Двадцать пять лет прошло, а боль не утихает... Погибли четырнадцать мирных людей, которые вышли защищать историческую и политическую правду так, как они ее понимали. Они праведники, страстотерпцы. Все сейчас должно быть посвящено их памяти. Все должно быть посвящено вниманию их родственникам, - потому что рана тех, кто отпустил близкого человека на несколько часов, ну, на полночи, постоять за правду и получил звонок из морга с приглашением на опознание, - эта рана не затянется никогда.
Когда-то я помнил наизусть все имена. Имена, лица в позднее советское время хранились в памяти. Они ещё не могли быть заслонены численной статистикой. Насильственная смерть, тем более смерть невинных и за политику не стала ещё страшной событийной “нормой” большей части постсоветского пространства
Я приехал в Вильнюс через день после трагедии, потому что мне позвонил мой друг Пятрас Вайтекунас и сказал, что ситуация очень серьезная и требует любых проявлений солидарности
Смерть и похороны... Но не могу отделаться от бытового и исторического контекста. Я влез в поезд "пять" Москва-Вильнюс за две минуты до отправления. Ехал новенький немецкий вагон, и, поскольку Германия уже объединилась, на нем стояла маркировка - не ГДР, а "сделано в Федеративной Республике Германии". Мир был совершенно другим, чем еще только что можно было себе представить, Европа была совершенного другая.
Когда я оказался у Верховного Совета, я заговорил с молоденьким парнем из охраны и закончив короткий разговор, сказал ему: "ну, ещё скоро увидимся". А он мне очень серьёзно и со страхом ответил: "увидимся? А вдруг меня убьют?" К слову, по атмосфере и ощущению опасности убить могли кого угодно и всех.
Не обойтись без исторического и политического анализа, хотя и плохой момент для этого. Поскольку множество людей не хочет или не умеет думать об истории, ее деталях и её уроках, то существует особая необходимость задумываться об исторической правде и о таких уроках.
Мир изменился на момент января 1991 года. Изменился благодаря разумению руководства Советского Союза, разумению Горбачёва, что мир должен меняться. Но этого разумения не хватило на собственную страну. И Горбачёв решил, что, если проблем так много, то ему не хватает власти. А не хватало ему не власти, а разумения. И он выбрал варианты чрезвычайщины, выбрал безнадёжно, потому что сам совсем не подходил на роль диктатора и имел во внешней политике совсем другой вектор. На руководстве СССР как на сильном лежит главная ответственность за то, что случилось в Вильнюсе. Но не на не одном. Большая ответственность сильного и нападающего не отменяет части ответственности тех политиков, которые представляют защищающуюся сторону. Грех нетерпения и склоки остаётся грехом, какие бы у него ни были логические "оправдания". Недостаток у политиков необходимой самоиронии способен погубить многие из их достижений. Может быть, в одном случае из ста политик может взять на себя ответственность сказать: "за эту свободу люди могут погибнуть, я могу погибнуть". В остальных девяноста девяти политик на то поставлен, что до последнего пытаться искать компромисса и беречь людей.
В 1991 году обречённость советской модели была очевидна. И за борьбой с этим обреченным монстром мы проглядели угрозу национал-шовинизма, который за демагогией о реформах оказался крайне бесчеловечен и который отказался от главного достижения позднего советского времени - обратной связи между гражданами и властью. Любой национал-шовинизм, а тем более национал-шовинизм очень большой страны - невежественен и очень провинциален, не способен даже искать подходы к глобальным проблемам, не то что находить решения.
Тогда мы не допустили чрезвычайщину, и мы чуть-чуть позже не дали реализовать шовинистический проект ГКЧП, потому что, при разных провозглашаемых целях, при нашем инфантилизме, авантюризме, безответственности, при крайней нехватке людей, строящих хоть какую-то политическую философию, мы, все-таки, были вместе. Потом обстоятельства, события и наш эгоизм нас разбросали - кого куда.
Давайте, все-таки, попробуем, те из нас, кто живы и кто помнят, все-таки быть вместе!
