Вы всегда в своих выступлениях ссылаетесь на Конвенцию ООН о правах ребенка – например, после задержаний школьников на митингах 26 марта вы подчеркивали, что у детей по этой конвенции есть право выражать свое мнение. Что нужно сделать, чтобы больше людей с ней ознакомились, знали эти права, умели их отстаивать?
Конвенция о правах ребенка мне кажется одним из самых важных документов, которые вообще приняло человечество. Хочу напомнить, что это документ, который подписало наибольшее количество стран – 140 — из всех когда-либо принятых документов.
Мы ее публиковали, представляли в школах, но проблема не только в том, чтобы познакомить с текстом, а в том, чтобы концепция реализовывалась – а в острых ситуациях это особенно сложно. Вопрос в том, что эта идеология — защита прав ребенка, в том числе его права на собственное мнение — должна войти в сознание взрослых.
Что касается митингов 26 мая, речь не только о том, что дети имеют право свободно выражать свое мнение. В конвенции написано и другое: государство должно защищать право ребенка на свободу мысли, дети имеют право собираться и объединяться в группы – если, конечно, это не нарушает общественный порядок. Мне кажется, надо стимулировать в школах – и не только в школах, в семьях тоже – дискуссию, не бояться неполиткорректных вопросов, искать вместе решения, уважать подростков и их мнение. Нужно обсуждать с ребятами и административные запреты: нельзя залезать на фонарь, выходить на проезжую часть, нужно понимать законодательство о митингах. Но если детям приходится залезать на фонарь, чтобы получить ответы на свои вопросы, об этом тоже взрослым надо задуматься.А как вы смотрите на истории о собраниях в школах после митингов, на которых учителя убеждали детей, что неправильно было туда идти?
Что касается тех эксцессов, которые были – включая записи разговоров — честно говоря, стыдно, когда взрослые выглядят несколько неадекватно. Но учительство – массовая профессия. Как в любой массовой профессии там встречаются разные люди.
Как вы относитесь к текущему традиционалистскому дискурсу: введению предметов о религиях в школе, риторике, которая периодически возникает вокруг запрета абортов или их выведения из системы ОМС? Уполномоченный по правам ребенка при президенте Анна Кузнецова открыто говорит, что она против абортов, часто эту тему поднимают в РПЦ.
Предметы о религии в школе – это тема не сугубо российская. Подход в мире очень разный. Вот, например, две страны из ЕС, Франция и Германия, решают вопрос противоположным способом: во Франции традиционно религия и школа жестко разделены, а в Германии, напротив, есть соответствующие предметы. Нет единственно правильного решения. То, как это сделано сегодня: в небольшом объеме это введено – надо смотреть, дает ли это результаты. Я высказывал опасения, что разделение детей по группам разделит их и в жизни, но пока таких конфликтов не зафиксировано.
Запрет абортов – очень больная серьезная тема, разные страны решают этот вопрос тоже по-разному. У нас речь вроде бы шла не о запрете как таковом, а об идее вывести аборт из системы ОМС. Сегодня, на мой взгляд, эта идея принесет гораздо больше вреда, чем пользы. Есть советский опыт: было много тяжелых и опасных ситуаций, криминальных абортов в период действия запрета. Я скажу так: может быть, это возможно при другом уровне благосостояния, когда платными медицинскими услугами будет пользоваться больше людей – а не в той ситуации, когда такое количество людей, даже по официальным данным, находятся за чертой бедности – мы так приведем немало женщин, их семьи, детей к тяжелейшим последствиям.
А насколько оправданно патриотическое воспитание в школе?
Оно проходит в любой стране и в любых школах. Другой вопрос – те формы, которые это принимает. Патриотизм, любовь к месту, где ты родился, — очень личное чувство. Это естественное чувство, которое необязательно специальным образом все время подогревать.
Хотелось бы, чтобы это чувство не было односторонним: чтобы ребенка любили в семье, в детском саду, в школе. Потому что если мы будем унижать его достоинство, игнорировать его права, а потом приходить и учить его патриотизму, эффект будет скорее противоположный. Для ребенка его учитель, воспитатель – это еще и его первая встреча с государством, с обществом, с системой. Да, трудно поставить два балла и при этом не унизить достоинство ребенка – но в этом и заключается профессионализм педагога.
Каждой стране есть чем гордиться, и каждая страна больше рассказывает своему новому поколению о своей культуре, своей истории, традициях – это нормальная часть воспитания в любом обществе. Другое дело, что у нас появляются – и меня это очень беспокоит – такие, знаете, «профессиональные» патриоты, которые получают большие бюджеты, разрабатывают какие-то бесконечные проекты. Я с сомнением отношусь к любви за деньги.
Как этот дискурс увязать, скажем, с необходимостью сексуального просвещения?
Сексуальное просвещение – это вопрос, связанный с культурой и представлениями каждого общества. Количество абортов, например, в Москве, падает — и по России тоже падает. Это связано не с просвещением в школе, а с общим ростом уровня культуры. Не надо все навешивать только на школу. Сегодня, в век интернета, социальных сетей и бесконечного количества информации, проблема не в наличии информации, а в культуре ее потребителя.
В прошлом году много писали об очередях для записи в хорошие школы, несмотря на электронную запись – доходило до судебных исков. Насколько остро сейчас стоит проблема, и связана ли она с укрупнением школ?
Когда я пришел на этот пост, проблема была очень серьезная: по ночам были костры для записи в школы по Москве, драки. Я обратился в департамент образования с двумя вопросами. Во-первых, почему запись происходит в апреле-мае, когда уже в сентябре предыдущего года известно, какие дети пойдут на следующий год в первый класс. Во-вторых, как нам быть со школами, где особенный ажиотаж. Когда ввели электронную запись, оказалось, что, по-видимому, некоторое количество мест директора придерживали, потому что таких «ажиотажных» школ оказалось меньше. В этом году драк я не видел. Что касается судебных исков, я только за: обращений стало больше, потому что родители требуют защиты своих прав.
Тема укрупнения школ прямо с записью не связана. У меня к ней сложное отношение: в каких-то случаях я отстаивал школы, которые, на мой взгляд, не должны были укрупняться. Но по сути эта идеология, когда ребята в трудных жизненных ситуациях, и с одаренностью, и с инвалидностью могут реализоваться в своем районе и не едут в школу через всю Москву – правильная идеология. Крупная школа может дать больше направлений и профилей – математический, экономический, гуманитарный.
У нас всегда все находятся на крайних позициях – либо крепко за, либо крепко против – это такая национальная черта. На самом деле в этом процессе есть элементы позитивные, хотя в нем очень много издержек. Другой вопрос, что многие вещи у нас делаются очень быстро и «через колено». Тот же вопрос укрупнения мог быть более плавным, деликатным и точным: сам период перемен был слишком коротким и не учитывал многих обстоятельств – в характерном стиле исполнительной власти.
Вы всегда подчеркиваете важность дошкольного образования. При этом около 75 000 детей находятся в очереди на получение места в детском саду – такие цифры приводила глава Минобрнауки РФ Ольга Васильева. Что с этим делать?
Психологи, возрастные физиологи и другие специалисты утверждают на базе исследований, что ключевой возраст – где-то от трех до шести лет, и даже раньше. Речь даже не о привычном для родителей требовании, чтобы ребенок еще до школы читал, писал и считал — масса вещей, связанных с коммуникацией, безопасностью, представлениями о мире, социализацией, действительно наиболее эффективно формируется в этом возрасте.
Традиционный взгляд на детские сады как на камеры хранения для ребенка (получил вечером: синяка нет, покормили – и хорошо), конечно, изменен. Сегодняшние стандарты для детских садов – это стандарты развития. Есть много проблем: далеко не все воспитатели готовы так работать, а дефицит, который вы упомянули, прямо противоречит тому, о чем мы говорим. Для развития нужны зоны развития: музыкальные, игровые комнаты — а сейчас все сокращают. Понятно, почему это происходит: нужно, чтобы как можно больше детей взяли в детские сады. Но одно противоречит другому. Необходимо строительство детских садов, здесь никуда не деться.
В Москве сейчас лучше, чем во многих других регионах: у нас нет очереди из ребят от 3 до 6 лет – кроме детей из семей с временной регистрацией, что тоже несправедливо: это люди, официально находящиеся в Москве, они тут платят налоги, работают и имеют такое же право на садик, как и все остальные.
Другой вопрос: почти все детские выплаты заканчиваются в полтора года. Есть еще период от полутора до трех лет, когда многие мамы хотят выйти на работу — или даже не могут не выйти, потому что им надо ребенка кормить. Я обращался к исполнительной властью, чтобы сделали дорожную карту, но внятного ответа на вопрос, когда мы сможем брать детей в детский сад с 1,5 лет, мы пока не получили.
В прошлом году было несколько громких историй о приемных родителях, которые были заинтересованы только в выплатах. Многим семьям нужна поддержка, но как «отфильтровать» «неблагонадежных» получателей государственных трансфертов? Как это соотносится с отчетами о сокращении числа детей в интернатах и детских домах?
Какое-то время назад нас наконец услышали и сформировалось представление о том, что для ребенка-сироты все-таки главное — это семейное устройство. В Москве сиротские дома называют теперь центрами содействия семейному устройству — и это не только смена названия. Количество сирот в детских домах действительно сократилось, и это очень важно. Нормальная приемная семья в любом случае лучше казенного учреждения. Да, они за свою работу получают вознаграждение, но это все-таки не усыновление, это другая, возмездная форма.
Можно ли заранее определить, как будет развиваться ситуация? Иногда проблема не в том, что люди корыстные, а в том, что они через какое-то время — в кризисной ситуации — понимают, что были не готовы.
Проблемы возникают в том числе из-за неравенства выплат в регионах. С манипуляциями в этой области нужно бороться. Мы обратились на федеральный уровень, чтобы четко определили межбюджетные отношения: кто за что отвечает — чтобы не было конфликтов между субъектами.
Этим ли объясняется усложнение отчетов по расходованию средств пособий для приемных родителей и опекунов? При том, что средний размер выплат на ребенка по России — 9000 рублей, вознаграждение приемному родителю – 10000 (и получает его только один родитель).
Дело не только в усложнении отчетов, это еще вопрос недоверия. Раньше к приемным семьям было отношение такое: они несут важную миссию. Сейчас они испытывают психологическое давление: появилась идея, что они все корыстные. Ничего подобного. Абсолютное большинство семей очень достойные. Они берут трудных детей, и это очень трудная – я даже не могу сказать «работа» – миссия.
Но эта более сложная процедура должна роль некоторого фильтра выполнять?
Она выполняет, но одновременно с семей начинают требовать невесть что. Никакие законы не заменят уровня профессионализма и вообще человеческого уровня органов контроля – которые, вообще говоря, должны быть органами сопровождения.
Почему в органах соцзащиты и опеки допускается работа людей, не имеющих психологического или педагогического образования? Ведь адаптация приемного ребенка и его новых родителей – это в первую очередь психологический аспект.
Когда в класс приходит учитель, у нас могут быть к нему вопросы, но он все-таки четыре-пять лет учился быть учителем. Человеку, который решает судьбу ребенка, требуется не меньший профессионализм и знания: психологические, юридические и даже бухгалтерские. Безусловно, должно быть профессиональное образование. У нас нет практически ни одного института, где готовят людей для этой области. Сейчас в Москве действует система переподготовки, но те эксцессы, с которыми я сталкиваюсь, показывают, что этого мало. В органах соцзащиты есть люди, очень разные, со своим представлением о мире, о том, что такое семья. Это неправильно: в этой сфере должны быть общие стандарты.
Есть ли у Москвы особенные проблемы в области прав ребенка: связанные с размером населения или большим числом мигрантов, дети которых оказываются одной из наименее защищенных групп?
Москва — огромный мегаполис, и особенности связаны прежде всего с количеством детей: почти два миллиона — и мы еще не всех можем посчитать. Более того, это мультикультурный город. В нем много разных семей – по уровню дохода, по взглядам, по религиозным подходам, национальным особенностям. И мы должны формировать у детей умение жить в этом очень разном городе.
Сейчас в силу экономического спада мигрантов меньше, но проблема стояла остро: в школы не брали, со здравоохранением были проблемы. Это нарушение законодательства: вне зависимости от ситуации с родителями дети должны учиться, и лечить их должны. Многим не нравится, что слишком много нелегальных мигрантов, но это вопросы к миграционной службе — дети уж точно не виноваты. При этом именно дети часто способствуют социализации семей мигрантов. Например, исследования показали, что в исламских традиционных семьях женщины часто не работают, мало выходят из дома, и тогда только ребенок оказывается элементом социализации. Ребенок быстрее усваивает нормы жизни в Москве, быстрее осваивает язык.
Надо понимать, что ни власть, ни общество ничего не могут изменить по отдельности. Так было с детьми с ограниченными возможностями здоровья: пока не изменились взгляды общества и не стало стыдным негативно высказываться по этому вопросу, никакие законы не работали и ситуация не менялась.
