Часть первая. 1988 -89 г.г.
В плане знания Литвы и о Литве мне повезло гораздо больше, чем обычному жителю «небалтийской» части Советского Союза. Я бывал в Литве с раннего детства, у меня там были близкие друзья, я много объездил, почувствовал и полюбил традиции и образ жизни. В моем «литовском просвещении» очень большую роль сыграли Игнас Рачкаускас из Зарасая, семья Баранаускасов в Каунасе и Пренае и в очень большой мере священник Бронюс Булика в Езнасе.
В 1988 году в Москве ощущение перемен безусловно присутствовало, но то, что они станут весьма глубокими и необратимыми, предсказать было трудно. Советский политический истеблишмент боялся «пускать» перестройку в Прибалтику. Казалось, что и сами балтийские республики политически гораздо более провинциальны и наполнены советским духом, нежели Москва. Я помнил, как год назад легко были маргинализированы выступления памяти жертв сталинизма в трех балтийских столицах и как при мне «как положено» собирали подписи против приветствия Рейгана балтийским народам. (Я, конечно, не наблюдал за этим дотошно, но мне казалось, я наблюдал уже выглядевшую для меня анахронизмом автоматичную советскую покорность, и меня, москвича, это тогда несколько шокировало.)
Тем неожиданнее было для меня ощутить летом 1988 года на улице Каунаса уже даже не долгожданный «глоток свободы», а прямо-таки хлынувший поток массовой активности, альтернативной советской власти. Мое впечатление было действительно настолько неожиданным и непосредственным, что в первый момент я ничего не понял. Иду по центру и вижу: толпа, выступления, а вокруг какие-то безликие для меня люди с повязками на рукавах. Решил, что опять что-нибудь за советскую власть и против врагов. Смотрю, на повязках написано «Sajudis». Это у них так что-то советское называется – подумал я в первый момент, но вскоре, к своей совершенно неожиданной радости, понял, что сильно ошибся.
Я очень ждал услышать подробный рассказ о происходящем от Бронюса Булики, которого надеялся увидеть очень вскоре, как всегда, в его Езнасе. Булика не диссидентствовал, был человеком компромисса, но все важное всегда знал в деталях и любил рассказывать. На этот раз я его рассказ не услышал. Приехав с моей мамой в Езнас, мы как раз попали на его тожественные похороны. Это было бесконечно горько и исключительно торжественно. Съехались тысячи людей. После похорон над могилой спели гимн Кудирки. Для понимания атмосферы это стало не менее красноречиво любого рассказа.
Одна молодая женщина, которая представилась органисткой Марией, сказала нам, что в Москве живет ее мама Сусанна Соломонова Печуро, и попросила при возможности позвонить ей.
Мы вернулись в Москву. Осенью 1988 г. события в балтийских республиках стали набирать обороты, об этом сообщали советские СМИ. В Литве и Латвии, как и чуть раньше в Эстонии, поменяли официальных руководителей. Кто-то, не помню как, оформил мне подписку на «Atgimimas», а потом стали присылать и латвийскую «Атмоду», так что я был в курсе новостей. Потом произошли знаменательные обсуждения у Горбачева тем суверенитета и республиканской символики. Литва официально вернула свой старый государственный флаг, и он стал развеваться повсюду, где висели флаги союзных республик: 14 красных и один триколор, - это впечатляло. Латвия и Эстония так поступать не стали по причинам, которые я позволяю себе считать неубедительными.
В силу моих собственных обстоятельств я с полгода тянул со звонком Сусанне Печуро. А когда позвонил уже в начале 1989 г., то получил неожиданное предложение встретиться и обсудить, не могу ли я быть полезен обществу «Мемориал». Об обществе «Мемориал» я тогда, конечно, знал из «перестроечной» прессы, но людей оттуда не встречал, и мне это было очень интересно. В продолжение одной важной для меня инициативы я к тому времени познакомился с другим центром общественной активности – «Московской трибуной», регулярно посещал ее заседания. «Мемориал» был явлением того же масштаба, но его актив составляли в основном другие люди, с которыми встретиться еще не доводилось, а было бы важно. (Объединяющим человеком был Андрей Дмитриевич Сахаров, который реально принимал участие во всем важном и там, и там, но стиль и конкретные акции этих весьма массовых объединений были разные).
Когда мы встретились с Сусанной Соломоновной, то обсудили все, что только можно, и я сходу «интегрировался» в «Мемориал». Вскоре познакомился и с другими ключевыми людьми там, Арсением Рогинским, Александром Даниэлем, Еленой Жемковой, Олегом Орловым, Яном Рачинским, Яковом Этингером. Мне было очень важно, что «Мемориал», как и «Московская трибуна», поддерживает мою инициативу моратория на смертную казнь.
Но вскоре в разговорах мы, конечно же, затронули тему Литвы. У Сусанны Печуро там была дочь, а Рогинский и Даниэль были очень близки с Сергеем Адамовичем Ковалевым и дружили с Георгием Ефремовым.
Огромным эмоциональным переворотом стали организованные Горбачевым выборы народных депутатов СССР и сам Съезд народных депутатов СССР весной 1989 г. К тому времени было уже очевидно, что процессы либерализации и демократизации в балтийских республиках стали сильно опережать остальной Союз. От Литвы на Съезд, как известно, повсюду, кроме одного округа, были избраны представители Саюдиса или те, кто с ним сотрудничал. Москва, Ленинград, Минск, Свердловск, Куйбышев (Самара), Калиниград, города Украины тоже дали значительное количество представителей, представлявших собой альтернативу официозу. От Академии наук СССР и других организаций было избрано много очень независимых людей; в «центре» этого избирательного процесса в Москве стала борьба за избрание народным депутатом академика А.Д.Сахарова, которая с очень большим трудом увенчалась успехом и дала ему возможность стать не только историческим, но и на какой-то момент публичным лидером демократического движения всего Советского Союза, и главным образом России.
Представители «Прибалтики» выступали на съезде резко, интересно, по-лидерски, и создавалось впечатление, что балтийские республики, ввиду их истории и проявившегося общего настроя людей, смогут в каком-то плане стать локомотивом демократизации и преобразования всего Советского Союза (или - как хотите – постсоветского пространства). Правда, присутствовало скептическое мнение, что у «прибалтов» «своя игра», но его тогда хотелось скорее отмести и не прислушиваться. И лишь много позже, позже официального признания восстановленной независимости и окончательного распада СССР, уже в 90-е годы, стало понятно, что, увы, исторически все повернулось именно в «скептическую сторону».
ВЫСТАВКА
Арсений Рогинский как-то сказал мне: в августе будет 50 лет пакта Молотова-Риббентропа, а Вы связаны с Литвой. Давайте соединим все наши возможности и сделаем выставку в связи с этим событием. Я согласился начать этим заниматься. Поезда в Каунас привела к личному знакомству с организацией «Tremtinys», где тогда «менеджером» был очень активный человек Йонас Чивилис, политическим главой Аудрюс Буткяивчюс, а эстетико-культурное направление определяла очень просвещенная, скромная и умеренная по своим взглядам Регина Урбшайте (дочь генерала).
В этот момент в Вильнюсе вышла книга воспоминаний Юозаса Урбшиса, министра иностранных дел независимой Литвы. Что он жив после всех репрессий и, очень пожилой, живет в Каунасе и пишет воспоминания, но опасается спонтанных разговоров с незнакомыми людьми, и поэтому не надо его искать, мне задолго до всех событий говорил Бронюс Булика. Считаясь с его мнением, я в те годы не искал Урбшиса. Но теперь подумал изменить прежнее решение и попробовать поговорить. Голос Урбшиса звучал на митингах, вышла книга, - было понятно, что он вряд ли уже радикально боится общения и контактов. Правда, я думал, что могло появиться новое препятствие: вышла яркая книга, и, может быть, толпы интересующихся теперь одолевают девяностолетнего старика, и через них не прорваться. Но я взял телефонный справочник, начел там единственного человека, который подходил под параметры «Юозас Урбшис» и позвонил по указанному телефону. Мне ответил голос очень пожилого человека. Я спросил по-литовски, как мог, это ли господин Урбшис, и, получив безапелляционно утвердительный ответ, спросил, можно ли к нему придти. Столь же уверенно и однозначно-коротко он ответил «да» и, не прерывая интонации, продиктовал адрес, тот же самый, который был указан в телефонном справочнике.
Я стал готовиться к встрече, которая должна была, разумеется, нести на себе отпечаток сюрреальности. Каков бы ни был этот человек, он вошел в историю, вошел парадоксально, - тем, что пожимал руку двум страшнейшим злодеям века, потом из-за этого пострадал, а потом успел дожить до совсем других времен. В таком контескте мне хотелось, мне было важно увидеть его добрым, искренним и масштабным человеком. Я поднялся на последний этаж хрущевской пятиэтажки, и меня встретил человек именно такого плана, как я хотел, я даже удивился. Высокого роста, аристократически собранный и при этом очень демократичный с первого же контакта, активный и непосредственный, но очень аккуратный и внешне, и по ходу мыслей и действий. Мы, наверное, могли бы проговорить долго, но я стеснялся и не хотел любопытствовать на больные темы. Потом, он плохо видел, ему было сильно за 90, и это надо было учитывать. Несмотря на советские тюрьмы, ему было не очень легко говорить по-русски, а мой литовский уж совсем не годился для содержательного разговора, - и мы нашли выход, перейдя на французский. Я действительнот попал в какой-то совершенно другой мир, интересный, внутренне богатый и глубоко трагичный.
Книгу я купил накануне, она была у меня с собой, и я попросил надписать ее «Мемориалу» (просить лично себе мне казалось неудобным, несоответственным моменту). Министр взял отдельный листок бумаги, написал на нем черновик дарственной надписи по-литовски и показал мне, чтобы сказал, устраивает ли меня такая надпись. Я не каждое слово понял, но, разумеетеся, «утвердил текст». Он тут же был перенесен с черновика на субтитульную страницу книги.
Вновь с Урбшисом мы уже не встречались, хотя он прожил еще около двух лет и пережил трагедию 13 января 1991. Мое внимание тогда обратило и вызвало серьезное недоумение его кем-то процитированное заявление, что кровь жертв 13 января укрепит волю к независимости. Я тогда подумал: как можно так думать и, тем более, зачем так говорить? Что это за воля к независимости, если она нуждается в том, чтобы ее усиливала кровь жертв?
Впрочем, возвращаюсь к 1989 году.
Мероприятия по организации выставки пошли на удивление успешно. «Тремтинис» принял решение полностью подготовить для Москвы экспозицию, касающуюся всего, что случилось с Литвой и в Литве, начиная с 1939 года и кончая 50-ми годами, также в Каунасе решили послать в Москву представительную делегацию: председателя организации Аудрюса Буткявичюса, его заместителя Чивилиса, художника, автора экспозиции Регину Урбшайте (дочь генерала, который командовал литовским корпусом в составе советской армии во время Второй мировой, прошел серьезные бои, но сделал все, чтобы максимально сохранить личный состав в этих очень непростых для себя условиях) и Эгидиюса Клумбиса – народного депутата СССР, который успел стать знаменитым благодаря резкому заявлению против кровпролития в Грузии. Подобную вещь: экспозиция и делегация – организовали в Эстонии. В Эстонии помогали очень разные люди, от только что освободившихся диссидентов до дома политпросвещения ЦК компартии республики. Приехал из Эстонии недавно освобожденный многолетний политзаключенный Март Никлус. Очень помогла Марью Лауристин. Журналистка Марика Вилла-Хлын дала на выставку копию карты раздела Европы с соответствующими подписями. По совершенно непонятным причинам от участия отказвалось объединение репрессированных Латвии, и за Латвийцев пришлось в Москве что-то «крапать» самим.
Еще приехал в Москву ныне покойный Вячеслав Чорновил из украинского Львова, знаменитый политзаключенный, в скором тогда (1989 г.) будущем глава львовской администрации и кандидат в президенты Украины. Но он из-за нашей общекультурной и политической неподготовленности мало кого заинтересовал, - в центре внимания была Прибалтика, и прежде всего Литва.
С санкции Сокольнического районного комитета КПСС выставку открыли в Доме культуры «Сокольники», она работала примерно десять дней. Одновременно там же проводили сопутствующие конференции на научного-исторические, правовые и политические темы. Каждой стране, пострадавшей от пакта, отводилось по дню конференции. Получилось так, что я вел эти заседания. На «литовском» дне, кроме «звездного» на тот момент представительства из литовы, были Лариса Богораз и Сергей Ковалев. Помню, как Богораз сбивала присутствовавшую эйфорию плана «Горбачев плохой, а национальные демократические движения - хорошие» и показывала на простом примере, что все гораздо сложнее.
На дне Латвии (из самой Латвии никто не приехал) я допустил очень непрятный промах. Пришел знаменитый Сандр Рига и очень скромно попросил слово, чтобы рассказать про Латвию. Кто он такой, я не знал, никогда о нем раньше не слышал и видел его в первый раз. От упоения собственной ролью «распорядителя» вместо того, чтобы с кем-нибудь посоветоваться, я ему прямолинейно сказал: извините, я Вас не знаю, а давать слово всем не могу. Он очень деликатно повторил свою просьбу выступить. Я тоже повторил: нет, нет, я не могу всем давать слово, особенно тем, кого не знаю. Он извинился, сказал: ничего, ничего, и занял место шде-то в середине зала слушать меня. Ка сейчас помню, он весь вечер смотрел на меня внимательно и слушал, добро улыбаясь. Мне до сих пор даже из рациональных соображений досадно, что я там что-то болтал и так и не услышал того, что мог бы сказать Сандр Рига. Я потом прочитал о нем, нашел его номер телефона и извинился, но потом он вскоре уехал жить в Латвию, и послушать его мне так и не довелось, не говоря о других, у кого я отнял тогда эту возможность.
На выставку пришло много представительных людей, помню Евгения Евтушенко, Ирэн Андрееву. Естественно, было немало иностранных представителей. Когда пришел сотрудник посольства ГДР, я его «отловил» и стал пытаться ставить вопросы. Помню, что он сказал мне прмерно следующее, что в ГДР, в отличие от Советского Союза, этой дате не придают большого значения. Да, помнят, да, отмечают, но не занимаются этим масштабно, говорил вежливой, но довольно строгой интонацией этот молодой человек.
Время от времении случались «идеологические» дискуссии с сотрудниками райколма партии, которые приходили к нам каждый день, но они носили, в общем, ритуальный и безболезненный характер. Помню, кто-то из диссидентской среды поссорился с секретарем райкома. Я очень хотел их помирить, перед секретарем мне было неловко: он разрешил заведомо политически крамольное мероприятие, и вот, какая-то резкая нападка на него. Но из моих миротворческих попыток ничего не вышло: работали совсем другие «психологические конфигурации».
По залу все время ходил одетый как на светский прием уполномоченный сотрудник КГБ, но ни во что не вмешивался.
Помню, во время «литовского вечера» кто-то спросил, чем отличается Саюдис от Лиги свободы. Литовский представитель ответил, что у них однаковая цель: незавсимость Литвы, но Саюдис добивается этого сугубо парламентскими методами. Я ахнул внутри себя, но все промолчали, включая райкомовцев и КГБ. Никакого скандала не случилось.
В эти дни как раз прошла акция «Балтийской цепи», политбюро ЦК КПСС отреагировал очень резко, и на нас «нахали» в «Московской правде». Возникло тревожное ощущение грядущих опасностей. Ног они не последовали
Это была «горбачевская» атмосфера: да, законы и правила советские, но то, что не запрещено этими законами и этими правилами, оно уже разрешено. И если вы соблюли все правила, обо всем с кем положено договорились, то дальше действуйте. Если вы кардинально не обманете, если вы сильно не выходите за рамки заранее обозначенного масштаба ваших действий, т.е. напрямую не угрожаете власти, то вам уже никто препятствовать не будет. Наоборот, - ресурс государства (помещение, охрана и т.д.) будет направлен на то, чтобы помочь вам высказать взгляды, с которыми власть не знакома и не согласна. Впрочем, это, конечно, на весьма локальном уровне, пока ваши «иные» взгляды не приобретают общегосударственного звучания. Тогда система еще как будет сопротивляться и защищать себя. Но «песчинка свободы» могда существовать и на равных соревноваться с давно созданными и отработанными механизмами тоталитарного государства. В этом была уникальность того момента, - 1989 года.
Мы тогда, скажу так, пользовались правом детской наивности не обращать на большого внимания ни на какие пропагандистсие «наезды» и даже по-детски, но серьезно отстаивали свою позицию и себя в газете, которая номинально была советской, но на которую власти обращали мало внимания. «За нас» была газета сообщетса работников цирка, которая назвалась «Советский цирк» - вскоре ее переименовали в «Арену» - там работали Дмитрий Шеболдин и Дмитрий Карпов, и там напечатали много важного на наши темы фактически безо всякой цензуры. С осторожностью, но за нас были «Московские новости», «Огонек» и «Московский комсомлец».
Кроме выставки и специальных вечеров, еще был показ ретроспективы кино тоталитарной эпохи – гитлеровского и сталинского кинематографа. Я посмотрел «Триумф воли», и впечатление от этого фильма, а также от геббельсовской кинохроники об «общении Гитлера с народом» и о «страданиях немцев в Польше» оказало очень существенное влияние на всю мою будущую деятельность в качестве политического эксперта.
Еще – «в противовес» - шла ретроспектива фильмов Анджея Вайды с его личным на то приветствием.
После августа выставка вновь открылась и долго работала в октябре 1989, теперь уже в Государственной публичной исторической библиотеке РСФСР, при активном участии ее директора Михаила Дмитроиевича Афанасьева (не путать с профессовром и депутатом Юрием Афанасьевым). Там «крутили» исключительно значимую для каждого, кто хотел бы осмыслить национал-социалистический феномен геббельсовскую кинохронику. Одновременно проходили организованные Сергеем Случем круглые столы о ситуации 1939 – 41 годов.
В это время в Польше к власти пришла «Солидарность», с официальным визитом в Москве побывал «Председатель Совета Министров Польской Народной Республики Тадеуш Мазовецкий». Вскоре Горбачев признал советскую ответственность за Катынь, и наша выставка неожиданно для нас приобрела еще один актуальный для текущего момента политический поворот.
Вообще, все двигалось, как отпущенный маятник. В октябре чехословацкие журналисты, снимавшие московские политические мероприятия, на мой вопрос «А что у вас?» с грустью сказали мне: «Ничего. Застой.» А через месяц уже не стало ни прежней «советской» ГДР, ни прежней «советской» Чехословакии.
Еще через месяц – горбачевское руководство признало факт секретных советско-германских протоколов и осудило советско-германский пакт со всеми его последствиями.
В этот момент умер академик Сахаров.
Начиналась кардинально новая политическая и историческая эпоха.
