3 апреля 2013 года в помещении общества «Мемориал» в Москве состоялся вечер, приуроченный к тому, что прошло 60 лет с того времени, как было прекращено знаменитое сталинское «дело врачей». Было важно еще раз подробно вспомнить и само это страшное политическое дело, и то, как его прекращение стало в обществе сигналом завершения одной эпохи и начала совершенно другой. Там в первый раз в жизни публично выступили многие люди, которым уже за восемьдесят, и поделились своими очень эмоциональными и исключительно важными с точки зрения открытия исторических фактов и деталей воспоминаниями. Я тоже там выступил и рассказал о моем деде Викторе Моисеевиче Когане-Ясном и о моих родителях Лии Давыдовне Гриншпун и Валентине Викторовиче Когане-Ясном. Раньше мне это делать не приходилось. Мой рассказ я потом еще доработал. Вот какой он получился в итоге.
Никого не осталось из моей некогда немалочисленной семьи, которая одновременно и в Харькове (напрямую), и в Москве (в тот момент более косвенно) оказалась под очередным катком репрессий, на этот раз – «дела врачей», поэтому говорить придется мне. Я буду говорить о моем деде по отцу публично первый раз в жизни, так как с детства мне было строго запрещено делать какую бы то ни было даже тень рекламы на его имени. И я озаглавил бы мое выступление как «Воспоминания о воспоминаниях», так как я буду пересказывать то, что слышал сотни раз с детства и по самый прошлый год, когда еще была жива моя мама Лия Давыдовна Гриншпун. Я чуть-чуть добавлю от себя тех соображений, которые у меня возникают при моей попытке осмыслить рассказы мамы, отца, других близких. Это будет еще связано с тем, что мама всегда считала критически важным в воспоминаниях передачу атмосферы и исторического смысла происходивего так, как она понимала и ощущала.
Мой дед по отцу Виктор Моисеевич Коган-Ясный был выдающийся врач и исследователь, он был первым, кто в Советском Союзе (а некоторые говорят, что и в мире, - одновременно с Бантингом и Бестом) выделил препарат инсулина. Кроме того, он задолго до современных ученых объяснил многие механизмы гипертонии. После его смерти в 1958 году в Советском Союзе его имя то ли ненароком, то ли преднамеренно предали забвению, а за рубежом о престиже советских ученых никто никогда сильно не заботился. И лишь последние годы в Украине, а также в Израиле и США просматривается тенденция вспомнить его имя и его заслуги.
Но один раз его «оценили» по заслугам. Это было в 1953 году, когда его арестовали по «делу врачей». Так же, как Василий Закусов, он не был москвичом, и поэтому и в этом «вопросе» его тоже вспоминают гораздо меньше других. Его посадили в Харькове, где он жил и работал и создал клинику, посадили по стандартному для всех фигурантов обвинению, с небольшими местными корректировками. Первая корректировка была та, что ему вменялась попытка убить не Сталина, а других людей. Вторая особенность состояла в том, что арестовывать его пришел человек, которого он прекрасно знал. Третье – освободили его примерно на два месяца позже, чем московских профессоров, а потом так и не вернули его кафедру.
Дед обвинялся, в частности, в том, что был агентом знаменитого «Джойнта», хотя что это такое, похоже, никто толком не знал. И семья была еврейская скорее с точки зрения объектности отношения к еврейской теме со стороны вдасти, нежели субъектно, - по языку и культуре.
Что именно пережил дед, - я почти не знаю. Он не оставил почти ни слова воспоминий.
А вот родители, которые стали свидетелями и участниками и жервами того, что случилось, что они пережили, и как потом мама воспроизводила атмосферу проиходившего, - это я помню почти наизусть.
Мама в 1953 году оказалась в следующем положении, которое позволит немного понять контекст ее жизни и постоянных, я бы так сказал, осмыслительных воспоминаний. У нее были репрессированы родители; она закончила ординатуру у Виноградова; она была замужем за сыном Когана-Ясного.
Здесь позволю себе сказать несколько слов о контексте эпохи. Наши теперешние руководители так часто «играют Сталина», что нам порой кажется, что Сталин как бы действительно умер вчера, а мы как бы сами пережили некий давно ушедший в историю год. Мы подчас теряем ощущение исторической размерности той эпохи. Вспоминая то, что называется «совком» и видя Россию Путина, мы временами думаем, что легко можем понять то, что было тогда. А это существенно не так.
35 лет всего после октябрьской революции. 7 лет после войны. Пятнадцать после «Большого террора». Тирания совершенно непоколебимая, но в жилах большинства людей течет старорежимная кровь. Та Москва, где Сталин готовил апофеоз своих репрессий, была Москвой Пастернака, Алексия Первого, молодого Сахарова, молодого Окуджавы, юного Высоцкого, молодых будущих «формирователей» оттепели и перестройки. И это не была Москва спальных районов, телевидения, полетов в космос и олимпийского мишки, это не была Москва форумов, «восьмерки» и «двадцатки». Это был сравнительно небольшой город, полный коммунальных квартир, который заканчивался как раз возле клиник Первого медицинского института на Девичьем Поле. Это была столица абсолютно изолированного от мира государства, но со своим собственным, еще не растворившимся в «текучке обстоятельств» креативным классом интеллигенции. Это была интеллигенция, а не просто люди с высшим образованием и экспертное сообщество.
Сталин был бандит, налетчик и недоучка, но он, пожалуй, не являлся просто бессмысленным функционером. И антиномия власти и интеллигенции для него имела, позволю себе предположить, на тот момент кардинальное и ключевое значение. Интеллигенция если не политически, то в профессиональной деятельности независима, иначе она теряет всякую силу. Независимость, - любая, - для него была невыносима, она ему угрожала. Но при этом он понимал, что без этих минимально независимых людей, без этой реальной, а не фиктивной национально-ориентированной элиты, нельзя решить ни одну задачу защиты его государства. И война ему это подтвердила, и начатое им военное противостояние с Америкой. И вот как быть? Пришлось все-таки уничтожать. Начал сразу после войны и первый апофеоз в 1948 году, борьба с космополитизмом и генетикой, потом продолжение в 52-м, и, наконец, тот финал, который должен был наступить с ликвидацией вообще всего, что могло двигаться и формированием полностью единообразной советской среды. Но ему было не суждено это сделать. Все оказалось гораздо сложнее и существенно более оптимистично, - хочется думать, что не только для того момента истории. Хотя то, что есть сейчас, несомненно, следствие того, что было тогда, следствие того, что Сталин тогда как бы сделал свой окончательный выбор, чтобы страну великой культуры и реально великой традиции навсегда и бесповоротно превратить в послушную обывательскую «пустыню духа».
Мама всегда вспоминала, как очень индивидуально, очень по-своему проявляли себя люди самого разного общественного положения в той ситуации. Это категорически не было сколько-нибудь единообразное поведение. И оно было плохо предсказуемо. Мама любила это вспоминать и осмысливать. Она повторяла все время: я была ученица Виноградова и невестка Когана-Ясного, с репрессированными родителями, - такого второго человека в той ситуации не было. Она была врач (как и мой отец), и ей было тогда 28 лет.
Когда деда арестовали, слегка знакомый по жизни сотрудник МГБ пришел в дом с обыском. Мама была одна дома, еще был кот. Сотрудник картинно приказал: паспорта и оружие на стол! Мама ответила: «У меня есть только паспорт, у кота нет ни того, ни другого».
В Харькове не было Лидии Тимашук, просто коллеги под давлением подписали подготовленное в МГБ заведомо бредовое обвинение: «камфорой убивал больных». Профессор Синельников отказался подписать и написал в МГБ отдельное мнение.
После ареста деда моему отцу велели уехать из Харькова в Сталинскую (Донецкую) область, мама поехала с ним, потеряв место преподавателя в фельдшерско-акушерской школе. Надо было устраиваться на любую работу. Она пошла на прием к заведующей облздравотделом Фекле Гавриловне Дубровой. Происходит диалог: «Кто Ваши родители?» – «Репрессированы». «Где Вы учились?» - «У Виноградова». «За кем Вы замужем?» - «За Коганом-Ясным.» Дуброва немного помолчала и сквозь ожидание катастрофического исхода дала более чем умеренное решение: «Работу с молодежью я
Вам доверить не смогу, но на участок Вас пошлю». А на сельском участке, узнав, что приехал работать сын «врага», велели не оставаться, невзирая на высокое областное предписание.
Мои родители стояли несколько часов на мартовском морозном ветру на пустынной сельской дороге в ожидании какого-нибудь попутного транспорта, не имея возможности долго жить на одном месте. В это время объявили, что умер Сталин.
Через месяц освободили московских «фигурантов» «дела врачей», а позднее и деда. Его домашний кабинет был опечатан, и ни у кого не было инструкций, как действовать в этом случае. Мама просто подошла и сорвала печать. Так и открылась дверь в другое время: без всяких на то мандатов.
Мама без конца повторяла: врач – это не профессия, а душевное состояние. И те люди, те врачи, которых сейчас вспоминают, начиная с расстрелянного в 1941 году великого Дмитрия Плетнева и кончая моим дедом, и их ученики, те из них, кто был и остался настоящими врачами, - они могли мимикрировать перед политической системой, но они не впускали в себя цинизм. На личностном и профессиональном уровне их нельзя было запугать. Все для больного, межличностный контакт с больным, телефон рядом в любое время суток, - это делало их не нуждающимися в самоутверждении, а поэтому чужими системе.
Сталинский план ломки медицины, план новой радикальной ломки интеллигенции не был реализован в 1953 году. Но заданный вектор оказался фатально и разрушительно устойчив, несмотря на свою «размазанность» по богатой событиями истории. Это, может быть, главная общественная проблема России. Если она временами не очень хорошо видна, это, увы, никого не должно обманывать. Власть держится на том, что пугает людей и потворствует дичанию.
Ложный пафос коррумпированного государственничества, антикреативность, мелочная «консолидация» на страхе, - все это, нанося непоправимый вред стране, безвозвратно уничтожает сословие независимых самоотверженных патриотов.
www.relga.ru
