В «Яблоке» прошла экспертная дискуссия о проблеме преодоления сталинизма в современной России

31 октября «Яблоко» провело открытое заседание федерального Бюро партии, приуроченное ко Дню памяти жертв политических репрессий. Темой большой дискуссии стало преодоление сталинизма. К обсуждению проблемы изучения и осмысления преступлений советского государства против граждан, а также к выработке способов преодоления роста популярности идей сталинизма в наши дни присоединились эксперты: адвокаты Михаил Бирюков и Марина Агальцова, социолог, директор «Левада-Центра» Денис Волков, сооснователь «Мемориала» Виктор Коган-Ясный, правозащитник, сын репрессированного Алексей Нестеренко. С докладами также выступили председатель «Яблока» Николай Рыбаков, заместитель председателя партии Борис Вишневский и глава Аналитического центра партии Иван Большаков. Публикуем стенограммы выступлений, которые будут включены в переизданную книгу «Преодоление сталинизма».

Фото: пресс-служба партии

Николай Рыбаков, председатель партии «Яблоко»:

Очень важно продолжить наш разговор о том, как сегодня трансформируются традиции сталинского Большого террора и по отношению к конкретным людям, и по отношению к организациям, о том, к чему мы пришли за последние годы. И главное – поговорить о том, какие были допущены ошибки на протяжении многих лет и что нужно будет делать, когда откроются возможности, чтобы эти ошибки исправить.

Я думаю, что многие из вас сегодня будут говорить о том, какие конкретно в ваших регионах есть примеры реставрации сталинизма. В каких-то случаях это проявляется непосредственно в установлении памятников Сталину, но в целом это проявляется в возрождении тех традиций пренебрежения к человеческой жизни, которые мы видим в ежедневной практике нашей жизни.

Мы видим это в разных формах. Мы видим это в том, как меняется российское законодательство. Мы видим это в том, как осуществляется преследование граждан, практика судебной и внесудебной расправы над людьми. И кстати, лишение мандата Бориса Вишневского в Санкт-Петербурге – это, конечно, один из очевидных, прямых случаев преследования человека за его позицию, за его убеждения, за его слова. Это тоже пример внесудебной расправы.

Мы понимаем, что добиться в судах справедливости по политическим вопросам невозможно, но даже в этих судах не удосужились принимать решение по статусу «иностранных агентов». Принимаются они во внесудебном порядке людьми, которых никто никуда не избирал, которые не получали никакого доверия от граждан. При этом они могут одним росчерком своего пера лишить нескольких сотен тысяч граждан своего голоса в Законодательном собрании, который они доверили Борису Вишневскому.

По спискам правозащитных организаций, несколько сотен человек сейчас являются в России политическими заключенными. При этом надо отметить, что даже после обмена и освобождения политических заключенных, который уже называют «Большим обменом», абсолютное большинство политзаключенных остались в следственных изоляторах и в тюрьмах. И надо понимать, что список политических заключенных, который нам известен и в адрес которых пишут письма наши коллеги, далеко не полный.

Есть печальный пример, когда молодой человек из Биробиджана, Павел Кушнир, музыкант, довольно известный в городе, погиб в результате голодовки в следственном изоляторе. Об этом узнали только тогда, когда он уже погиб, а до этого ни писем не писали, ни в списках никаких он не значился. И я думаю, к большому сожалению, таких людей очень и очень много.

Вчера в Москве, в Петербурге, во многих городах наши коллеги побывали в местах, связанных с политическими репрессиями, в местах захоронения жертв Большого террора. Я хотел бы отметить, что, с одной стороны, видно, что люди продолжают приезжать в эти места в эти дни, но, с другой стороны, на мой взгляд, людей стало значительно меньше, чем раньше. Акции «Возвращение имен», которые проходили во многих городах, тоже подвергаются запретам. И все это, к сожалению, происходит на фоне растущего одобрения, действий органов ВЧК в годы сталинского террора.

Иногда это происходит напрямую, иногда иносказательно, когда вновь возрождаются практики шпионских процессов и процессов, связанных с делами о государственной измене; когда находятся организации, которые нужно затравить, ликвидировать, уничтожить; когда возрождается практика доносительства на эти организации; когда мы видим людей, пишущих доносы практически на всех заседаниях судов, и они теперь уже даже не стесняются выступать и свидетелями; когда организации, связанные с защитой прав людей, объявляются экстремистскими организациями; когда сама связь с людьми из других государств является рискованной, особенно если эта связь направлена на защиту прав человека в совершенно разных сферах – гражданских, политических, экологических, культурных и прав, связанных с религией, вероисповеданием, национальностью. Все это очень и очень трагично.

В значительной степени то, что произошло в нашей стране в годы Большого террора, во многом заложило фундамент происходящего сейчас. Одним из последствий для страны и общества было не только физическое уничтожение людей ярких, значимых ученых, представителей культурной, научной, творческой интеллигенции, уничтожение людей простых, крестьянства, уничтожение священнослужителей, но и уничтожение самих представлений о ценности человеческой жизни. И если можно уничтожать своих людей в своих концлагерях (первым из которых был, конечно, Соловецкий лагерь), то почему нельзя дойти до того, где мы находимся сейчас, и сделать так, чтобы гибли люди из соседней с нами страны?

К большому сожалению, мы должны признать, что мы недостаточно сделали для того, чтобы времена репрессий никогда не вернулись. Оказалось, что сохранения памяти о жертвах сталинских репрессий в годы Перестройки, в конце 1980-х гг., в самом начале 1990-х гг. было совершенно недостаточно. Когда память о жертвах террора перешла к узкой прослойке людей, ушла из государственного поля зрения, для людей, представлявших определенные службы, открылось «окно возможностей». Они поняли, что наступило время, когда можно эти времена и эти практики возвращать. И то, что на конституционном уровне не было дано государственной оценки Большому террору, практике убийства своих граждан, привело к тому, что эти практики сейчас возвращаются.

Как политическая партия, как важная часть нашего общества мы должны делать все для того, чтобы готовить тот фундамент, который в будущем поможет от этой практики уйти, сформировать такое мнение в обществе, которое навсегда сделает невозможным прославление и поклонение этим временам. Как это сделать? Вот этому и должен быть посвящен наш разговор.

Надо признать, что наверняка часть архивов уже уничтожена. Когда мы вчера были на Бутовском полигоне, нам подтвердили, что установить полные списки и точное количество расстрелянных и захороненных там людей уже невозможно. Тем не менее, по многим вопросам предстоит проделать глубокую работу, и важно понимать, как ее следует выполнять, в том числе учитывая ошибки, сделанные в прошлом.

Борис Вишневский, заместитель председателя партии «Яблоко»:

Уважаемые коллеги, спасибо за столь важное обсуждение, которое  сегодня будет, потому что, действительно, обстановка является исключительно тревожной.

Если сказать совсем просто, то общий вектор того, что называется государственной политикой в области памяти жертв политических репрессий, очевидным образом смещается от увековечивания памяти жертв репрессий к отмене решений об их реабилитации.

В июне этого года произошло событие, оставшееся для подавляющего большинства правозащитных организаций малозамеченным: были внесены изменения в концепцию государственной политики по увековечиванию памяти жертв политических репрессий. Эта концепция утверждается распоряжением премьер-министра. Факт проведения политических репрессий в концепции признается, только с одной очень примечательной оговоркой: из характеристики репрессий исчезло слово «массовые». И кроме того, вообще теперь из концепции невозможно понять, кто проводил репрессии, почему, кто стал их жертвой, кто виновен, кто палачи, – ничего этого понять невозможно.

Зато очень много рассуждений о том, что теперь наша государственная политика в этой области должна быть в соответствии с «духовно-нравственными ценностями» и «в русле исторической правды» (есть такое замечательное понятие, которое очень любят российские власти в последнее время). Из той же области рассуждения об исторических территориях и исторических правах... Это, если опять же говорить просто, возводятся в догму те представления о прошлом России, которые позволяют подвести идеологическую базу под ее настоящее и заодно сформировать вектор на будущее.

Это все уже было, это было ровно тогда, когда происходили сталинские репрессии.

И то, что происходит сейчас, я постараюсь одним сравнением обозначить: государство всячески пытается дать понять, что оно и его репрессивные органы не могут ошибаться. (Помните, наверное, известную фразу сталинских лет о том, что «органы не ошибаются».) И именно поэтому в рамках измененной концепции увековечивания памяти жертв политических репрессий и появились соображения о том, что надо бы пересмотреть решения о реабилитации, и выяснить, насколько правильны они были, дать понять, что необоснованно были репрессированы враги, предатели, изменники родины...

Борис Вишневский. Фото: пресс-служба партии

Я вам сейчас процитирую прямо из этой измененной концепции, как там теперь это написано. Там теперь сказано, что надо организовать работу по выявлению и отмене решений о реабилитации и оправдании лиц, виновных в совершении тяжких и особо тяжких преступлений, военных преступлений и преступлений против мира и человечества и т. д. и т. п.

Сперва несколько слов о массовости репрессий.

Я довольно внимательно это все анализировал, и цифры таковы, я вам сейчас их назову.

В общей сложности около 5 миллионов человек было подвергнуто, как говорят правозащитники, репрессиям индивидуальным. Эти репрессии практически всегда сопровождались соблюдением, хотя бы только на бумаге, какой-то следственной и квазисудебной процедуры: на каждого арестованного заводили отдельное уголовное дело, и статистический учет велся органами государственной безопасности. Вот этим репрессиям подверглось около 5 миллионов человек, из них не менее 1 миллиона были расстреляны. (Повторяю, это только те данные, по которым изучены следственные дела и проанализированы.)

И вторая часть – это репрессии административные, когда без индивидуального обвинения репрессии применялись по формальным групповым признакам, по социальным, национальным, по признакам отношения к религиозной конфессии и т. д. Число тех, кто им подвергся, где-то от 6,3 до 6,7 миллионов человек. Это жертвы высылки кулаков в эпоху коллективизации; это депортация социально опасных поляков и польских граждан и граждан Эстонии, Латвии, Литвы, Молдавии; это депортация корейцев, советских немцев, финнов; это тотальная депортация «наказанных» народов Северного Кавказа и Крыма (это карачаевцы, калмыки, чеченцы, ингуши, крымские татары, многие другие); послевоенная депортация с Прибалтики, Западной Украины и Западной Белоруссии.

И в общей сложности получается около 11,5 миллионов человек, которые подверглись политическим репрессиям. Если учесть, что в 1939 году в стране жило около 170 миллионов человек, это 7% от населения страны. И более того, это ведь только непосредственно пострадавшие, а есть еще затронутые этой трагедией члены их семей, те, кто не был арестован, не был выслан, но потеряли своих родных и близких, потеряли опору в жизни, лишились кормильца, там дети, выросшие без отцов и матерей... И тогда это уже не 7%, а куда больше.

С 1953 года началось освобождение жертв репрессий из лагерей, тюрем и ссылок, и с 1954 года начался процесс реабилитации с пересмотром следственных дел, с выдачей реабилитационных справок (это официальный документ, который удостоверял невинность лица, которое подверглось репрессиям). Этот процесс проходил до 1964 года, до смещения Никиты Сергеевича Хрущева с поста руководителя Коммунистической партии Советского Союза. Потом реабилитация прекратилась и возобновилась только в эпоху перестройки.

Сколько точно граждан было реабилитировано за хрущевское время, сложно сказать, потому что данные расходятся (даже те, которыми располагают правозащитники из «Мемориала» и других организаций), но, скорее всего, это где-то около 1 миллиона человек.

С началом перестройки процесс реабилитации восстановился.

В сентябре 1987 года была учреждена Комиссия Политбюро Центрального комитета КПСС по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, имевшими место в период 1930-х, 1940-х и начала 1950-х гг., и в июле 1988 года было принято постановление Политбюро о дополнительных мерах по завершению работы, связанной с реабилитацией лиц, необоснованно репрессированных в 1930–1940-е гг.

И в январе 1989 года было знаковое очень событие: был принят указ президиума Верховного Совета СССР о дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 1930-х, 1940-х и начала 1950-х гг. Этот указ резко ускорил процесс реабилитации, меньше чем за год были реабилитированы более 800 тысяч человек, при этом 21 тысяче человек в реабилитации было отказано.

И в августе 1990 года был принят указ президента СССР Михаила Горбачева, он назывался «О восстановлении прав всех жертв политических репрессий 1920–1950-х гг.» И собственно, этот указ заложил основу для последующего процесса реабилитации, ему во многом следует принятый в 1991 году закон РСФСР о реабилитации жертв политических репрессий.

Отмечу, что, как я говорил, сейчас имеются очень серьезные импульсы к тому, что я бы назвал «дереабилитацией», в этом указе отмечалось, что он не распространяется на лиц, обоснованно осужденных за совершение преступлений против родины и советских людей во время Великой Отечественной войны, в предвоенные и послевоенные годы.

В 1988–1991-х гг. было реабилитировано около 1,5 миллионов человек. Затем, в октябре 1991 года был принят закон РСФСР о реабилитации жертв политических репрессий, и в этот же день, 18 октября 1991 года, Верховным Советом РСФСР было принято постановление о том, что устанавливается День памяти жертв политических репрессий 30 октября, то, что существует и по сей день. В законе о реабилитации впервые оказались перечислены все те, кто стал жертвами административных репрессий, это те, кто подвергнут ссылке, высылке, направлению на спецпоселения, в нем все представители депортированных народов признаны подлежащими реабилитации, и те, кто был помещен по политическим мотивам в специальные или общие психиатрические больницы.

И еще одна очень важная вещь, то, что сегодня было бы практически просто невозможно. Закон предусматривал автоматическую, без рассмотрения дела, реабилитацию всех осужденных за реализацию права на свободу мнений и свободу совести. При этом те, кто реабилитации не подлежал, в законе тоже были указаны: лица, в отношении которых имеются достаточные доказательства по обвинению в совершении ряда тяжких преступлений, а именно измена родине в форме шпионажа, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, шпионаж, террористический акт, диверсия, военные преступления, преступления против мира и человечности.

Это я к тому, что когда сегодня в измененной государственной концепции или в приказе генерального прокурора громко заявляется, что сейчас они будут проверять всех реабилитированных, нет ли среди них изменников родины, пособников нацистов, бандеровцев, прибалтийских националистов и прочих, то следует сказать, что никто из этих лиц ни по указу президента СССР, ни по закону РСФСР о реабилитации жертв политических репрессий никакой реабилитации  не подлежал изначально.

Да, отдельные и редчайшие исключения происходили. Я специально искал случаи, когда были отменены потом решения о реабилитации. На них, в общем, хватает пальцев одной руки. Может быть, одно из самых известных дел, может быть, кто-то из вас слышал, – это дело генерал-лейтенанта вермахта и руководителя прогитлеровского «Казачьего стана» Гельмута фон Паннвица, который сперва был реабилитирован, а потом эта реабилитация была отменена Генеральной прокуратурой, это происходило еще в середине 1990-х гг.

Так вот, с 1991-го по настоящее время были реабилитированы более 5 миллионов человек, в т. ч. около 800 тысяч реабилитированы органами прокуратуры, около 3 миллионов реабилитированы органами МВД по административным репрессиям и около 280 тысяч детей – жертв репрессий были признаны жертвами политических репрессий. Вот всего до 6 миллионов человек прошло через процедуру реабилитации, подчеркиваю, около 6 из почти 12 миллионов тех, кто стал жертвами политических репрессий. То есть по самым скромным оценкам не более половины от тех, кто был подвергнут политическим репрессиям, прошли через процесс реабилитации.

И еще о том, что якобы, – как теперь утверждают власти, – у нас проходила реабилитация по формальным критериям и имело место обеление пособников нацистов, изменников родины, служивших в прибалтийских, украинских и иных карательных подразделениях. (Это я цитирую новую редакцию концепции государственной политики.) В 1955 году был принят указ президиума Верховного Совета СССР об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны, где говорилось, что, руководствуясь принципом гуманности, президиум Верховного Совета СССР считает возможным применить амнистию в отношении тех советских граждан, которые в период Великой Отечественной войны по малодушию или несознательности оказались вовлеченными в сотрудничество с оккупантами. Те, кто был осужден на срок лишения свободы до 10 лет, освобождались, у кого больше 10 лет, им наказание сокращалось вдвое.

И в этом указе специально подчеркивалось, что, во-первых, амнистия не применяется к карателям, осужденным за убийство и истязание советских граждан, а во-вторых, речь в указе шла об амнистии, т. е. о прощении: никто из тех, кто был амнистирован по этому указу, не был ни обелен, ни реабилитирован, потому что реабилитация – это когда государство само признает, что оно граждан обвинило несправедливо. В данном случае речь шла исключительно о прощении, причем о прощении тех, кто, как правило, к этому времени уже достаточно долго находился в заключении за содеянное.

А вот то, что сейчас происходит, нам Генеральная прокуратура сообщила, что она ведет проверку правильности реабилитации, оказывается, с 2020 года, уже 4 года она этим занимается, и обнаружила она ряд фактов реабилитации лиц, изменивших родине, военнослужащих Вермахта, бандеровцев, власовцев и т. д., и они отменили более 4 тысяч решений о реабилитации.

Почему это все выглядит очень туманно? Прокуроры называют несколько имен, не более десяти, ничего не сообщают, почему эти люди были реабилитированы, почему были ошибочны решения о реабилитации. Во-вторых, если речь идет о противоречии закону 1991 года о реабилитации жертв политических репрессий, то прокуратура должна признать некачественную работу ее собственных сотрудников, потому что именно прокуратура после 1991 года принимала эти решения о реабилитации. И где гарантия тогда, что сейчас прокуратура работает более качественно?.. Ну и, наконец, отмена реабилитации должна быть абсолютно гласной, потому что, когда проходила реабилитация, о ней писали, на региональном уровне готовились Книги памяти, имена жертв репрессий читали и читают сейчас, а теперь неизвестно кого снова объявляют виновными.

Почему все это делается, зачем все это происходит? Почему запущен процесс замалчивания памяти о репрессиях и, наоборот, процесс, когда ставится под сомнение правильность реабилитации? Я вижу абсолютно очевидный ответ, что если граждане будут знать и помнить, что политические репрессии прошлого были самим же государством признаны незаконными и несправедливыми, а те, кого преследовали, были признаны подлежащими реабилитации, они обязательно задумаются, а не происходит ли сейчас ровно то же самое, когда граждан преследуют по политическим мотивам. Это значит, что надо дискредитировать жертв репрессий, поставить реабилитацию под сомнение по принципу «у нас зря не сажали, а значит, и не сажают» и «органы не ошибаются», как говорили вот в те недоброй памяти сталинские времена.

И к сожалению, в русле ровно этого же тренда идут сообщения о повреждении или демонтаже памятников или памятных знаков жертвам политических репрессий советского периода. Это идет и продолжается массированная атака на память о жертвах советского политического террора.

Я перечислю только некоторые факты. В Архангельской области летом 2024 года пропал мемориал репрессированным украинцам. Там же осквернили мемориал репрессированным ингушам и чеченцам. В Твери по требованию прокуратуры сняты мемориальные доски с Тверского медицинского университета, где в 1930–1950-х гг. в этом здании размещалось местное управление НКВД; доски установлены в память о расстрелянных поляках и советских репрессированных.

На российско-польских мемориалах «Катынь» и «Медное» в Смоленской и Тверской области сняты польские флаги. Но зато при «реконструкции» мемориала «Медное» в октябре 2022 года установлены бюсты Сталину, Ленину, Калинину и Дзержинскому. При этом в «Медном» захоронены останки около 5 тысяч граждан СССР, погибших во время Большого террора, и около 6 тысяч расстрелянных польских военнопленных.

На мемориале «Красный бор» в Карелии демонтирован польский памятник и повален православный поклонный крест. У входа на мемориал «Сандармох» в Карелии срезаны флагштоки, на которые поднимали флаги Российской Федерации и Карелии в дни памяти о жертвах репрессий, а столбец с табличками, который был установлен в день памяти 5 августа 2024 года, был выкорчеван и увезен в тот же день.

На территории Левашовского мемориального кладбища в Петербурге (это история, которой мы с коллегой Александром Шишловым занимаемся уже второй год) летом 2023 года был поврежден памятник украинцам и демонтирован памятник репрессированным полякам, гражданам СССР. Несмотря на все наши попытки, этот памятник не только не возвращают, но даже отказываются сообщить, где он находится и что, собственно, с ним случилось. Сперва писали, что якобы его облили краской... Но если памятник облили краской, то, наверное, на протяжении года как-нибудь можно было краску эту смыть. Но при этом в частных беседах представители городской администрации говорят совершенно открыто: «Польша – недружественная страна; пока не изменится политика, мы памятник не вернем». Я говорю: вы каким местом думаете? – это памятник советским гражданам польской национальности, которые стали жертвами массовых репрессий, при чем тут нынешняя Польша и ее политика? Никакой реакции.

Надо сказать, что именно памятники репрессированным полякам очень во многих регионах подвергаются отдельным атакам. Это происходит и в Республике Коми, и в Пермском крае, и в Томской области, где была сорвана мемориальная табличка с памятника, где был уничтожен мемориальный комплекс жителям села Белосток, основанного польскими поселенцами, которых практически всех арестовали и расстреляли по подозрению в шпионаже в 1937–1938-х гг., где уничтожен ряд других мемориалов. То же самое касается и Иркутской области, то же самое касается Якутска, Владимира, Свердловской области, Бурятии, других регионов.

Почему значительную часть составляют именно памятники полякам, объясняется очень просто. Самой массовой из т. н. «национальных операций» НКВД была именно польская операция. В августе 1937 года нарком внутренних дел Николай Ежов, издал специальный приказ, в котором предписывалось 20 августа 1937 года начать широкую операцию, направленную на полную ликвидацию, как было написано, местных организаций «Польской организации войсковой». По этому приказу было осуждено около 140 тысяч человек, 111 тысяч было расстреляно, из них 102 тысячи были расстреляны как польские шпионы. Данные Центрального военного архива в Варшаве, которые были рассекречены впоследствии, говорят о том, что весь штат польской заграничной резидентуры для всех стран мира, включая СССР, в те годы составлял около 200 человек. Но 100 тысяч были расстреляны как польские шпионы только в СССР; можете себе представить масштаб репрессий. При этом в архивах есть свидетельства, когда арестованных русских, украинцев и белорусов заставляли сознаться в том, что они являются поляками.

Ну и последнее, наконец, я думаю, вы об этом знаете: идет масштабная атака на таблички «Последнего адреса». Это замечательный проект, когда вывешиваются небольшие таблички на том доме, из которого человека увели или увезли в последний путь, и больше он уже не вернулся, потому что был, как правило, расстрелян, иногда выслан, заключен в лагерь, умер в лагере. Эти таблички уничтожают, снимают под любыми предлогами, под предлогом получения анонимных жалоб.

И вот я должен сказать, что все происходящее объединяет три важных обстоятельства. Во-первых, практически весь этот вандализм с памятниками, кроме табличек «Последнего адреса», происходит на кладбищах и местах захоронений. Нет ни одного случая наказания этих вандалов, ни одного. Я вам напоминаю, что когда в Петербурге 1,5 года назад какая-то женщина оставила какую-то записочку на могиле родителей Путина, может быть, с какими-то не лучшими высказываниями о президенте, на нее немедленно завели уголовное дело об осквернении мест захоронения, разжигании вражды по идеологическим мотивам и пр., пр., пр. и осудили на несколько лет. Ни одного случая наказания тех, кто разрушил памятники жертвам репрессий, мне не известно, мне не удалось найти об этом информацию. Более того, власти даже не ищут вандалов и даже не имитируют их поиски.

Во-вторых, эта атака на памятники происходит как минимум при равнодушии, а как максимум – при активной поддержке местных чиновников, которые явно или не явно сочувствуют организаторам и исполнителям репрессий, а вовсе не их жертвам.

Ну и что касается и табличек «Последнего адреса», и памятников, нет случаев, когда кто-то бы взял на себя ответственность за их уничтожение, или почти нет.

Происходящее, вне всякого сомнения, не является случайным – это тоже часть процесса, который должен людей приучить к тому, что «органы не ошибаются», и заглушить максимально память о репрессиях прошлого, чтобы не сомневались в правильности репрессий настоящего. Вот именно поэтому демонтируются памятники жертвам советского политического террора. Я насчитал около 20 регионов, в которых это происходит (может быть, на самом деле их больше даже, но это все, что мне путем тщательного поиска пока удалось найти.) Поэтому не ищут вандалов, которые их уничтожают, поэтому памятные знаки и даже столбы с табличками о жертвах репрессий объявляют незаконными постройками и тут же сносят, но зато устанавливают памятники палачам.

Тут недавно глава Службы внешней разведки господин Нарышкин вместе с помощником президента Мединским предложил назвать улицу в Москве именем Павла Судоплатова, генерал-лейтенанта госбезопасности, одного из главных организаторов политических убийств. Раз он «ликвидировал врагов Сталина», сказал глава Службы внешней разведки, то надо улицу назвать его именем.

Принципиально важно сегодня говорить об истории массовых репрессий и ничего не забывать, говорить о том, кто был палачом, а кто – жертвой. И не только потому, что речь идет, как я говорил, о более чем 11 миллионах жертв этого террора, а потому, что известный тезис, что тот, кто не помнит прошлого, обречен на его повторение, материализуется прямо у нас на глазах. Спасибо.

Денис Волков, социолог, директор «Левада-Центра»:

Я покажу несколько слайдов, и меня Николай Игоревич попросил сказать несколько слов о ресталинизации массового сознания, которая у нас происходит, и вот что-то из этого мы видим в наших опросах. И это видно по многим на самом деле замерам, не обязательно даже связанным со Сталиным, с репрессиями.

На первом слайде виден наш регулярный замер, который раз в 4 года мы делаем, просим назвать самых выдающихся людей всех времен и народов. И вы видите, что Сталин уже с 1990-х гг. был где-то на третьем-четвертом месте, но к концу 2010-х гг. он выходит на первое место и там довольно устойчиво обосновывается. Уже несколько замеров, три замера, он на первом месте.

И надо вспомнить, что, конечно, не только по опросам, мы это видим уже в 2008 году среди участников конкурса «Имя России» Сталин чуть было не вышел на первое место... То есть вроде бы опросы не показывают ничего такого, что мы не видим в жизни, когда в т. ч. и памятники восстанавливаются, очень часто на деньги обычных граждан, также на деньги и при участии региональных лидеров, которые какой-то там политический капитал себе пытаются на этом сделать, ну или просто какое-то возвеличивание себя, возможно, вот на картине «я и Сталин» руку жмем друг другу и т. д.

Но что я бы здесь хотел отметить? Уже в 2017 году и в 2021 году цифры именно этого опроса вызывают какую-то очень странную дискуссию в нашем обществе. Вместо того чтобы эти цифры принимать как предостережение и показатель того, что происходит с нашим обществом... и я буду об этом говорить, отношение к Сталину – это не столько даже про Сталина, сколько про нас самих, что с нами происходит... Вот вместо того, чтобы эти цифры воспринимать как такой сигнал об опасности, нам обычно последние годы говорят, что «вы рисуете рейтинг Сталину, Путину и т. д.», «это все неправда», «посмотрите, сколько хорошего происходит, сколько гражданских инициатив» и т. д., и т. д.

Но цифры говорят об обратном. Если мы посмотрим следующий слайд... Я когда его готовил, на самом деле у меня мурашки по коже пошли, когда вот я по-другому несколько представил данные, чем у нас на сайте. Мы видим динамику отношения. Я не знаю, в Zoom, может быть, не видно, но если в начале 2000-х гг. было примерно половина на половину тех, кто поддерживал и кто не поддерживал, т. е. отрицательно относился к Сталину. Даже тех, кто отрицательно относился, было чуть больше, то мы видим, как на протяжении всех последних годов тех, кто отрицательно относится к фигуре Сталина, их количество снижается и достигает минимума в прошлом году – 8%, а количество тех, кто положительно относится, растет, сначала плавно... Точнее, сначала росло количество тех, кто безразлично относится, а затем это сменяется ростом тех, кто относится положительно, и особенно вот после 2014 года, 2018-го и затем в последние 3 года, но я об этом чуть позже еще скажу.

Следующий слайд если вы посмотрите, такая же динамика с вопросом об установлении памятника Сталину, вот левая часть слайда: в 2010 году 25% поддерживают, в 2015-м – уже 36%, в 2021-м – 48%. И также в 2021-м мы спрашивали о поддержке строительства «Сталин-Центра», была такая новость, вот вы видите, что порядка 60% в целом выступают за... Понятно, что есть ядро такое, можно сказать, последовательных сталинистов, 26%, и есть 14% тех, кто резко против, а вот остальные – это такое колеблющееся большинство, то туда, то сюда, они могут двигаться. Но это про динамику если смотреть, вот то, что происходит.

Особенно здесь может быть тревожно то, что если в начале наших замеров в 2000-е гг., в 2010 году мы видели, что общество было довольно-таки поляризовано по этому вопросу... Люди с высшим образованием, с хорошим достатком, проживающие в крупных городах, были резко против, молодежь была против... Молодежь меньше интересовалась этой темой... Вот к 2021 году мы видим резкое увеличение симпатий к Сталину по всем группам, но особенно по группе молодежи, буквально в 5 раз рост с 2010-го по 2021 год именно в группе молодежи и тех, кто, в общем, с высоким достатком. Это если мы будем говорить о динамике.

Если мы пойдем на следующий слайд, тут один из вариантов, можно использовать другие вопросы, но это вот открытый вопрос про «Сталин-Центр», который на самом деле дает нам представление, что люди вкладывают в положительный образ Сталина и отрицательный. Здесь и представление о Великой Победе, на фокус-группах мы часто слышим об этом, что победа в войне оправдывает все: если СССР победил (а Сталин был руководителем), то победа в войне все спишет. И что Сталин – «великий руководитель», «поднял страну», «создал ядерную бомбу», «провел индустриализацию» и т. д., и т. д.

Но вот что еще важно, и это касается всех вообще памятников, мы видим это и по отношению, например, к восстановлению памятника Дзержинского на Лубянской площади в Москве, на первом месте будет ответ, что «это наша память», «это наша история», «надо ее сохранять», «не надо сносить, нужно восстанавливать». Вот такое вроде бы аполитичное отношение людей часто вот используется как оправдание того, чтобы все эти меры предпринимать.

На этом же слайде мы видим основные обвинения в отношении Сталина, что он был врагом, тираном, палачом, злодеем, убийцей. И тут важно понимать, что отношение к Сталину, как к любой исторической фигуре, к любому событию, сочетает все эти вещи, и положительные, и отрицательные. Под влиянием текущих событий какие-то черты затушевываются, отходят на второе место, как вот то, что касается репрессий, оно уходит... Скорее не полностью уходит, но отодвигается на второй план, а на первый план выходит представление о Победе, о великой стране и т. д., и это определяет сегодняшнее отношение к Сталину, к его фигуре.

Поскольку также мы говорили сегодня про памятники, буквально на минуту следующий слайд посмотрим, здесь отношение к другим памятникам. «Поддержали бы вы лично создание Книг памяти, установку памятников жертвам репрессий в городах России, местах гибели?» – 70% респондентов поддерживают создание таких памятников. Как и отношение, сегодня говорили уже про «Последний адрес», мы специально в Москве об этом спрашивали, – 70% за. То есть не общественное мнение их убирает, а именно скорее это определенные силы политические силы, с самого верха. И какие-то «ультраправые» группы, которые чувствуют, что сегодня – их время.

Но я бы хотел еще немного поговорить о содержании положительного отношения к Сталину и немного поговорить о том, что стоит за положительным отношением. Мы это видим и в открытых опросах, и на фокус-группах. Я говорил, первое – это победа в войне. И вот я думаю, что с началом создания культа победы, когда критиковать Сталина и ошибки его руководства не принято, а принято использовать даже те мифы о Великой Отечественной войне, которые вроде бы уже развенчаны... Вспомним миф о панфиловцах, о которых Мединский сказал: «Вот пусть миф, но правильный миф, поэтому его будем поддерживать». То есть вот такое обсуждение Великой Отечественной войны, только в ключе великих побед, великих жертв, без учета ошибок, преступлений, которые также совершались, оно на начальном этапе как раз способствовало такую тихой реабилитации Сталина в глазах населения.

Денис Волков. Фото: пресс-служба партии

Но не только это. Мы видим, что довольно заметный рост положительного отношения к его фигуре происходит после 2014 года, и, наверное, это не просто так, потому что один из таких рефренов, который мы слышим в отношении к Сталину, что «он заставил весь мир нас уважать». Те же самые слова мы слышали на фокус-группах после 2014 года, что «вот мы заставили себя уважать» и в этом контексте фигура Сталина приобретает новое звучание.

После 2014 года, я бы сказал, и мы писали об этом, как бы шлюзы были открыты: то, что нельзя было говорить до 2014 года, до конфликта с Западом, стало можно говорить, и после этого начинаются такие комплиментарные слова по поводу пакта Молотова – Риббентропа, что все это было правильно, нужно и т. д., с самого верха. И если на самом верху такое звучит, то, конечно, это поощряет низовые инициативы оправдания Сталина, которая с тех как раз времен все больше и больше проявляется во всех этих памятниках. То есть то, что раньше было нельзя, неудобно, неправильно, теперь правильно, удобно, можно и хорошо.

Что еще звучит, когда мы говорим с людьми о Сталине? Что он «навел порядок», что это «твердая рука», что он «боролся с коррупцией» и т. д., и т. д. То есть здесь, наверное, отчасти можно понять, почему и в 2018 году такое увеличение происходило по мере кризиса, пенсионной реформы, по мере ухудшения положения большинства, это тоже дает фигуре Сталина играть новыми красками. Мы видим такое мифологическое представление, что «тогда-то было все хорошо», «заботились о людях» (я цитирую группы), «о простом человеке», «все делали для людей». Про эту самую «твердую руку» говорят, что она была только для элит, а не для простого человека, и сейчас хотелось бы, чтобы эта рука вернулась, но не для простых граждан, а для вот элит опять же.

Это отражает общее отношение к репрессиям 1930-х гг., которое меняется с начала 20-х гг. Если тогда было общее представление, что это были массовые репрессии против всех слоев населения (в начале 2000-х таких было 60%), то к 2017 году их количество снизилось почти что вдвое. То есть, происходит мифологизация представления о репрессиях как не массовых, как о репрессиях только в отношении элит, – вот это один из тех мифов, который сегодня поддерживает в т. ч. и отношение к Сталину.

Я говорю, что отношение к Сталину – это всего лишь одно из проявлений того, что с нами происходит. То есть Борис Лазаревич уже говорил именно о массовых репрессиях, историки говорят о репрессиях и подчеркивают, что это были и «национальные операции», и «массовые операции», – вот это представление о репрессиях из общественного сознания уходит и приводит в т. ч. к ресталинизации.

Но вот что важно сказать, мне кажется, про вот этот последний излет, 2019–2023-е гг., когда мы видим уже максимальные показатели поддержки Сталина. Я думаю, здесь это результат того, что из массовой дискуссии, из СМИ окончательно исчезают альтернативные точки зрения и интерпретации о репрессиях, альтернативные официальным. Я имею в виду интерпретации, основанные на исторических исследованиях, основанный на такой документированной памяти о репрессиях.

Происходит закрытие «Мемориала». И как сегодня уже говорилось в самом начале, что те акции памяти, которые проходили вчера, их становится меньше, они становятся малочисленными. То есть вот эта тема памяти о репрессиях, о репрессированных, она исчезает фактически из публичного дискурса, и это приводит к тому, что время репрессий, время Сталина, описывается сегодня совершенно по-другому, чем если бы были эти голоса слышны так же хорошо, как они были слышны в 2000-х гг., в 2010-х гг. даже.

В конце я еще раз подчеркну, что преобладающее последние годы у просвещенной публики отношение к опросам как «все это неправда», «зачем на это смотреть, расстраиваться», «такие данные приводят только русофобы», которое мы часто слышим в свой адрес. Мне кажется, что это в корне неправильное отношение, поскольку наши данные – это просто отражение тех процессов, которые с нами происходят. И динамика, которую я пытался сегодня показать, не в пользу тех, кто здесь собрался сегодня. Но нужно на это смотреть, нужно понимать, почему это происходит. И это понимание, мне кажется, может дать силы для того, чтобы что-то делать по этому поводу. Спасибо.

Михаил Бирюков, адвокат:

Мы все время возвращаемся к памяти, к репрессиям сталинских времен. Но многие присутствующие здесь в зале помнят, что совсем недавно по историческим меркам наша страна перенесла очередной виток репрессий, я имею в виду 1970-е – начало 1980-х гг. Об этом очень хорошо пишет Людмила Алексеева в своей книге «История инакомыслия в СССР», и, мне кажется, вот сейчас, именно в сегодняшней обстановке, уместно вспомнить, как развивался механизм репрессий в конце 1970-х – начале 1980-х гг.

Михаил Бирюков. Фото: пресс-служба партии

«Отличие репрессий, начавшихся в 1979 году, – пишет Алексеева, – от всех прежних заключается в одновременном наступлении сразу на все направления инакомыслия. Причем всюду репрессии распространялись в первую очередь на открытые общественные ассоциации и всюду метили прежде всего по ключевым фигурам, а также по неподконтрольным властям механизмам распространения идей и информации».

Касаясь непосредственно деталей репрессий, Алексеева пишет: «Особенно зловещим признаком репрессий начала 1980-х гг. стали повторные аресты политзаключенных перед самым окончанием срока или сразу после освобождения. Практика повторных арестов широко использовалась в сталинские времена и не исчезала никогда, но до 1980 года такие случаи были единичными, а в 1980 году участились и затем как при Сталине вошли в систему почти без сбоев, особенно на Украине. Повторное осуждение, новые аресты назначались не за новые деяния, а были как бы продолжением наказания сверх назначенного судом приговора и грозили каждому, кто оставался верен своим убеждениям. Формально предъявлялись обвинения по незамаскированно сфабрикованным делам, от антисоветской агитации в лагере до попыток изнасилования и сопротивления представителям власти на свободе.

Наступление карательных органов сказалось и в местах заключения: там очень посуровел режим. Хроника текущих событий сообщала о четырех попытках самоубийства в разных лагерях и по разным причинам – это следствие введения системы наказаний за малейшее отступление от чрезвычайно суровых правил внутреннего распорядка, отступлений, без которых немыслима человеческая жизнь, а еще более – следствие участившихся случаев унижения человеческого достоинства политзэков. Стал невыносимым градус вздорных придирок, контроль за перепиской заключенных с родными. Из писем по подозрению в подтексте стали вымарывать любую информацию о текущей жизни в лагере, о настроениях адресатов и т. д.»

Три года этих репрессий закончились тем, что в журнале «Коммунист» за сентябрь 1981 года заместитель председателя КГБ СССР Семен Цвигун писал: «Маскировавшиеся под правозащитников и поборников демократии антиобщественные элементы ныне разоблачены и обезврежены». Не правда ли, очень напоминает некоторые моменты нашей сегодняшней жизни?

Я в первую очередь вспоминаю историю с ликвидацией международного «Мемориала». 28 декабря 2021 года Верховный суд ликвидировал международный «Мемориал». Казалось бы, нет организации – нет причин продолжать бороться с мемориалом, с памятью. Однако уже 4 марта 2023 года было возбуждено уголовное дело в отношении сотрудников «Мемориала» за реабилитацию нацизма, а 21 марта 2023 года прошли обыски у девяти членов правления и сотрудников «Мемориала», тогда же было возбуждено отдельное уголовное дело в отношении Олега Орлова...

И тишина. До сегодняшнего дня не принято процессуальное решение по этому делу. Дело не прекращено, обвинение пока никому не предъявлено. Весной этого года я заходил к следователю Листопадовой в Тверской район, которая ведет это дело, и интересовался, какова судьба этого дела, что будет с вещдоками, которые изъяты на девяти обысках в офисах «Мемориала» и у сотрудников. На что она мне ответила: «Мы до сих пор не получили заключения экспертизы. Как только будет получено заключение экспертизы, будет принято процессуальное решение».

Естественно, под ударом в первую очередь стоит здесь Ян Збигневич Рачинский как председатель «Мемориала», ответственный за публикации «Мемориала», которые вменяются в вину, которые послужили поводом для возбуждения этого дела. И вот именно то, что до сегодняшнего дня никаких процессуальных решений по этому делу не принято, показывает, насколько серьезно относится власть к деятельности по сохранению памяти, если держит вот такой крючок, с тем чтобы в любой момент продолжить расследование и (как мы понимаем, следствие настроено в этом плане достаточно однозначно) предъявить обвинение Яну Збигневичу Рачинскому в реабилитации нацизма по статье 354.1 Уголовного кодекса Российской Федерации.

Впрочем, можно и ничего не делать, чтобы стать жертвой уголовного преследования, – можно просто выполнять свои функции эксперта, как это делал Григорий Мельконьянц, и делать доклады по приглашению ЦИК на круглых столах ЦИК, чтобы быть обвиненным в организации деятельности нежелательной организации на территории России и получить в перспективе до 7 лет лишения свободы и находиться уже более года под стражей. Сейчас идет процесс, очередное судебное заседание будет 19 ноября, идет допрос свидетелей. Но, пожалуй, более абсурдного обвинения по этой статье я не встречал: признать движение «Голос», созданное в 2003 году, структурным подразделением организации ENEMO (это Европейская организация по наблюдению за выборами), официально зарегистрированной в 2018 году, довольно, в общем, глуповато выглядит, если рассуждать с точки зрения формальной логики.

Но с точки зрения целесообразности в обвинительном заключении присутствуют фразы, которые я раньше не встречал нигде: «Целесообразно считать...» – и дальше идет позиция обвинения. Не «доказано», не «обвинение доказало», не «собранными доказательствами подтверждается» – нет, ну потому что ничего невозможно подтвердить, поэтому применяется теперь такая формулировка «целесообразно считать». И это, я говорил с коллегами, уже не первый случай, когда в отсутствие доказательств в обвинительном заключении следствие пишет не «доказано», а «целесообразно считать, что».

Вот это точечное, избирательное пренебрежение нормами, пренебрежение здравым смыслом, попытка запугать активистов является очень характерным приемом, который нынешние сотрудники правоохранительных органов полностью почерпнули не из сталинских времен, когда шли массовые репрессии и уничтожались сословия и классы, а из конца 1970-х гг., совсем свежие примеры, когда удары наносились по знаковым, ключевым фигурам, с тем чтобы запугать и деморализовать сотрудников, активистов различного рода организаций.

Это является, к сожалению, очень характерной чертой нынешних уголовных дел и нынешнего уголовного преследования. И действительно, как адвокат и как в прошлом сотрудник правоохранительных органов я понимаю, что нынешний механизм, нынешняя структура правоохранительных органов не заточена под массовые репрессии. Все мы помним протесты в Москве, когда была задержана почти 1 600 человек, и эти административные задержания парализовали полностью работу 130 отделов полиции, куда доставлялись задержанные, и на много месяцев парализовало деятельность апелляционной инстанции Московского городского суда и деятельность районных судов. Но вот именно избирательный характер преследования инакомыслящих является отличительной чертой нынешнего режима.

В контексте прошлых лет, прошлых событий, событий совсем недавнего прошлого всегда стоит вопрос о том, что нужно делать, чтобы избежать этого, как себя вести в таких ситуациях. На мой взгляд, скажем, по «Мемориалу», понимая, что преследование международного «Мемориала» ликвидацией не закончится, мы с коллегами, сотрудниками, руководителями «Мемориала» в свое время подготовили план действий, распределили адвокатов, закрепили за каждым из тех лиц из «Мемориала», которые могли находиться под ударом, с нашей точки зрения, адвокатов, и именно это позволило нам после возбуждения уголовного дела оперативно обеспечить сопровождение каждого сотрудника «Мемориала» адвокатами, с которыми была достигнута заранее договоренность, которые знали, с кем, когда и как они будут работать.

И вот в современных условиях, наверное, тоже мы подошли к той черте, когда любая общественная организация, существующая в легальном поле, должна продумывать систему взаимодействия не только с правозащитными организациями (а фактически в России осталась одна правозащитная организация, действующая достаточно широко, это «ОВД-Инфо»), но и вопросы контактов персонально с адвокатами для руководителей региональных отделений, для руководителей организаций. Будем надеяться, что такого рода связь будет просто подстраховкой, будет давать внутреннюю успокоенность самим сотрудникам организаций и реализация таких планов не потребуется, но, с моей точки зрения, думать над такими мерами безопасности никогда не вредно и иметь планы действий для ситуаций, которые могут возникнуть такого рода, на мой взгляд, целесообразно.

Вот, наверное, вкратце все, о чем я хотел напомнить в контексте современных условий, говоря о репрессиях и о памяти, жертвах и репрессированных.

Марина Агальцова, адвокат:

Всем здравствуйте. Меня зовут Марина, я адвокат, и одна из моих специализаций – это работа с архивами. Собственно, я сейчас вам расскажу о своих делах, когда мне приходилось судиться с различными архивами, в основном это были архивы ФСБ, по делам, связанным с репрессированными.

Денис Волков и Марина Агальцова. Фото: пресс-служба партии

Вообще, конечно, у нас все идет из детства, и вот первое мое столкновение с архивами было тогда, когда я писала работу историческую, которая потом на конкурсе мемориальском заняла второе место, это был всероссийский конкурс... Я пришла в наш городской архив (а это такой маленький город Троицк на границе с Казахстаном, Челябинская область), и вот мне нужно было посмотреть книги по репрессированным и по изъятому имуществу у купцов местных. И я прихожу туда, мне 16–17 лет, говорю: «Вот я такая-то, такая-то, такую-то работу пишу, пожалуйста, дайте мне вот эти книги». Мне говорят: «Девочка, вы маленькая, еще вы не можете работать с нашими архивами». У меня в голове вопрос был: ну а как же так? Мне уже 16, я уже могу выйти замуж, но в архивах я работать не могу».

Прихожу я озадаченная домой и говорю: «Мам, представляешь, пришла в архив, хотела получить книги, ничего в них секретного нет, но мне не разрешают». Мама моя историк, человек уважаемый в городе, учитель, она говорит: «Сейчас, доча, не переживай». Берет телефон (такой еще, помните, который нужно было набирать, с диском), звонит в архив и говорит: «Леночка (это она разговаривает с директором архива), там дочка моя приходила к вам, что-то вот не дали ей документы». Леночка, как выяснилось, была ученицей моей мамы, говорит: «Ой, Нина Александровна, ну что же вы раньше-то не сказали! Пусть приходит, я ей все дам».

И вот это был первый и самый, наверное, успешный мой опыт взаимодействия с архивом. Я пришла, та «Леночка» мне все дала, я спокойно работала... Ну вот, получается, пять минут – конфликт был исчерпан. Следующие конфликты, в которых я была завязана с архивами, тянулись годами и часто абсолютно безуспешно.

Нам уже Борис Лазаревич говорил, да и от Дениса мы слышали, что в 1990-е гг. было какое-то движение по осознанию того, что было совершено с советским народом во время сталинских репрессий и потом уже в советские репрессии, и отношение к Сталину было далеко не позитивное. Поэтому и работа по репрессированным, и работа по архивам в этот период продвигалась. Я не могу сказать, какими-то бешеными темпами, потому что там тоже были свои проблемы, но тем не менее были определенные нормативно-правовые акты приняты и поэтому происходило открытие архивов. Вот как раз тогда «Мемориалу» удалось сходить со своим принтером в большое количество принтеров и наксерокопировать материалы, которые потом стали основанием для дальнейших публикаций, в частности, Книг памяти.

Это вот время такого бума интереса к теме репрессированных и архивов, когда можно было ходить спокойно в архивы. К сожалению, к концу 1990-х это время стало сходить, я не буду говорить, на нет, но, в общем, бум стал сильно уменьшаться. И вот примерно к концу 1990-х «Мемориал» обнаружил, что несмотря на то, что вроде как публично осудили репрессии, но тем не менее проблем с архивами очень и очень много. И тогда начинается первый процесс «Мемориала» с архивами.

Я к этим процессам подключилась уже в 2017–2018-х гг., тогда, когда ко мне просто попало дело случайно одного человека, актера высокого, худощавого, ну такой вот дядечка за 70, которому ну очень хотелось понять, что же произошло с его дедушкой Павлом Заботиным, которого расстреляли в 1934 году. И об этом дедушке была память в семье, что вроде как он был таким нормальным человеком, ну вот не то что был каким-то злыднем или там как-то советскую власть позорил – обыкновенным был человеком, который строил различные здания... Мой доверитель знал лишь только одно: Павла Заботина расстреляли по делу, по которому шли 20 человек.

Мы с ним писали в архивы, ходили с ним и в суды очень долго и упорно, и в конце концов нам получилось в 2019 году уже через Верховный суд (т. е. мы прошли до этого три инстанции абсолютно безуспешно), нам получилось добыть эти документы в архиве МВД. Нас, кстати, встретила такая радостная женщина в этом архиве, говорит: «Ой, молодцы, что вам наконец-то удалось получить разрешение на ознакомление с этими документами, потому что мне всегда было неудобно, когда приходили люди и нам приходилось массово им отказывать».

Я сейчас объясню, в чем там проблема. Дело в том, что у нас так построено законодательство, даже точнее правоприменение, что в случае, если человек был реабилитирован, тогда более-менее можно получить доступ к его делу, в случае если это дело передано в государственный архив. Если оно осталось в архиве ФСБ, тогда иногда нужно доказывать родство, что весьма сложно сделать, так как прошло много лет, документы могли не сохраниться, например, сгореть, так как некоторые архивы сильно пострадали во время Великой Отечественной Войны.

Дедушка моего доверителя в этом деле не был реабилитирован, поэтому нам пришлось проходить четыре судебных инстанции, чтобы получить доступ к делу.

Если помните, у нас Борис Лазаревич говорил о том, что только 6 миллионов было реабилитировано из примерно 20 миллионов репрессированных, т. е. две третьих дел, по которым люди не были реабилитированы. Это значит, что по делам 14 миллионов нельзя получить документы, вообще никак нельзя, никогда нельзя. Если мы говорим, например, про гостайну, там есть перспектива лет через 30 получить доступ к документам, то к документам нереабилитированных доступ нельзя никогда получить. Так считают правоприменители. Дело Павла Заботина – это было первое дело, по которому удалось доступ получить. Тогда мне казалось, мы совершили тектонический сдвиг, что ли, в сознании правоприменителей. Но я ошиблась. После дела Павла Заботина несмотря на многочисленные попытки, которые включали и судебное обжалование, не удалось получить доступ к делам нереабилитированных. Суды, включая Верховный суд, отказывали. 

Возвращаясь к делу Павла Заботина, когда мы ознакомились с материалами его дела, я потом спросила у доверителя: «Ну вот вы ознакомились с делом дедушки, вы увидели – что вы сейчас чувствуете, что вы по этому поводу думаете?» Он говорит: «Вы знаете, я ничего не понял». Я говорю: «Немудрено». Я тоже ничего не поняла из этого дела, потому что там проходило порядка 23 человек, документы там в таком хаосе, что просто страшно.

И действительно, потом, когда я уже изучила эти документы (а нам даже дали отфотографировать документы), я тоже не поняла, в чем же обвиняли бедного Павла Заботина и почему именно его решили расстрелять (там некоторых расстреливали, а некоторых не расстреливали).

У нас, как я уже говорила, одна из основных проблем – это доступ к материалам нереабилитированных: к ним, я уже повторюсь, в принципе невозможно получить доступ. Если же человек был реабилитирован, то там тоже есть куча разных вариантов, как можно сокрыть. Как правило, скрывают имена людей, которые были ответственны за проведение той либо иной операции. За время работы с «Мемориалом» мне встречалось работать по делам, где, например, вдруг становились персональными данными (и поэтому от нас требовали предоставить согласие самих прокуроров или их родственников, чтобы нам озвучили их фамилия и их послужной список)  или государственной тайной имена тех же самых прокуроров, которые были в тройках или иных людей, ответственных за фабрикацию дела.   

По персональным данным мы настаивали в судах, что да, это действительно имена, по ним можно идентифицировать человека, но закон о персональных данных на это не распространяется, потому что он не распространяется на архивные документы в силу ст. 1 Федерального закона «О персональных данных», а значит, нельзя требовать согласие этих людей либо родственников на то, чтобы мы ознакомились с их именами. Но суды нам отказывали в признании отказа незаконным.

У нас также было дело, когда имена и должности по членам НКВД, стали вдруг государственной тайной. И для тех людей, которые работают с государственной тайной, это, конечно, всегда удивительно, потому что кажется, что государственная тайна – это нечто такое, что в случае раскрытия может угрожать национальной безопасности, именно такое определение дается государственной тайне. И я все время в своем сознании пыталась понять, как же вот имена таких энкавэдэшников из 1938 года, как же их раскрытие может сейчас угрожать национальной безопасности. Об этом мы, конечно, говорили в судах, но тоже вот дошли до Верховного суда и тоже нам сказали, что «да, это страшная-престрашная государственная тайна и нет никакой законной возможности вам эту тайну раскрыть».

Я все это говорю к тому, что вот у нас Борис Лазаревич в своем выступлении говорил, что нам нужно понимать, кто есть жертвы, кто есть палачи. Если по жертвам, по крайней мере в отношении 6 миллионов у нас есть информация, мы можем посмотреть их дела, то в отношении еще двух третей людей не можем посмотреть дела. Мы даже не можем часто понять, насколько законно человеку было отказано в реабилитации.

Почему? Потому что дело посмотреть мы не можем. Есть разные процессуальные возможности обжаловать решение об отказе в реабилитации, но и с этим существует много сложностей. Мы однажды пробовали обжаловать, но нам отказали, так как сказали, что это прерогатива прокуратуры решать, в которую суд не может вмешиваться. При этом когда я как адвокат просила показать само дело нереабилитированного в рамках процесса по оспариванию отказа в реабилитации, мне отказали.

Поэтому получается, что к двум третям информации доступа нет. А информацию о том, кто ответственен за террор всяческим образом скрывается. Когда мы говорим о том, что вот был государственный террор, что были эти массовые преследования, у меня складывается такое ощущение, по крайней мере государственная политика так идет, что вроде как нет отрицания того, что это все было, но, с другой стороны, власть предпочитает делать так, что это как будто бы как стихийное бедствие какое-то, как гроза или как ураган: они вот так вот пронеслись по нашей стране, но кто за это был ответственен, почему, как это происходило – вот вся эта информация, к сожалению, под разными предлогами прячется от людей.

Более того, я бы также хотела сказать, что по таким делам становится все опаснее работать даже адвокатам. Николай говорил о том, что раньше-то на Бутовском полигоне очереди стояли 30 октября, а сейчас-то как будто бы обыкновенный день... Я, работая по подобным делам, стала понимать, почему сейчас это как будто бы обыкновенный день по количеству людей.

Потому что, например, недавно у нас было дело в Барнауле. Дело о доступе к архивному уголовному делу нереабилитированного. В решении суда первой инстанции было указано, что мой доверитель не просто хочет получить информацию о своем дедушке – он также об этом публикует в различных СМИ и таким образом дискредитирует деятельность архива Федеральной службы безопасности. И эта дискредитация может быть использована различными недружественными государствами в их борьбе против России.

И я вот так вот, когда осознала это решение, поняла, что так недалеко дойти и до какого-то предательства родины просто потому, что ты пытаешься понять информацию о своем родственнике. То есть дела, которые раньше мне казались более-менее безопасными, сейчас, на мой взгляд, приобретают такую повышенную степень опасности для доверителей, также как и для адвокатов.

Николай когда начинал выступление свое, в приветственном слове говорил о том, что нам бы хотелось понять, что дальше делать. Вот мы как доктора сегодня с вами диагностировали, что, в общем, память о репрессированных сейчас замалчивается, кто палачи, стирается из нашей памяти. И вот что с этим делать? Это же действительно опасный диагноз, потому что это дает возможность другим людям, которые сейчас совершают нелицеприятные действия, ощущение того, что об этом, об их действиях, также никто никогда не вспомнит и их имена также будут скрывать.

Так вот мне кажется, что тогда, когда вдруг окно возможностей откроется, мне кажется, что информация о репрессированных прошлого должна стать абсолютно открытой. И здесь нужно тоже прорабатывать какую-то концепцию реальных действий, потому что мы видим, что когда в 1990-е гг. была политическая воля на открытие архивов, тем не менее эта работа всячески саботировалась: то говорили, нет возможности принять архивы из КГБ, то говорили, что используется эта информация разными странами, для того чтобы противоречить интересам России... Были различные предлоги, поэтому там работа, например, тормозилась.

Так вот мне кажется, что первым шагом, что нужно будет делать, – это прежде всего именно формально открыть доступ к этим архивам, т. е. убрать все те искусственные ограничения, которые сейчас есть. И второй шаг – это реализовать ту заранее подготовленную стратегию работы по этим архивам, для того чтобы минимизировать те саботирующие действия, которые, скорее всего, предпримут те люди, которые привыкли эти архивы охранять. Спасибо.

Алексей Нестеренко, правозащитник, сын репрессированного, член партии «Яблоко»:

Мне доверено рассказать о многолетних хаотичных попытках решения одной проблемы. На Никольской улице, 23 стоит так называемый Расстрельный дом. Вместе с «Мемориалом» мы добились обещания от частного владельца этого дома, что в нем для музея будет выделено помещение после окончания реставрационных работ, а наши депутаты в Московской городской Думе, Евгений Бунимович и другие, добились и от Собянина такого же обещания. 

Алексей Нестеренко. Фото: пресс-служба партии

Перед самым ковидом мы успели начать акцию «За Красную площадь без Ленина, без Сталина!». Никольская улица как раз имеет два окончания: одно окончание – это Расстрельный дом, а второе выходит рядом с ГУМом на Красную площадь. После акции на Красной площади мы бывали в ОВД Китай-город, и удивительна реакция  полиции: они очень странно на нас смотрят, как будто мы инопланетяне. 

И я очень благодарен «Яблоку», что нас поддержали в этой акции. Мы опирались и на статьи Бориса Лазаревича Вишневского в «Новой газете» о запрете прославления Сталина, которую он написал, кажется, в 2015 году, – что надо как-то эту проблему решать, что нужно показать, что есть масса понимания среди населения, а тем более среди жертв политических репрессий – вот один из них выступает сейчас перед вами. В Музее истории ГУЛАГа я начал акцию сбора подписей за принятие закона о запрете прославления Сталина. Но вы знаете, как трудно было собирать подписи даже среди жертв политических репрессий? Вот такая жизнь. 

Все всё понимали. Но власть в совокупности с репрессивными органами ВЧК, ОГПУ, НКВД держала всю страну в советское время в страхе. И сейчас опять этот страх – репрессивные органы прежде всего смотрят на начальство и выполняют волю начальства. Так вот воля начальства – она тоже интересная.

«Дом на набережной» – это, наверное, единственный дом в российской истории, где жертв политических репрессий больше, чем погибших на Великой Отечественной войне. Массовые репрессии, конечно, коснулись в период Большого террора всего этого «Дома на набережной». И название книги Юрия Трифонова дало название этому дому. 

С 2009 года партия «Яблоко» провозгласила десталинизацию одной из основных задач. Было понятно, что «Яблоко» обрекает себя, так сказать, на агрессивную атаку со стороны. Надо знать, где мы живем. Мы сейчас действительно видим, что до этого преодоления еще очень и очень не скоро. Но это не значит, что мы должны останавливаться, потому что этот путь должен быть пройден во что бы то ни стало. Я хочу сказать, что надо показывать, что есть люди, которые говорят об этом. И после того, как пройдет смутное время, в котором мы живем, – будем продолжать то, что делали. И будем заниматься реабилитацией иноагентов, реабилитацией «Мемориала» и Сахаровского центра.

Виктор Коган-Ясный, сооснователь «Мемориала», советник председателя Федерального Политического комитета партии «Яблоко»:

Денис Александрович уже ушел, а мне хотелось ему, так сказать, в такт сказать, напомнить нам всем одну вещь очень забытую и очень занятную. В 1967 году советские интеллигенты, режиссер Марлен Хуциев и крупный психолог, выдающийся Артур Владимирович Петровский сделали фильм «Семь шагов за горизонт», в котором великолепно показана природа конформизма и зарождения тоталитаризма по любому вопросу, когда для этого есть условия. Показано на уровне психологического эксперимента. Всем, кто не видел, всем очень советую посмотреть, а кто видел, советую пересмотреть, он есть везде, в YouTube, там все это показано.

Борис Лазаревич, то, что вы говорили про документы идеологические наши современные, – это исключительно важно, и это говорит, в какую сторону мы движемся. Но я должен сказать, что документы, которые имелись от ЦК КПСС в середине 1980-х гг., были точно не лучше в отношении Сталина, там тогда вообще все это называлось крайне-крайне осторожно, даже слова «политические репрессии» не было тогда. И тем не менее, когда только-только появилась форточка, появилась зацепка, что можно участвовать антисталинских мероприятиях, народ туда попер, извините меня, с мощной силой, массово, миллионами. Весь Советский Союз как один человек пошел, независимо от деталей и убеждений, пошел на антисталинские мероприятия. А сейчас он этого не делает, хотя можно. И хотя памятники, да, их убирают потихоньку, но они все-таки по всей стране стоят.

В чем дело? Я думаю, что проблема состоит в огромном, причем мировом, не только у нас, а мы, может, где-то впереди, а может, и нет, кризисе интеллигенции. Кризис интеллигенции позволяет сводить до одного шага многоступенчатую систему формирования тоталитаризма, ну просто до одного шага.

Если сравнивать 1930-е гг. в двух тоталитарных странах, как там все развивалось, в известных странах, то в Советском Союзе все шло крайне сложно, потому что интеллигенция была, она была обширная, и она составляла такой очаг обширный очень, который вождя, стремившегося к абсолютной устойчивости, не устраивал. В другой стране, 2 тысячи километров к западу, этот очаг отсутствовал в таком виде, и поэтому там по механизмам формирования тоталитаризма абсолютно абсурдные, еще более абсурдные идеи, чем у нас, утвердились практически мгновенно, потому что средний класс, сильный средний класс при отсутствии интеллигенции, как это подметил режиссер-документалист (иностранный агент) Андрей Львович Некрасов, – это условия формирования жесткого тоталитаризма. (Он там это еще жестче говорит, чего.) Приходится бояться, что мы сейчас идем туда же. Интеллигенция не справилась.

«Яблоко» как единственная партия интеллигенции на протяжении 30 лет, единственная, в этом смысле партия, безусловно, меньшинства населения, граждан, имеет сверхзадачу, стратегическую цель, политическую утвердить категорическое осуждение по крайней мере сталинизма, по крайней мере практик сталинизма, а шире – всего большевистского тренда, направленного на подавление людей, на господство единственной государственной идеологии, а на самом деле господство какой-то группы над всеми гражданами.

«Яблоко» имеет задачу открыть архивы, устранить большевистский некрополь на Красной площади мирными средствами, сугубо мирными... Просто люди должны быть похоронены, даже самые страшные злодеи должны быть где-то похоронены как-то так, не знаю, или их прах должен быть где-то развеян, не знаю... Символы, повсеместно стоящие, должны быть аккуратно, не так, как в Украине, а аккуратно должны быть устранены, вот эти вот Ильичи бесконечные... Я не призываю ни к чему такому резкому, нет-нет-нет... В здании бывшего КГБ на Лубянской площади, площади Дзержинского, должен быть создан музей, безусловно, а это учреждение должно быть переведено куда-то в другое место, где оно сможет более эффективно заниматься прямыми задачами. А интеллигенция с этим не справилась.

Значит, 1937 год, я об этом серьезно разговаривал с Арсением Борисовичем Рогинским, почему так случилось. Вопрос огромный. 1937 год, 20 лет большевистской революции... Где мы вчера были, это 1937 год, ну и окрестности... (Кстати, туда школьников надо вообще возить всегда.) Двадцать лет большевистской революции, все враги давно уничтожены, ни одного врага больше нет, в гражданскую войну они уничтожены, в 20-е гг., уже прошли Беломорканал, канал им. Москвы, Ягода, эффективнейший руководитель большевистских строек... И вдруг его расстреливают, и вдруг 1937 год, Сталин решает, что нужен Большой террор. Почему это случилось? Что его мотивировало?

Он был очень чуткий лидер, очень чуткий ко всему, и он уловил, что система на самом деле неустойчива. Некоторые наивные люди об этом ему прямо писали, и очень комплиментарно. Например, выдающийся харбинский эмигрантский философ Устрялов писал ему, что он может, Сталин, поскольку он человек, в отличие от других коммунистических вождей, от Ленина, Троцкого и т. д., человек без идеологии, что он может вернуть Россию к ее величию вне красной идеи. Сталин это заметил, ему это во многом понравилось, он даже так тепло ответил Устрялову, прежде чем заманить его в Советский Союз и расстрелять, но он заметил, что что-то там не так.

Большевистский, стопроцентно ортодоксальный писатель Георгий Никифоров на встрече, значит, писатели ждут Сталина, Сталин входит, все кричат: «Да здравствует товарищ Сталин!» – писатели кричат. Писатель Никифоров говорит: «Довольно, хватит! Иосиф Виссарионович, скажите, что так нельзя!» Сталин говорит: да, действительно, довольно, хватит, сколько можно, хватит кричать «Да здравствует товарищ Сталин». Через год Никифорова не станет.

Испания – большевистская идея тонет в горниле гражданской войны под давлением Гитлера, и больше никто ему там не сопротивлялся.

Экономический кризис, попытки установить отношения с Западом не увенчиваются успехом, несмотря на то что Рузвельт хочет торговать с Советским Союзом, в общем, его больше никто не выдерживает. За успехами первых пятилеток кроются серьезные социальные неудачи.

Сталин это все чувствует. И что он делает? Значит, он понимает, что врагов никаких больше нет, но страна наполнена людьми, начиная от коммунистической номенклатуры и кончая крестьянином, у которого две лошади, которые могут ему написать письмо, в духе остатков демократизма общения, что, уважая, поддерживая, не сомневаясь, тем не менее, в каком-то отдельном вопросе думают иначе и предлагают сделать по-другому. И такого масса, вот этого маленького, крохотного, ничтожного несогласия со Сталиным. И он решает, что это надо под корень устранить, чтобы не было маленького, крохотного, в отдельных вопросах несогласия с фигурой титана, сфинкса.

Ну и все, и он это делает. Сколько тогда было мощностей на уровне НКВД перед самым Большим террором, я, честно, не знаю. Думаю, что их было не так много, но они возникли по мере необходимости.

Значит, в каком слое было в основном сосредоточено вот это вот маленькое, крохотное, очень мирное сопротивление Сталину? Ну конечно, в интеллигенции, поэтому задача была подавить интеллигенцию. Она была очень мощна в России. Она была, с одной стороны, погружена в анализ прошлого, а с другой стороны, она была готова предлагать, она была креативна, была готова предлагать проекты. До 1917 года проектов было множество, проекты Витте, проекты Бориса Николаевича Чичерина – бесконечно.

Сталин ее придавливает, но не уничтожает полностью, потому что она ему нужна.

И вот эта интеллигенция, придавленная, прошедшая потом через Вторую мировую войну, она оказывается выпущенной на полусвободу во время перестройки, и она начинает проводить свою линию в отношении истории. Но дальше она не может, ее потенциал обрезан, она очень ограниченна, и поэтому со своей задачей она не справляется, не справляется категорически. Поэтому она не понимает, что она должна делать.

Был замечательный проект великого мыслителя и скульптора Юрия Ивановича Селиверстова по храму Христа Спасителя. Проект состоял в следующем: на месте храма Христа Спасителя, вы знаете, был бассейн «Москва». Значит, он предлагал что сделать? Предлагал сделать ажурный каркас, под ним маленькую часовню в память о погибших и на каркасе – бесконечный горельеф, бесконечный, бесконечный, фигур тех, кто был уничтожен террором. Он говорил так: «Сделать вид, что ничего не случилось, просто поставить на этом месте то же самое, что как бы было, – это неправильно, этически неправильно, политически, эстетически, с какой угодно точки зрения. Надо делать по-другому».

И вот этот проект никто не понял из тех, кто должен был это оценить, он прошел мимо, прошел мимо. Вот это показатель состояния интеллигенции: осудить – да, прокричать – да, Соловецкий камень поставить – да; что-то понять на будущее, что-то сделать – это нет. Вот поэтому мы сейчас имеем ровно то, что мы сейчас имеем: мы имеем версию неосталинизма.

Виктор Коган-Ясный. Фото: пресс-служба партии

Значит, ситуация очень неблагоприятная в этом смысле во всем мире. Весь мир движется в неинтеллигентном направлении, он не способен решать самые элементарные с точки зрения политики задачи, мы это видим. Если три года длится то, что сейчас длится между Россией и Украиной, то это результат абсолютной беспомощности всего мира с любой точки зрения, с любой совершенно, и результат втянутости, результат готовности продолжать человекоубийство сколько угодно, потому что гибель людей при таком отсутствии рефлексии вообще не является проблемой, проблемой геополитической и проблемой независимости, границ, сдерживания – всякие проблемы, но только не люди, потому что нет интеллигенции.

«Яблоко» должно, надеюсь, что, покуда оно существует, покуда его не постигла та же участь, то я думаю, что оно по крайней мере будет напоминать всегда о той задаче, которая перед нами стоит и перед всем бывшим Советским Союзом, шире, если не хотеть погибнуть под обломками вот этого вот монстра.

Сталинизм – это монстр, он обречен рано или поздно обрушиться, и варианта два: либо деконструкция, либо крушение с обломками, и об этом надо хорошо помнить.

Разумеется, инструкции я дать не могу. Но есть несколько соображений, без которых формировать новые идеи не получится.

Замечательный, самобытный эмигрантский публицист Никита Алексеевич Струве, когда случился 1991 год, он предвидел очень многие проблемы, которые последуют за этим... Тогда был пик, так сказать, торжество советской интеллигенции ситуационное и одновременно начало ее печального продолжения. Он говорил так, что России, которая осталась, так сказать, после уже дезинтеграции Советского Союза, вот в ходе тех очень быстрых и странных событий досталось общество, в котором есть три составляющие, ну вот так получилось.

Одна составляющая – это наследие имперской царской России с ее культурой. Другая составляющая – это большевизм с его вот ментальными особенностями, марксистским, схематичным, эмпирическим восприятием жизни, с технократизмом. И третья – это влияние Запада, это проамериканское настроение. И вот такие три составляющие. И это все мы наблюдали на протяжении 30 лет, вот все эти три составляющие.

Но они, конечно, видоизменялись. Ушло поколение, которое как-то помнит непосредственно культуру царской России. Ушло поколение ветеранов Второй мировой войны, поэтов, так сказать, последователей Серебряного века ушло. Значит, выросла молодежь, вот те самые, которых мы сейчас видим больше через телеграм-каналы и там в ютубе где-то, резко прозападные. И остались большевики, ментально большевики; у них другие возможности, другой, так сказать, устрой жизненного ритма, но ментально, да... И их очень много.

И мы в этом смысле находимся в трагическом положении. Но мы являемся наследниками, наверное, первой составляющей все-таки, все-таки мы, наверное, являемся наследниками кадетов и наследниками культуры русской, я так думаю, в той мере, в которой мы хоть чуть-чуть можем ею обладать, потому что...

Надо быть мостом. Быть продолжателями той линии, которая была нарушена и разрушена... До 1917 года были фантастические обсуждения в духе креатива, да, конституционного права, были обсуждения реформы правоохранительных органов... Целая книга есть, называется «Тюрьмоведение» [«Очерки тюрьмоведения»], профессора Познышева. Были гигантские проекты инфраструктурные, которыми мы до сих пор пользуемся, и об этом не очень любят говорить.

Царское правительство было умеренно прозападным вопреки мнению о том, что там был национализм и т. д., это был такой национализм очень осторожный. Большевики воспользовались тем, что царское правительство было умеренно прозападным, и установили именно изоляционизм, национализм, то, что делал Сталин, против царя, который вообще-то был европеец.

Мы должны ставить цель восстанавливать единство Европы, при том, насколько это трудно, про том, что в Европе сейчас формируется  абсолютно другой исторический нарратив, чем у нас. Когда-то Григорий Алексеевич Явлинский предлагал сделать общеевропейский учебник истории, но понятно, что бюрократия ничего этого не поняла ни там, ни здесь, нигде. А это надо делать: совершенно разная  картина мира шаг ща шагом порождает опаснейшее глобальное испытание на разрыв, мы тому свидетели бесконечно давно. И сейчас картина мира в связи трагедией между Россией и Украиной разная не на 80%, не на 90%, а на все 100% разная, а значит, это может никогда не кончится.

Крайности энергично берут верх. У нас такие, так сказать, круги «турбопатриотов» считают, что земля, политая кровью миллионов советских солдат, должна быть наша, а не американская, и на Западе, где считают, что есть право на свободу народа, – вот это... Если не будет единого стандарта, какого-то базового стандарта исторического образования, единого отношения к тому, что было, мы будем иметь такую ситуацию всегда и ничего никогда не сделаем.

Если мы сделаем вот то, что сейчас Политическая школа, будет Политический клуб какой-то, значит, размышления... Если это будет школа содержательной политики, это уже будет большое дело... не интриги и не того, о чем там пишут, что смогут ли «Новые люди» пройти в Госдуму 2026 года, да, а содержание... мы это, может быть, содержание протащим куда-то дальше.

Что добавить? Вот Кассиодор в VI веке, когда он понял, что наступают варвары, он утащил всю огромную библиотеку античной литературы в горы в свой монастырь, и там она пролежала 600 лет, пока люди типа Фомы Аквинского вот следующего через 600 лет не вернули ее человечеству и человечество узнало, Европа узнала, христианская Европа узнала, что был Аристотель, что был Платон и т. д., много еще кого другого. Ну вот такую какую-то работу мы должны сделать.

Доживу ли я до результата? Понятия не имею. Но вот кто-то из присутствующих надеюсь, что доживет.

Иван Большаков, член Федерального Политического комитета партии «Яблоко», глава Аналитического центра партии:

Сегодня много говорилось о связи между сталинскими репрессиями и текущими преследованиями по политическим мотивам, но я бы хотел обратить внимание на два момента, тесно взаимосвязанных между собой. Это символическая политика и государственная оценка сталинизма.

Мы неоднократно говорили о том, что настоящая государственная оценка перевороту 1917 года, всему коммунистическому прошлому не была дана. В итоге наша страна официально празднует День работника органов безопасности именно 20 декабря, когда в Советском Союзе отмечали День чекиста по случаю создания 20 декабря 1917 года Всероссийской чрезвычайной комиссии. Мы продолжаем празднование 23 Февраля, отталкиваясь от даты создания Красной армии, как будто бы не было веков существования регулярной армии в России, как будто бы не было истории царских правоохранительных органов и разведывательных спецслужб. Нашим силовикам очень важно вести свою преемственность именно от советских.

Доклад Хрущева на XX съезде осудил репрессии, развенчал культ личности Сталина. В 1990-е годы были приняты постановления и законы о реабилитации и увековечивании памяти жертв политических репрессий. Но сделано это все было так, будто репрессии были простыми перегибами, отдельными отклонениями от нормы, которые совершали случайные люди по собственной инициативе. Некоторых из них потом судили и расстреляли, но большинство просто исчезли естественным путем. И вся страна пошла дальше, сохранив все те структуры, которые осуществляли репрессии, – просто поменяв вывеску.

Однако, если это была норма, а не отклонение, если это была система и созданы специальные учреждения, институты, органы, которые террор осуществляли, то эти органы должны быть поставлены вне закона. Нельзя просто поменять вывеску и пойти дальше – нужно, чтобы все эти практики были поставлены вне закона. А если этого нет, то мы все время будем ходить по кругу, и фраза «можем повторить» здесь обретает свой зловещий смысл. Поэтому вновь ставится памятник Дзержинскому – не перед зданием ФСБ, но перед зданием Службы внешней разведки. На открытие памятника приходят не только чекисты, но и многие олигархи, хотя это полностью противоречит логике капитализма, ведь бизнес универсален и глобален, в то время как спецслужбы всегда территориальны и национальны.

Такой сбитый фокус на репрессивную машину есть даже среди тех людей, кто массовые расстрелы не одобряет. Вчера мы посетили Бутовский полигон, где были расстреляны 21 тысяча человек. Нам провели замечательную экскурсию, и, рассказывая об ужасах 1937–1938-х годов, экскурсовод сказал такую фразу: «в каждой стране есть органы, которые оберегают государство от всяких неприятностей, в нашей стране таким органом было НКВД».

Уравнивание на одной доске НКВД и классических спецслужб оборачивается новыми шпионскими делами, долей оправдательных приговоров 0,26% (хотя 10 лет назад было 0,52%), ростом числа политических заключенных в 20 раз за те же 10 лет. Если вся правоохранительная машина досталась в наследство от сталинизма, то нет ничего удивительного в том, что людей преследуют за политические высказывания, а в тюрьмах и отделениях полиции сегодня процветают пытки.

Иван Большаков. Фото: пресс-служба партии

Что касается десталинизации, на мой взгляд, недостаточно просто поменять название улиц и населенных пунктов, а в учебниках и правовых документах записать, что все это было неправильно и мы осуждаем репрессии.

Американский социолог Джеффри Александер, изучая публичные дискуссии по теме Холокоста, обнаружил, что есть две схемы интерпретации этой темы, два нарратива в публичном пространстве.

Если это прогрессивный нарратив, то говорится, что были темные времена, мы эти времена осудили и идем вперед, туда, где нас ждут светлые времена, а все бесчеловечные события останутся в прошлом. Это все наша история, было сложное время: там была Вторая мировая война и экономические сложности, а у нас была революция и гражданская война. Все это якобы было знаком эпохи, и такие события легко рационально объяснить. А если можно объяснить, значит, можно искупить, а если можно искупить, то можно повторить, а потом снова искупить.

Это вопрос о том, приобретает ли событие статус абсолютного зла или нет? Были ли Большой террор и Холокост типичным злом в ряду обычных трагических событий первой половины XX века, или они были злом радикальным?

Если это трагический нарратив (а он противопоставляется прогрессивному нарративу), то это нетипичное явление, а абсолютное зло. Такое событие нельзя объяснить и найти в нем рациональные корни. Беспрецедентное событие не имеет объяснений, оно исключительно тяжкое и существует вне времени, вне исторического контекста. Такое событие нельзя искупить – его можно только переживать, снова и снова переживать это неудобное прошлое. Это также вопрос о том, отстраняетесь ли вы от жертв, оставляя событие в прошлом, или ассоциируете себя с ними. Только в последнем случае возникает настоящая форма преодоления, которую мы все знаем по формуле «никогда снова». Здесь возникает настоящее сочувствие и создается предохранитель от повторения таких событий в будущем.

Все это имеет прямое отношение к памяти о репрессиях. Это куда более широкий вопрос – он имеет отношение к образованию и культуре, к тому, как описывают события, как о них говорят. Здесь недостаточно просто убрать памятники палачам, провести суд над Сталиным и начать с чистого листа, как призывают некоторые наши правозащитники – необходимо постоянное напоминание о репрессиях. И именно поэтому власти так борются с табличками «Последнего адреса», исчезают памятные плиты репрессированным полякам, литовцам, финнам, блокируются сайты со списком «Возвращения имен».

Когда приезжаешь в Германию и ходишь по улицам немецких городов, ты все время натыкаешься на вмонтированные в брусчатку металлические таблички с именами погибших в лагерях евреев.

Пока на каждом старом доме в России не будут установлены таблички «Последнего адреса», пока каждый россиянин со школьного возраста не посетит Бутовский полигон, «Сандармох», «Катынь», «Медное» и другие места массовых расстрелов, тема репрессий будет оставаться не более чем исторической дискуссией, всегда будут существовать разные мнения с перспективой сползания в реабилитацию сталинизма.

Отсюда важные выводы: сейчас необходимо всячески сопротивляться забвению памяти о репрессиях, а когда откроется окно возможностей и наступит время реформ, нужно будет иметь комплексную программу десталинизации, в которой будут учитываться все эти аспекты.