметнулись фонтанчики от пуль.
— Долги надо отдавать, — усмехнулся человек с каштановыми глазами.
------------------------------
Тот, кто когда-то звался Игорем, почуял опасность в последний момент: автобус уже тормозил.
В следующий миг в мозг водителя, легко подавляя волю, ворвался ураган:
— Гони!!
Ошалевший от ужаса шофёр послушно вдавил педаль газа. Автобус, вихляя и дребезжа, рванул вперёд.
---------------------------------
Автобус послушно начал притормаживать и вдруг резко рванул вперёд. Человек с каштановыми глазами ухмыльнулся, приподнял ствол и дал очередь прямо в автобус.
Что-то случилось со временем: оно стало тягучим, как в детском кошмарном сне.
Шесть пуль веером понеслись вперёд: три в двигатель, три в перекошенное лицо водителя. Что-что, а стрелять человек умел хорошо.
В метре от цели пули словно уткнулись во что-то вязкое, мгновенно потеряли скорость и бесполезной кучкой ссыпались на асфальт.
Что за бред! На миг человеку стало не по себе, но рядом уже стояли его бойцы. И восемь автоматов чётко и слаженно изрыгнули в автобус целый рой смертоносных металлических ос. На таком расстоянии они должны были просто смять пыхтящую развалюху.
Но весь этот рой металла, всё чудо человеческого гения в метре от автобуса опять увязло в несуществующей преграде, непостижимым образом сбросило скорость и жалобно звеня, осыпалось на асфальт.
Время потекло с обычной скоростью, ревущий и невредимый автобус навис над человеком со шрамом, пахнул жаром. Отработанным кульбитом человек отскочил, сгруппировался, встал. Рядом, как оловянные солдатики, поднимались бойцы.
Автобус, по-прежнему тарахтя, удалялся. Пять метров, десять, пятнадцать…
Человек с каштановыми глазами рванул дверцу микроавтобуса, схватил гранатомёт, перевёл в боевое положение, навёл.
Двадцать метров, двадцать пять…
Зазвенел воздух — со скоростью сто четырнадцать метров в секунду кумулятивная граната понеслась вдогонку автобусу.
Граната догнала автобус быстро. Вернее, не автобус, а ту же самую невидимую стенку. Только на этот раз стенка повела себя иначе — она прогнулась и как гигантская теннисная ракетка отбросила гранату назад. По той же траектории, с той же скоростью. Точно в микроавтобус. Взрыв самой гранаты прозвучал не очень громко, гораздо эффектнее рванули полный под завязку бензобак и канистры в салоне.
-----------------------------
— Эй! — завизжала проснувшаяся тётка. — Тише! Не дрова везёшь!
Позади хлопнуло, в темнеющее небо взметнулся столб огня.
— Авария! — загалдели в автобусе. — Ни хрена себе!
В ярких отблесках пожара никто не заметил в руках одинокой женщины сияющий алым цветом конверт.
— Игорь.
Молчание.
— Игорь!
Еле слышно: «Я здесь…».
— Что это? Мне страшно!
«Не бойся...».
Сияние меркнет. Вот уже еле видимый огонёк. В голове картинки: туманная набережная, падающие листья, мелкий дождь.
— Игорь, — шепчет Светлана. — Ты уходишь?
«Да, любимая, уже всё. Не бойся, больше ничего не будет… такого. Я успел».
— Игорь!
«Подожди! Ты спросила «почему так?» — и я сказал про должников. Мне кажется, что мы все должники. Когда-то не сделали, что должны были. Или наоборот… И теперь у нас всегда всё по кругу… — голос тише и тише, — и не можем вырваться…»
Свечение гаснет совсем, бурое пятно в темноте совсем не видно.
«А надо… вырваться… Должны!.. Я люблю тебя!» — в последний раз чуть вспыхивает конверт и гаснет совсем.
— Опять, что ль, молишься? — спрашивает соседка. — Не бойся, почти доехали.
Автобус сворачивает к ярко освещённому городу.
Странно, но он почти не дребезжит.
.
