«Дело Ходорковского». Так называется книга, только что вышедшая в свет (Сахаровский центр. Издательство «Зебра Е»). Ее авторы (и постоянные авторы «Новой газеты») Александр Пумпянский, Сергей Ковалев, Борис Жутовский не нуждаются в специальных представлениях. Разделение труда в авторской троице очевидное. Александр Пумпянский — это собственно процесс, журналистское расследование двух, а с учетом новых кровавых наветов и угроз, можно сказать, и трех актов показательного судебного действа. История немыслимых превращений: из комсомольцев в олигархов и из олигархов в политических заключенных и узников совести. Сергей Ковалев — послесловие к процессу, широкий исторический и социально-политический фон, система подневольного служивого права — крупным планом. Борис Жутовский — образы процесса. Книга вышла в канун новых Ходорковских чтений.
Публикуем фрагмент размышлений Сергея Ковалева.
Вот неизбежный вопрос: почему в стране, провозгласившей Конституцию РФ 1993 года (при всех своих очевидных недостатках это все же отчетливо демократическая Конституция), оказались возможными политические по своему характеру с заданными результатами судебные процессы? Ответить на этот вопрос нельзя, не обратившись, по необходимости коротко, к советской и постсоветской истории судебной системы.
С первых же дней переворота 1917 года в стране беспрекословно внедрялась марксистская догма права как инструмента власти, впервые заявленная в Коммунистическом манифесте. «Право — возведенная в закон воля господствующего класса…» Соответственно этому самый первый свод революционного законодательства «Собрание узаконений и распоряжений Рабочего и Крестьянского Правительства» декларирует: «1. Право — это система (порядок) общественных отношений, соответствующая интересам господствующего класса и охраняемая организованной его силой».
Дореволюционная судебная система была полностью уничтожена. Первый советский диктатор В.И. Ленин, кстати, юрист по образованию, заказывал наркому юстиции Курскому нормы первого Уголовного кодекса (1922 г.), прямо подчеркивая их политическую мотивацию, целиком основанную на идее «классовой диктатуры». «Товарищ Курский! По-моему, надо расширить применение расстрела... (с заменой высылкой за границу) ко всем видам деятельности меньшевиков, эсеров и т.п.; найти формулировку, ставящую эти деяния в связь с международной буржуазией». Комментируя некоторые нормы Уголовного кодекса, Ленин пишет: «...Основная мысль, надеюсь, ясна… открыто выставить принципиальное и политически правдивое (а не только юридически узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость, его пределы. Суд должен не устранить террор… а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас...»*
Новое законодательство откровенно поручило новому правосудию обслуживание диктатуры… Поименный список жертв политических репрессий в СССР, составленный обществом «Мемориал», включает 2,5 млн человек. Согласно официальным архивным данным, общее число прямых жертв политического преследования составляет 12–13 млн человек. Партийная критика «культа личности» Сталина в 1956 году, осуждение и прекращение массовых политических репрессий повлекли важные перемены в жизни страны и психологии общества… Обновленное уголовное законодательство исключало самые одиозные нормы прежнего закона. Однако эти положительные перемены ничуть не затронули главные, определяющие черты советской судебной доктрины…
Эпоха Хрущева, эпоха страстных панегириков ЗАКОННОСТИ, парадоксально дает яркие примеры совершенно неприкрытого давления на правосудие. Валютные спекулянты Я. Рокотов и В. Файбишенко арестованы в мае 1961 года. Уже после (!) их ареста высшая санкция соответствующей статьи УК, карающей за спекуляцию валютой, была поднята до 15 лет лишения свободы. Именно к этому наказанию и были приговорены оба 15 июня 1961 года. Первый секретарь ЦК КПСС Н.С. Хрущев глубоко возмущен: «Товарищ прокурор, вы что, будете свою политику проводить или будете слушать ЦК?.. Ишь какие либералы стали… Законодательство нужно пересмотреть. Руденко мы вот накажем… Верховный суд — т. Горкин, мы вас накажем за это дело и новых людей назначим».
1 июля Председатель Президиума ВС СССР Л.И. Брежнев подписал Указ «Об усилении уголовной ответственности за нарушения правил о валютных операциях». Теперь высшая санкция — расстрел. 19 июля 1961 года Верховный суд РСФСР приговорил к расстрелу Яна Тимофеевича Рокотова и Владислава Петровича Файбишенко. Дважды в одном деле закон приобрел обратную силу за какие-то пару месяцев.
В политических процессах хрущевского периода советской истории, в отличие от предыдущего, обвиняемым, как правило, вменялась критика власти, действительно имевшая место. Иногда происходили даже массовые мирные протестные акции, жестокий вооруженный разгон которых сопровождался жертвами, а участники шли под суд. Приговоры были неправосудны, поскольку и критика, и мирные демонстрации соответствовали Конституции и не противоречили действующему законодательству…
Возникли массовые грубые фальсификации со стороны государственного обвинения в судебных процессах. Эти фальсификации положили начало весьма продолжительной тенденции отечественного правосудия, отнюдь не завершенной и сейчас. Они стали инструментом имитации независимости суда…
Богатый событиями период правления Н.С. Хрущева, часто называемый «оттепелью» или «хрущевской оттепелью», оказался началом пробуждения общественной активности, участников которой стали называть «диссидентами»...
На протяжении более 20 лет после падения Хрущева, в т.н. «эпоху брежневского застоя» и кратчайшего правления Андропова и Черненко (1964–1985 гг.), власть стремилась во что бы то ни стало уничтожить упомянутую общественную активность. В СССР были приняты некоторые дополнительные законы об уголовной ответственности за политическую критику. Господствовал политический сыск, для этого было создано специальное 5-е Главное управление в КГБ. Прошло несколько сот политических судов.
Позднее политическая обусловленность и противоправная природа этих, а также более ранних и гораздо более страшных и массовых приговоров были отчетливо зафиксированы в законе «О реабилитации жертв политических репрессий» в октябре 1991 года. Однако же современникам политических процессов 60–80-х гг. ХХ века заказной характер этих судов был совершенно ясен без всякого закона и вопреки стремлению официальной пропаганды доказать их независимость. Твердым основанием нашей уверенности служили как раз очевидная неправосудность приговоров, фальсификации обвинений и доказательств, лжесвидетельства, в том числе вынужденные, под давлением государственных органов. Можно привести и другие основания такой уверенности (фактически закрытые суды, объявленные открытыми; судебные залы, заполненные «специальными приглашенными»; неистовство раболепной, подцензурной прессы; организованное сверху давление «патриотической общественности»)…
Казалось, проклятие русского суда неизбежно рухнет с появлением Парламентских концепций 1991 года «О судебной реформе» и «О правах человека», отвергнувших тоталитарные советские доктрины права и судопроизводства. Они решающим образом отразились в нормах Конституции 1993 года и в ряде федеральных законов. И в самом деле, некие первые скромные, но отчетливые результаты не заставили себя ждать. В течение года-полутора несколько судов против отказчиков от военного призыва в разных частях страны завершились невиданными оправданиями. Судейская логика была непобедима: Конституция гарантирует гражданину право на альтернативную гражданскую службу. Сейчас, когда он подлежит призыву, а не потом, когда он уже отслужит. Не его вина, что эта служба еще не организована, и даже процедура использования этого права не разработана. Конституция вступила в силу и подлежит исполнению…
Где эти времена и эти судьи? Кто написал бы теперь обзор судебных дел того мимолетного всплеска? Попытка строительства потерпела сокрушительный крах. И то сказать, такую неудачу легко было предвидеть. Помилуйте, какая еще судебная реформа, какая независимость? Разумно ли ожидать, чтобы две взаимосвязанные элиты — политическая властная элита и судейская элита, годами привычно и профессионально мистифицировавшие законодательство страны, вдруг в одночасье вдохновились бы законодательными новациями, продиктованными дыханием истории?
Сопротивление реформе со стороны политической системы проявилось немедленно. Главное направление сопротивления — как раз независимость суда. Идеология сопротивления: пусть произносятся любые слова, но суд не должен быть выпущен из-под контроля власти. Первые лица политической системы, выходцы из советской номенклатуры, полагали, будто понятия судебной реформы не более чем новая обязательная фразеология, фактически («по жизни», как говорят в бюрократических кругах) не посягающая на радикальную перемену привычных отношений власти и правосудия. Либо уж совсем плохо понимали конкретное значение новых, законодательно введенных норм. Разумеется, относилось это не только к суду. Вот маленькая иллюстрация этого упрямого непонимания. В начале сентября 1991 года, недели через две после рухнувшего августовского путча, у меня был короткий разговор наедине с Б.Н. Ельциным. «Что будем делать со смертной казнью?» Я отвечаю: «Ее нужно законодательно отменить». «А как же быть с этими?» (Прямой вопрос о путчистах.) «Так же, как со всеми. Отменять, так отменять». — «А вы видели опубликованные списки? Что вы о них думаете?» (Раз-другой в нескольких газетах публиковался список 28 имен. 1-е — Ельцин, 28-е — Ковалев.) «Думаю, это список интернирования». — «Вы ошибаетесь, мне убедительно объяснили, это расстрельный список». — «Что ж поделаешь, Борис Николаевич, не расстреляли же». Долгая пауза, а потом: «Я знаю, что делать. Мы приговорим их к расстрелу (ну, конечно, не мы вдвоем, но уж точно «мы», не суд). После я их помилую. А уж тогда отменим смертную казнь».
Но ведь это был Б.Н. Ельцин, при всем своем жизненном опыте партийного функционера совершенно искренне стремившийся научиться чему-то новому, чего требует демократия. И кое-чему таки научившийся. Что ж говорить о более циничных выходцах из советской номенклатуры.
Принципиальное неприятие властью идеи независимого суда в полной мере сохраняется и теперь, поскольку оно имманентно типу власти, сложившейся в России. Правосудие в стране оказалось в ситуации, пронизанной лицемерием: первые лица государства торжественно декларируют независимость суда, невозможность запрещенного законом вмешательства власти в судебные решения. С другой стороны, множатся приговоры, в которых явно преобладает политическая мотивация. По данным авторитетных общественных правозащитных организаций, в России начиная с 2000 года было проведено около 200 политических процессов; все они завершились обвинительными приговорами. После принятия Концепции судебной реформы и ряда законодательных актов естественным побуждением «клана принимающих решения» было не выпустить суды из своих рук, восстановить status quo. Очень важный шаг контрреформы — судья становится несменяемым лишь после того, как успешно преодолеет некий предварительный, так сказать, «испытательный» срок. Сначала этот срок был 5, потом 3 года. (Совсем недавно эта норма была отменена.)
Принципиальное значение имеет нормативная регламентация судопроизводства, подчас носящая, казалось бы, почти технический характер. Прежде всего это та форма иерархии в судебной системе, которая несовместима с подлинной независимостью каждого судьи. Председатели районных судов (соответственно, председатели вышестоящих судов) наделены чрезмерными полномочиями, и это важнейший фактор ограничения независимости. Председатели обладают дисциплинарными функциями — они возбуждают дисциплинарное производство. Председатель решает вопрос о представлении судьи к назначению (например, о переназначении мирового судьи). Председатель распределяет дела между судьями. При этом подавляющее большинство дел рассматривается единолично. В 2009 году суд присяжных рассмотрел 490 дел, трое профессиональных судей 1080 дел, что составляет совершенно ничтожную долю всех дел, рассмотренных российскими судами.
Весьма подходит к такой организации работы судов система назначения судей. Федеральный судья назначается Указом Президента РФ. Работа судьи, еще с советских времен, оценивается по так называемым «объективным показателям» — предельно формализованным и не слишком содержательным. Главные из них — скорость рассмотрения дел и количество отмен и изменений судебных решений в высшей инстанции. Судьи боятся отмены решений и чаще всего советуются с вышестоящими о приговоре. А председатель суда волен придать показателям большее или меньшее значение, побуждая судью стать послушнее. Два преобладающих источника новых пополнений судейского корпуса — правоохранительные органы (прокуратура, оперативные работники и следователи милиции) и секретари судебных заседаний, получившие юридическое образование, как правило, заочное. Иными словами, источник пополнения судей — служащие, по обязанности выполняющие указания начальства. Дополнительный фактор «приручения» судей — привычный социалистический способ распределения благ. Материальные бытовые льготы, предоставляемые высшим судам в Управлении делами администрации президента.
А все-таки как именно нынешний российский судья получает «заказ»? Совсем не исключено, что нередко это делается очень просто, в откровенном разговоре. Есть, однако, две причины, по которым теперь практически невозможно прямо и неопровержимо обнаружить сам факт начальственного «заказа» судье. Во-первых, кто же сознается в этом? Кому вообще придет в голову вести теперь такие протоколы? Во-вторых, для новой государственной лжи о независимом правосудии ушлым аппаратом, при благосклонности первых лиц, приспособлен более совершенный механизм, не требующий о чем-то тайно шептаться, что-то прятать, за кем-то следить, чтоб не проболтался. Этот доведенный до филигранной тонкости, не знающий сбоя механизм, давно изобретенный бюрократией, основан на точном кадровом подборе управляющего аппарата. Эти люди в совершенстве владеют птичьим языком намеков, иносказаний, интонаций, многозначительных взглядов, многозначительных пауз, недоговоренных фраз. Партнеры вообще не обсуждают главного вопроса, цели своего взаимодействия. Они понимают друг друга без слов. Само собою ясно, что прокуратура, осуществляющая государственное обвинение, конечно, прямо или косвенно получает какие-то рекомендации…
Но как же суд? Как суд будет вовлечен в фабрикацию политического заказного дела? Да очень просто. Слухом земля полнится, и о вероятном «неудобном» будущем подсудимом судейские узнают заранее. А уж едва только взглянув на обвинительное заключение (и еще раньше — на предварительное обвинение), руководители надлежащего суда, образованные, опытные, хорошо ориентированные в политических интригах, без всякого сговора отлично поймут, что требуется от суда. Получив дело, председатель суда назначит на него надежного, понятливого, прагматичного судью, предпочитающего земное благополучие абстрактным идеалам.
Вот, собственно, и все. Власть получит искомое, а судья надежду на благодарность начальства. Когда-то, как-то эта надежда сбудется. Почему они так живучи, эти обычаи? Ведь начиналась уже судебная реформа, вмещавшая и высокие идеи права, и идеал беспристрастного суда, и вполне трезвый расчет. Увы, ответ безобразно прост. Мы не унаследовали от СССР судейского корпуса, его просто не было, ибо не было ни одного советского судьи. Это были государственные чиновники невысокого ранга. Так их учили профессора, а пуще того жизнь — жестокая и страшная. Представление о беспристрастном независимом арбитре, для которого государство не более чем равноправная сторона в процессе, оказалось бы в этой среде кощунством, прямо ведущим к гибели. Подавляющее большинство искренне ощущало себя слугами государевыми, исполняющими — что поделаешь — необходимую грязную работу. Так ведь для самых отличившихся (а также и для самых неудачливых) работа эта была — отправлять на смерть. Можно себе представить, так сказать, «среднестатистические» решимость, интеллектуальную смелость, чувство достоинства, правдивость этих правоведов. Вот почему короткий сон начала девяностых, когда повеяло чем-то иным, не успели и осознать. И назад, в СССР. Не надо спрашивать о совести, которая толкнула бы судью на протест. Он перед своей совестью не один. Он перед этой бедной, беспомощной совестью выступает в составе целой судейской корпорации. Большевики правы — непобедимая сила здоровый коллектив. Нет в нынешнем судействе достойной группы сколько-нибудь доверяющих друг другу авторитетных лиц, согласных в высоком предназначении суда и в нетерпимости к теперешнему паскудству. Дружное сообщество надежно защищено от отчаянных мятежей единиц. Наше судейство (редкие исключения – их можно перечислить по именам — не отменяют правило) вполне благополучно вернулось в состояние уверенно самовоспроизводящегося советского лакейского сословия. Нет, это отнюдь не что-то вроде профессионального клуба, откуда приглашают мажордомов, управляющих, камердинеров, домоправительниц, гувернанток, — нет, это нормальное русское лакейство, поротое на конюшне.
При всей неполноте отчета и недостаточной строгости анализа сказанного, кажется мне, более чем достаточно для вполне уверенных заключений — по крайней мере, с 1917 года в России нет независимого суда, следовательно, нет и демократии. Но может быть, упрямое требование правосудия и честных выборов и есть самые естественные первые шаги к переменам? Говорят, русские жаждут чуда. Может, суд, которого мы никогда не видели, и есть вожделенное чудо?
* Ленин В.И. Собр. соч. 5-е изд. Т. 45. С. 189, 190.
