Россия 1917 года была в малой степени христианской страной, а ее церковные институты, несмотря на их огромный исторический масштаб, в общем и в частном мало звали к покаянию в том плане, в каком это было необходимо. В государстве и церковных институтах доминантными были дисциплина и связанное с ней «личное благочестие», а поскольку с этим множество людей были внутренне не согласны, но при этом не только совершенно не знали, что делать, но и в обыкновении не сильно хотели знать, то в них вскипало «протестное хамство», спутанная реакция, ведущая в никуда, точнее - известно, куда... Политики февраля были спонтанными технократами, они полагали, что достаточно будет с умом, без очевидного вздора эпохи Николая Второго управлять многомиллионными массами и потоками людей, и дела пойдут в правильном и лучшем направлении. Вопросы нравственности и общего раскаяния они не ставили, они были далеки от этого. Речь шла о реформе, даже в церковных институтах речь шла о реформе, а не о плаче по поводу фарисейства и немилосердия на фоне тяжко падения всех нравов и всей нравственной атмосферы. На фоне этого смогли вырвать победу кровавые заговорщики-популисты самого опасного плана: те, кто связал психологический запрос на оптимизм с массовым насилием и сознательным обманом, - вначале «умеренные» и «ответственные» идейные Ленин, Троцкий, Бухарин, потом носитель тирании Сталин. Могло случиться иначе? - Да, могло, ответственность большевиков, и уж особенно ответственность лично Сталина огромна, не измерима взглядом обычного человека. Грешно жестоко корить тех, кто своей сумбурной недальновидностью и нравственной близорукостью, своим наивным народничеством и прогрессизмом не смог этому противостоять и потом потерял все: будущее, страну, очень многие — жизнь. Трудно винить сегодняшним взглядом назад и правых авторитарных деятелей с их жестокой силовой самоуверенностью, толкавшей многих влево. Но надо напоминать, что попытка видеть политическую деятельность, управление государством как что-то, стоящее отдельно от проблем нравственности и идей, таит в себе огромные риски и дает дорогу многим соблазнам, которым достаточно одного какого-нибудь момента успеха, чтобы принести нечеловеческую жестокость и искушения.
Отречение Николая Второго было нелегитимным, само предложение ему его подписать было юридически ничтожным и ошибочным. У Временного правительства не было стратегии, те, кто довольно спонтанно, исходя из общих соображений о благе, выработал, линию «февраля 1917 г», переоценили свои возможности недооценили очень многое: Германию, для которой все средства были хороши, фактор беспорядка, высокую вероятность заговора, а главное - фактор злой воли, озлобления, мстительности.
Действовать в феврале 1917 г. надо было иначе.
Вот так — ни много, ни мало.
Одна только есть проблема с этим радикальным выводом, относящимся к сфере политической и правовой истории. Он возник постфактум. Его стали делать вслед событиям. Лично я придерживаюсь такой точки зрения, особенно сейчас. Но прилагать этот вывод напрямую к ситуации февраля 1917 г. совсем не корректно. Все участники процесса действовали внутри совершенно конкретных обстоятельств. Если бы их ошибки были от дерзости и гордыни, если бы они переламывали через колено ситуацию, имевшую очевидную альтернативу их действиям, то тогда мы имели бы право говорить сейчас в первую очередь об ошибке выбранного «маршрута», о государственной измене и т д. И тогда мы хорошо знали бы принципиальных противников «февральской идеи», серьезных ответственных и не маргинальных. А таких, кажется, не было на тот момент. Национальный и мировой консенсус признал Февраль. В этом - фактор его печальной легитимности. Я (я- заметьте!) считаю, что действовать надо было по-другому, что надо было объявить созыв Учредительного собрания без немедленного отречения Николая. Я (я!) думаю, что тогда получилось бы лучше. Но, по секрету говоря, у меня нет гарантии, что я не ошибаюсь, что владею верной исторической альтернативой истории XX века. А одно в любом случае неоспоримо: идея Учредительного собрания висела в воздухе, и ее объявление в такой или в другой форме было неизбежным. Это должно было произойти без фатальной небрежности, с применением нравственного, правового и политического перфекционизма, но такое тогда совсем не было принято.
Объявление Учредительного собрания в феврале 1917 г. должно было стать точкой относительно легитимного «перезапуска» российского государства сто лет назад. Такой точки мы не имеем до сих пор. Можно было легитимизировать советскую конституцию путем ее многочисленных преобразований и государственного раскаяния в совершенном зле - на основе того факта, что при ней жили поколения, советское государство (СССР и республики) были по факту признаны всем миром, что СССР внес основной вклад в победу над нацизмом, что он и ряд республик стали соучредителями ООН. Можно было так сделать: сказать, что большевики уничтожили Учредительное собрание, это крайне плохо, но вот мы уже крайне долго живем в парадигме Советов, и будем идти от того, чтобы ее преобразовывать. Но импульс импровизации с целью самоутверждения засалил в 1993 предпринять шаги, из-за которых мы имеем сейчас политическую систему, глава которой имеет власти намного больше, чем Николай Второй. Приходится теперь исходить уже из этого. Это почти что тупик для любых преобразований: новая революция сделает, очень вероятно, еще хуже. Но есть одна возможность и обязанность: говорить. Для эволюционного перезапуска государства очень важны не столько действия, сколько символы и оценки. Не надо в практическом и немедленном смысле, требовать того, что было упущено сто лет назад, - это очень дурной вкус, показывающий безответственность. Но напоминать надо. Тогда, может быть, будет найден и практический выход из лабиринта нашей истории. К слову, балтийские государства, когда настала им пора восстанавливать преемственность с утраченным, они символически проголосовали за возврат нормативов 1918-20 г.г., и тут же перешли от них к временным нормативам, осознанным на советских законах, потому что это был единственный способ соединить исторический идеализм и практические возможности жизни других людей в абсолютно другой эпохе.
