Ягоды русской черноплодной рябины истекали сладкой, вяжущей род терпкостью. Поедать их было истомой, наслаждением, пиршеством. Утолив голод, они сделали его Маленьким Муком. В стеклянной, ожившей щелчком поверхности телевизора отразился нависший нос-баклажан, удивлённые уши, бархатные глаза.
Это не клоунская изменчивость пластилина – хотите, стану синей рыбой, могу и коричневым медведем. В прямой спине и крепко сидящей голове был стержень, который легко было украшать жабо, кружевом, вольно падающим на грудь, волнующим пенными изгибами. Сам его образ тянуло в прошлое, в восемнадцатое столетие или даже дальше – где с пряжками на туфлях, изящных белых чулках, камзолах с переливами гранёных стеклянных пуговиц раскланивались, придерживая рукой шпаги, кавалеры при испанском дворе. Начищенные каменные полы матово светились, масляные лунные волны обнимали пузатые галионы.
И эта бледность лица, как бы её не прятали гримом, не затемняли загаром, проступавшая неяркостью, скупостью движений тихо мерцающих звёзд. Иной раз окаменение, недвижность, игравшая сама себя среди суеты окружающих мелких движений и превращений. Упиравшиеся стойким подбородком в судьбу сложенные крылья розовых губ, словно испещрённый горными складками пустынный пейзаж. Они никогда не жили сами, подставляли себя искусственному свету. Этот своим движением создавал переменчивое богатство теней и вдруг оголённых яркостью крутых изгибов.
Можно было и не смотреть, приятно ощущая тяжесть и гладкость тёмной поверхности его тёплого, нагретого солнцем голоса. В него можно было бы завернуться и уснуть, как спят под потрескивающий шёпот любимых старых пластинок.
Это был человек не «что», а «как». Личность сдержанных форм, неярких цветов, обнявший своей неподвижной ризой бегущий мир, смотревший на него, свободно откинувшись на спинку садовой скамейки с затенённой улыбкой на лице.
