ДОБРОЕ УТРО В МИТИНЕ
Наступило утро седьмого июня.
Я уже давно не видел настоящего солнечного утра, потому что живу в Москве, да еще прямо на Садовом кольце, то есть в таком месте, где, несмотря на солнце, сразу и не поймешь — утро это или уже вечер. А здесь! Тишина, свежесть, простор, птицы щебечут...
Однако любоваться этими красотами было некогда. Надо спешить на завтрак, и мы с Режиссером, спустившись на второй этаж и пройдя длинным коридором, подошли к огромной столовой, где могли одновременно разместиться... даже не знаю сколько человек. На двери, перед входом, две надписи, одна из которых строго запрещает вход в столовую “посторонним лицам”, а другая так же строго запрещает “вынос из столовой посуды и столовых приборов”. Обратил я внимание и на висящий в золоченой рамке “План эвакуации” — непременный атрибут всякого учреждения. Такие планы висят и в коридорах, и даже в каждом номере, указывая стрелками, “куда эвакуироваться”, случись какое-нибудь несчастье.
В столовой почти все столы были заняты участниками общероссийского совещания пожарных, которые проживали здесь же, в санатории. Они мирно завтракали, готовясь к своим профессиональным делам. На специальных тележках им подвозили тарелки с едой. Колеса этих тележек хотя и скрипели, однако все же не так, как на аналогичных тележках в самолетах “Аэрофлота”. Но если в самолетах этот скрип не без успеха соперничает с шумом реактивных двигателей, то в столовой санатория “Митино” он сведен на нет несмолкаемым гвалтом посудомоек, разносчиц, поваров и прочего “обслуживающего персонала”, которые находятся где-то в глубине столовой и постоянно между собой бранятся. Так что скрип тележки способен уловить только очень утонченный или, как у меня, придирчивый слух.
Гостей пушкинского праздника разместили за отдельными двумя столами. А нас с Режиссером по моей просьбе за еще более отдельным, находящимся где-то за кухней, да еще за большим шкафом.
Обслуживали, точнее, развозили еду румяные, дородные женщины, которые при этом вели себя так же очень шумно, перекрикиваясь через весь зал.
Меню предлагалось накануне, и каждый должен был карандашом отметить, какое именно из предложенных блюд он предпочитает. Против каждого блюда указывалось количество калорий, а на оборотной стороне меню подробно рассказывалось о значении витаминов. Еще важно было отметить карандашом в меню номер своего стула (именно стула, а не стола!), чтобы добросовестные разносчицы пищи не перепутали блюда и не принесли вам заказ соседа. Сами блюда были такие, что даже половину и даже четверть их съесть было невозможно. А еще давались очень пышные ватрушки с творогом, а кто не хотел ватрушек, тому предлагались такие же пышные сладкие булочки. После двух-трех кусочков ветчины и утреннего парового шницеля с вермишелью или гречей такая булочка со стаканом сметаны — в самый раз!
Вообще, если уж мы заговорили о еде, надо сказать несколько слов о котлете. Не о конкретной котлете из меню санатория “Митино”, а о нашей русской Котлете. О ней до сих пор мало сказано и еще меньше подумано, совершенно несопоставимо с действительным статусом и значением котлеты для жизни нашего “некоторого царства, некоторого государства”. Ведь если о дорогах наших и наших же дураках написаны многие тома, то о котлете нашими мыслителями не сказано почти ничего. И, действительно, чего им о котлетах думать, говорить, тем более писать? Их надо с аппетитом уплетать — и все тут. А между тем котлеты наши — достояние национальное и явление сугубо отечественное. Можно объездить весь мир и не найти даже крохотной холодной котлетки, столь любимой и знакомой всем жителям нашей страны. Я думаю, у нас не в почете стейки и прочие куски мяса (хотя и от них мы при случае не отказываемся) от нашей природной гуманности и сочувствия ко всякой живой твари. Как ни крути, а кусок мяса — это неотъемлемая часть животного, и не какого-нибудь, а своего, домашнего, почти родного,— коровы или свиньи. Котлета же, как правило, имеет отношение к этим невинным животным чисто символическое и со всеми добавками является продуктом скорее вегетарианским, нежели мясным. Оттого наша сердобольная душа не очень тяготится при поедании котлет и перед Богом чувствует себя менее виновной, чем душа какого-нибудь англичанина или француза, жующего “roast–beеf окровавленный”. И вообще котлеты — это нечто органически для нас приемлемое, нечто свое, родное, вроде картошки или хлеба. Только картошку и хлеб едят и кроме нас, а вот чтобы кто-то еще ел котлеты да в таком количестве — мне неизвестно. А сколько рецептов приготовления котлет! Пригласите пять наших российских хозяек и спросите: как они готовят котлеты? Тотчас узнаете пять совершенно разных рецептов. Спросите у десяти женщин — получите десять рецептов, поинтересуетесь у сотни — узнаете сто разных способов приготовления котлет, и так — бесконечно, потому что столько, сколько есть у нас хозяек, ровно столько и способов приготовления котлет. А сколько разновидностей котлеты! Так сказать, “псевдонимов” — это и шницели, и биточки, и бифштексы, и тефтели, и всякие прочие “ежики”, которые сопровождают нас по жизни и не выводятся ни из меню домашнего, ни из общепитовского. А как их оттуда убрать? Чем заменить? Ведь котлеты устраивают не только тех, кто их поглощает. Тут не остаются внакладе повара, снабженцы, прочие, близкие к общепиту работники. Да и в наших домашних условиях, когда над хозяйкой, словно дамоклов меч, витает вопрос: “Чем накормить?” — котлета иной раз спасительный выход из многих затруднительных ситуаций. А ну, попробуй сделать стейк из килограмма нашего магазинного мяса да еще потом накорми этим килограммом человек пять-шесть. А так его можно прокрутить через мясорубку, добавить чесноку, лука, перца, соли, пару яиц, затем сунуть туда побольше размягченного белого хлеба, а дальше все это обваливается в муке, и уже не видно ни прожилок, ни сала, ни прочего, чего, может, и есть-то нельзя. И, пока всего этого не видно, приходит черед сковороды, и уже слышен ни с чем не сравнимый звук шкворчания, а еще через мгновение разносятся по квартире и подъезду запахи жареного. Соседи завидуют, а если бы еще знали, что будет к котлетам роскошный гарнир: макароны, картофельное пюре или хотя бы та же греча... Чем не пир! Кто хоть раз возражал против котлет? Есть ли такие у нас? Я их не знаю. И, что еще для нашего человека важно, котлеты, как правило, остаются. Их можно хранить много дней, и ничего с ними не случится. Согласитесь, иной раз достанешь из холодильника такую котлету, к ней соленый огурчик или квашеную капустку да еще ко всему этому ледяной водочки... А еще можно такую котлету брать с собой куда угодно: на работу, в поход, в дальнюю дорогу... Иностранцы хватаются за голову: “Там ведь жир! В холодном виде это опасно для желудка! Вредно для здоровья!”
Ничего не понимают эти иностранцы. Какой еще жир, какой желудок и какое здоровье, если котлета — это то немногое, от чего нам хорошо? А если хорошо, то и полезно. Или не так? Нет, недаром и Александр Сергеевич своему закадычному другу Соболевскому советовал:
...На досуге отобедай
У Пожарского в Торжке,
Жареных котлет отведай (именно котлет)
И отправься налегке...
Слышите? Наш национальный поэт настаивал — “именно котлет”! А Пушкин знал толк и в котлетах. На то он и Пушкин!
Итак, из всего меню мы с Режиссером съели лишь шницеля да еще поковырялись в творожном пудинге, извлекая из него горы изюма.
— Чего не едите? — строго спросила нас подошедшая разносчица.
Режиссер тихо сказал, что в такое время вообще не ест, а я признался, что пытаюсь похудеть.
— Где ж там худеть? И так одна кожа да кости,— громко и сочувственно произнесла русская женщина.
Из жалости к нам, а может, из уважения к гостям пушкинского праздника она принесла нам свежезаваренный чай с лимоном. (Для всех чай здесь заваривается в больших чанах, разливается затем в чайники, которые и подают: один на два или три стола.) Но, как это бывает со щедрой русской душой, кружки лимона, положенные или скорее засунутые в наши стаканы, были такими толстыми, что пить чай было просто невозможно. Мы, конечно, не подали виду, а Режиссер сразу вспомнил, что Пушкин не любил чай.
— Терпеть не мог, когда у него просили на чай, а не на водку. А когда ему приятель однажды сказал, что обычай пить чай благодетелен для нравственности и этому надо бы радоваться, Пушкин неожиданно сказал, что пить чай — не русский обычай.
— С чего это он, как вы думаете? — спросил я.
— Кто его знает? Может, ему однажды лимона переложили.
Еще немного посидев за столом, мы, поблагодарив персонал, удалились.
“ТРОИЦКИЕ ГУЛЯНЬЯ”
Этот древний праздник, как сообщают краеведы, приурочен к одному из самых ответственных периодов народного земледельческого календаря — седьмой неделе после Пасхи. Неделю эту наши предки называли по-разному: “семиковой”, “русальной”, “зеленой”. Молодежь в течение этой недели устраивала гуляния, игры и хороводы вокруг березки в лесу, на берегу реки или в деревне. Праздник ждали весь год и тщательно к нему готовились.
Поскольку тверской край неразрывно связан с именем А. С. Пушкина, то “Троицкие гулянья” стали частью Недели литературы и искусства, посвященной 198-й годовщине со дня рождения Александра Сергеевича. Два народных праздника соединились, и уже несколько лет в Торжке их отмечают вместе.
Проходят “Троицкие гулянья” на берегу Тверцы у деревни Василёво на территории Музея деревянного зодчества. Вход — платный, что справедливо. Все-таки были задействованы различные городские службы, для которых организация праздника была работой. Тем не менее кто очень хотел — мог попасть на территорию музея и просто так. С гостей праздника, которых встречали у входа принаряженные в яркие народные одежды новоторки, требовали исполнения какого-нибудь номера, например, песни, или стиха, или просто шутки. Особо важным гостям преподносили традиционные хлеб да соль: только что испеченный, золотистого цвета каравай. Наконец-то и я — впервые в своей жизни — удостоился такого внимания.
До этого я наблюдал подобное чествование лишь на экране телевизора. Вспомните, как какой-нибудь важный гость сходит по трапу самолета, или выходит из поезда на перрон, или высаживается из лимузина, а его уже встречают красавицы в народных костюмах и с поклоном преподносят каравай. И эти высокие гости вели себя как-то неловко, почему-то терялись, нервничали... Сначала осматривали каравай, потом, неуклюже наклонившись, откусывали от него или отщипывали кусочек своими не приспособленными для этого дела руками и клали в свой начальничий рот. А иные, особенно высокомерные, не делали даже и этого: просто брали у красавиц каравай и передавали помощникам или охране, считая для себя невозможным прилюдно жевать. И каравай, только что бывший в фокусе всеобщего внимания и находившийся в эпицентре события, в одно мгновение уходил даже не на задний план, но вообще переставал для всех существовать. А между тем мне интересна судьба этого недоеденного каравая: что с ним происходит после того, как символический акт гостеприимства уже совершен? Куда его девают после торжественной церемонии? Может, высокий гость затем спохватывается: мол, куда дели каравай? Или, может, охрана съедает его тут же за углом?
В отличие от официозных и казенных каравай в Василёве предусмотрительно разрезали на кусочки, так что ни отщипывать, ни тем более откусывать его не пришлось, равно как и размышлять о том, что с ним сталось после церемонии: каравай вскоре был просто съеден.
Сразу же у входа в музей начиналась ярмарка. На ней были представлены изделия декоративно-прикладного искусства, и я уже было направился к первому лотку с какими-то яркими и необычными игрушками, но тут мое внимание было отвлечено появлением необычного существа — искусственной лошади.
Этот забавный номер всегда пользуется успехом, и, наверное, многие хотя бы раз в жизни его видели. Не знаю точно, как это делается, но, кажется, сначала создается муляж лошади: с гривой, конской мордой, хвостом, уздечками и шорами, а затем все это надевается на двух артистов, которые, как могут, имитируют это умное животное, добавляя в его поведение немного человеческой дури.
Но здесь модель лошади была до предела упрощена. Обыкновенную мешковину натянули на двух самодеятельных артистов и туда, где должна находиться голова, пришили еще один мешок, в нем прорезали дырки для глаз и сделали некое подобие рукава, который при богатом воображении можно принять за вытянутую лошадиную морду. “Рукав” этот не был жестко приспособлен и потому свисал вниз, больше напоминая короткий толстый хобот, нежели морду лошади. Ни гривы, ни ушей, ни ноздрей у этого существа не было, так что где-нибудь в Африке оно вполне сошло бы за слона, а в Австралии — за кенгуру. Здесь же, в исконно русском крае, все прекрасно понимали: это лошадь.
— А может, не лошадь? — спросил я у сопровождавших меня организаторов праздника.
— А что же это, по-вашему? — ответили мне вопросом.
На гриву, ноздри и прочие конские детали, сказали мне, нужны большие средства, а поскольку денег выделено не было, то и лошадь оказалась соответствующей. Как говорится, чем богаты...
Артистов, как мне показалось, в эти мешки на время праздника зашили, чтобы они уже никуда не делись. Видимо, для большей красоты к туловищу описываемой лошади были пришиты красные, синие и зеленые лоскуты, так что настоящие кони, если бы увидали, шарахнулись. Но то кони, а народу нашему и особенно детям именно такое и нравилось. Лошадь все время норовили покормить, просовывая в условную пасть конфеты, булочки, печенье, а один гость праздника пытался засунуть в рукав целый шашлык и, когда кто-то из детей сказал с укором, что лошади не едят мяса, из пасти послышалось глуховатое: “Едят, едят!”
Нетрудно догадаться, что кормили и поили лишь первую половину условного животного — следовательно, того артиста, который был спереди. Второму, видимо, не доставалось ничего, а поменяться местами они не могли ни по техническим причинам, ни из-за большой разницы в росте: в этом случае выделялась бы не голова, а задняя часть лошади. Наверное, поэтому к концу праздника эта наугощавшаяся половина едва волочила ноги, в то время как задняя часть животного была в полном порядке. От этого лошадь уже больше походила на айболитовского Тянитолкая.
Теперь, отвлекаясь от этой диковинной лошади, я хочу рассказать о тех изделиях декоративно-прикладного искусства, которые были выставлены на обозрение. Не обо всех, но лишь о тех, которые я успел увидеть.
Вот принаряженные девушки показывают всевозможные тканые изделия — вышивку крестом и филейную гладь: полотенца, скатерти, накидки на подушки, салфетки, покрывала, занавески, лоскутные одеяла. Все это демонстрируют девушки-мастерицы из Твери, из акционерного общества “Лучинушка” — Оля Ковалева и Клава Смирнова.
Рядом — работы членов акционерного общества “Оберег” при школе-интернате № 2. Возглавляет это общество Константин Анатольевич Котовский. Он на празднике со своими работами.
Старица была представлена Центром русской культуры. Изделия показывали и продавали вышивальщицы Лидия Михайловна Карасева и Тамара Козакова. Кроме работ вышивальщиц, были представлены мягкая игрушка, плетение из бересты, расписные разделочные доски и матрешки...
Эти матрешки здесь были настоящими, в виде полноватых крестьянских девок, а не засунутых друг в друга горбачевых, ельциных, сталиных, лениных или брежневых, какими торгуют на Арбате или в других столичных местах, привлекая иностранцев. Из этих, кстати, только матрешка-брежнев действительно похожа на прототипа, потому что именно в том месте, где обычно идет расширение шеи у матрешки, шло расширение и у Леонида Ильича. Так совпало! У других же советских деятелей такого сходства с матрешками нет: ни головами, ни туловищами, ни прочими частями тела они под наши матрешки не подходят, и потому выглядят эти деревопродукты просто уродливо. Но все равно их делают, а иностранцы — покупают.
Далее мое внимание привлек прилавок с куклами. Изготавливает их торжокский умелец Эмма Александровна Васильева. Шьет им костюмы, рисует лица, делает парики и прочее. Она сама и ее продукция в Торжке известны. В местном Доме культуры есть даже выставка ее “кукольных портретов” — политиков и деятелей культуры, но только персоны эти не общероссийского, а районного масштаба. Говорят, что никто Эмму Александровну делать кукол не учил, она сама каким-то образом всему научилась. Вообще на ярмарке куклы были самые разные: сказочные персонажи, клоуны, звери... Особенно привлекают полуметровые Баба Яга с длинным крючковатым носом и такого же размера ее извечный товарищ по темному ремеслу — Кощей Бессмертный.
Сейчас, с проникновением к нам западной кино- и телепродукции, в наши дома ворвались чуждые нам монстры и чудовища, всевозможные киборги, терминаторы, вурдалаки и еще невесть что. Кричат, визжат, брызгают слюной, бряцают клыками и челюстями! А жаль. Ведь у нас самих много чего есть достойного, не менее страшного и прожорливого. Еще неизвестно, как бы повел себя хваленый заморский терминатор, увидав летающую в ступе бабушку с крючковатым носом, пытливым взглядом и увесистым помелом... А ведь есть еще у нас Змей Горыныч “о трех головах”, затаившийся в листве соловей-разбойник, есть леший, ведьмы разные, чудища поганые и еще многое прочее, что незаслуженно забыто и высокомерно оттеснено на задний план. Пусть страшные, ничего что поганые и злые, но зато свои, родные, домашние...
На нескольких лотках расположились всевозможные деревянные поделки: разного размера черпаки, братины — большие чаши, куда наливали брагу или пиво, пускали по кругу, поочередно пили и тем самым братались; небольшие ковши, из которых тоже угощали гостей, кроме того — подносы, ложки, половники...
— А что это такое? — спрашиваю у девушек, представляющих товар.
— Это черпаки,— отвечают мне.
— А что же ими черпать?
— Как что? Вы купите и сразу найдете что черпать,— отвечают, улыбаясь, девушки.
— Так ведь нечего черпать,— говорю я, разглядывая небольшой черпачок, который мне чем-то понравился.— Купить просто так, для декоративного оформления интерьера, нехорошо. Вещь должна использоваться по назначению. Вот Лувр в Париже — огромное здание, а не декоративное: французы нашли ему применение. Черпачок же этот вроде бы совсем крохотный, а куда его?
Тем временем вокруг нас уже собралось несколько человек.
— Ну, что значит “нечего черпать”? Не может такого быть, чтобы в хозяйстве ничего не надо было черпать,— сказал какой-то мужчина.
— Знаю,— отвечаю я,— но вот думаю, напрягаюсь изо всех сил и никак не могу представить: что в нашей жизни можно черпать? Если надо, скажем, из кастрюли налить суп, то пользуемся половником. Дальше для супа нужна ложка, а потом, для второго,— уже вилка или просто руками, но чтобы черпать?.. Просто нечего черпать,— отчаялся я, но черпак из рук не выпускаю.
— Да зачем выяснять? — сказала принимавшая участие в обсуждении проблемы женщина.— Лувр какой-то выдумал... Купите, поставьте дома, и пусть стоит, вещь-то вон какая красивая! С ручкой, резьба уникальная, это же произведение искусства!
Купил я все-таки этот черпак. Ведь действительно иной раз хочется чего-нибудь зачерпнуть — и нечем. Так теперь хоть будет чем.
Из деревянных игрушек я обратил внимание на небольшую скульптурную композицию, изображающую начальную сцену одной известной драмы: стоит, виновато потупя очи и облокотившись двумя руками на посох, чтобы не свалиться, несчастный старик; перед ним — разбитое корыто, а по другую сторону этого корыта — старуха, в непреклонной позе, засунув обе руки в рукава и скрестив их на своем старушечьем животе, да с такой страшной и недовольной рожей, что не приведи Господь!
Уж не знаю, с кого умелец вытесывал эту старуху, но, видимо, где-то в глухих тверских лесах или на болотах обитают такого рода особи. Так ведь надо их найти, уговорить позировать, как-то объяснить, зачем все это нужно. А вот золотой рыбки в этой сценке нет. Но, может, это вовсе и не начало драмы? Может, как раз наоборот, это финал, и уже вся эта история заканчивается? Что толку гадать, итог-то один — разбитое корыто.
Скульптурную композицию я покупать не стал, но вот деревянную игрушку, которая живо напомнила мне детство и которую я уже, наверное, лет тридцать не держал в руках,— купил не задумываясь. Что же это за игрушка?
Это небольшой кружок фанеры, расписанный узорами — ромашками с зелеными лепестками на красном фоне. На дощечке стоят четыре деревянных курочки и один петух с поднятым кверху большим хвостом. Птицы, как и сама дощечка, тоже разрисованы в ромашку. Так вот, туловища этих куриц (и соответственно петуха) жестко прикреплены к фанерному кружку, но голова и вытянутая шея свободно болтаются на тоненьком штырьке. К каждой из этих куриных шей прикреплена своя отдельная нитка, которая затем пропускается вниз через небольшое отверстие. Там нитки соединяются и к ним прикрепляется груз в виде деревянного шарика. И когда начинаешь это все вращать, то куры (и соответственно петух) ударяют по фанерке головами, словно молоточками, изображая клевание зерна. Интенсивность такого клевания зависит напрямую от скорости вращения кружка. Игрушка почему-то называется “Куры авторские”. Иногда, втайне от всех, я не спеша вращаю эту игрушку: куры клюют зерно и постукиванием успокаивают нервы, расшатанные суматошной Москвой.
По такому же принципу устроено еще несколько деревянных игрушек, главный персонаж которых — медведь: он и по наковальне стучит молотом, и руки моет под умывальником, и даже работает на компьютере. Но мне больше понравились именно клюющие курочки.
Среди деревянных игрушек я заметил также Емелю-дурака, нарумяненного и почему-то с очень тонкой талией. В одной руке этот Емеля держал ведро, а в другой — только что пойманную щуку. Бедная щука была выгнута дугой, больше напоминая небольшое коромысло. Был здесь и воин-богатырь, за доспехами которого было невозможно разглядеть, есть ли у него руки, и очень интересная игрушка — леший.
Этот леший представлял собой обыкновенный лесной пенек, поросший мхом и грибами-поганками, и из пенька торчала смешная, болтающаяся на пружине голова, как и пенек, обросшая мхом. Кроме головы, из этого пенька выглядывали большущие лешачьи руки с ногтями, выкрашенными в зеленый цвет. На голове у лешего отстраненно сидела маленькая птичка, тоже почему-то зеленая, но не попугай. Вроде очень смешно и забавно. Но это здесь, среди бела дня, на ярмарке, где много народу и есть даже милиция. А попадись такое ночью где-нибудь в лесу или на боло-
те — вмиг заикой станешь.
Еще я купил две маленькие расписные глиняные игрушки — петушка и коровку. Петушок этот классический, гордый, стройный, с поднятой кверху головой, сразу видно, что делал этого петушка опытный мастер. А вот коровка попалась странная. Она, во-первых, меньше петушка; во-вторых, взгляд у этой коровки какой-то удивленный, а на голове между рогами — кудрявый красный чубчик и еще в носу — большое синее кольцо; кроме того, у коровки почему-то всего две ноги, а вместо туловища идет к хвосту простое сужение организма, как это устроено у тюленей или моржей, и все заканчивается маленькой дырочкой, в которую нужно дуть, потому что коровка, как мне подсказали,— это еще и свистулька. И петушок, оказывается, тоже. Любопытно, но коровка, несмотря на то что меньше петушка, издает, как и положено корове, звук низкий, а петушок пищит довольно высоко. Была там еще такая же глиняная игрушка-козел, с большими желтыми растопыренными рогами и с коричневой в белый горошек бородой, но козла я почему-то покупать не стал и теперь очень жалею: была бы у меня еще и свистулька-козел.
Несколько слов об этих самых свистульках надо обязательно сказать. Если кто-то считает, что их придумали для пустой забавы, лишь для того, чтобы люди свистели от нечего делать, то он глубоко ошибается. Древние славяне с помощью этих свистулек прогоняли нечистую силу перед пахотой. Выходили в апреле толпой в чисто поле и давай свистеть что есть мочи. Шум вокруг Торжка поднимался невообразимый, зато злые духи пугались и уходили туда, где не свистели. Но там, где не свистели, народ наш древний дико кричал; а где не кричал, топал ногами, трещал трещотками и хлопал хлопушками — словом, отовсюду старался злых духов прогнать подальше. Вот и оставались для несчастных лешего, Бабы Яги и их гонимых друзей лишь непроходимые лесные чащи да болота. А поживи-ка на болоте месяцок-другой среди лягушек, головастиков, водорослей вонючих и прочей гадости — еще и не таким злым станешь.
Кроме того, что народ в эти свистульки свистел, он еще и закапывал их под порог своей избы. Опять-таки чтобы в дом не проникла нечистая. Поэтому археологи часто находят свистки именно под порогами древних строений. Мне говорили, что и сейчас иной новоторец не прочь подложить под свой порог какого-нибудь свистящего козла или петуха.
Выглядели эти глиняные свистки очень просто. Они не разукрашивались, что лишний раз доказывает их сугубо деловое предназначение. Игрушками свистульки никогда не считались, как не считается игрушкой и свисток постового или футбольного судьи.
Прошли столетия, и урожай стал зависеть не от свиста, а от плана. Свистки забылись и уже мало кого интересовали, но нашлась женщина (опять тверская!), которая увидела в таких вот свистульках нечто большее, чем средство спасения от нечистой. Оказывается, стоит только всех этих козулек, петушков, лошадок и коровок разукрасить, как сразу те превращаются в живых персонажей сказок, побасенок, преданий и могут явить собой иллюстрацию истории и культуры края. Нужно только суметь найти цвета, орнамент, сочетание красок; надо знать историю местности, традиции своей земли, любить и чувствовать природу, и не только местную; надо понимать характер народа, который живет в этих местах, чтобы уловить его черты...— словом, надо знать и уметь очень многое. Еще ко всему этому необходимо добавить трудолюбие и усердие да еще робость перед Господом. Лишь тогда можно выразить в невзрачном кусочке глины сущность окружающего тебя мира. А чтобы этот необозримый мир созданное тобою не отверг, надо суметь маленькой фигуркой доказать свою любовь к нему. Не пустыми признаниями, но творчеством. Вот задачка!
Галина Алексеевна Климовская — торжокский самородок, исследователь традиций, быта и искусства края, учитель, художник, поэт, скульптор, ученый-краевед.
Родилась в Торжке в семье с богатой и славной историей. Она прямой потомок знаменитых торжокских фамилий — Пожарских и Шитаревых. Владение искусством поделок получила по наследству: изделиями из глины занимался дед. Свою первую фигурку Галина Алексеевна слепила еще до войны. В 1958 году ее и таких же комсомольцев забросили в тайгу, где они расчищали площадку под строительство Братской ГЭС и города. Там же Климовская получает профессию лесоруба — пятого (!) разряда. В 1961 году возвращается в Торжок.
Ее дочь Надежда вспоминает, что мама привезла из тайги множество впечатлений и сюжетов о медведях, о природе Сибири, о жизни строителей. У нее тогда были написаны стихи и рассказы, которые печатались в местной торжокской газете. До 1974 года Галина Алексеевна работала директором Торжокского дома пионеров. А лепкой серьезно начала заниматься в 1968 году. Как активную комсомолку, ее убеждают в необходимости открыть мастерскую по глиняной игрушке, и она выполняет партийное поручение. Но уже через год уходит из мастерской в педагогическое училище, где до самой пенсии преподает изобразительное искусство.
Днем Галина Алексеевна в аудитории, а ночью создает сказочный мир глиняной игрушки. И достигла она в этом высокого мастерства и признания. Ее игрушки видели на выставках в Москве, Ленинграде, Мурманске, Архангельске, Суздале и даже за рубежом. В 1994 году она полтора месяца провела во Франции, демонстрируя свое искусство.
Г. А. Климовская окончила два института, участвовала во множестве научных экспедиций, увлекалась серьезно астрономией, археологией, историей и краеведением. У нее хранятся рукописи двух написанных ею книг: о золотном шитье и история Торжка. Кто хочет ознакомиться со степенью профессионализма и компетентности Климовской, может прочесть ее статью о золотном шитье в журнале “Тверская старина " № 2 за 1995 год. Более серьезного и скрупулезного материала о золотном шитье я еще не читал. Представляю, какова ее книга!
Кроме того, Климовская была страстным туристом. Вдвоем с мужем они перешли Кавказский хребет. Она даже ходила в связке через ледники. В море заплывала за горизонт. Летом ее нельзя было застать в Торжке, потому что Галина Алексеевна путешествовала и жила в палатке. Любила она также и рыбалку. И не только летнюю...
20 декабря 1995 года, в стужу, она отправилась на рыбалку, на озеро близ деревни Борисцево. В семь утра она шла вдоль железнодорожного полотна. Навстречу двигался снегоочиститель. Каким-то образом этот снегоочиститель своим скребком зацепил Галину Алексеевну. Спустя несколько часов она скончалась.
Галина Алексеевна Климовская похоронена на кладбище, в двухстах метрах от дома, в котором жила.
Несчастный случай — проклятый снегоочиститель.
Счастье для земляков, для нас всех — явление Галины Алексеевны, с ее талантом, трудолюбием, подвижничеством и красотою. Вечная ей память!
Далее мне встретился лоток со знаменитым торжокским золотным шитьем... Что же это за чудо! Даже не знаю, есть ли у нас в России еще что-либо подобное, столь же безоговорочно прекрасное. Может, только природа наша да древнерусские храмы...
Когда-то Пушкин, проезжая через Торжок и, конечно же, понимая ценность местного золотного промысла, купил вышитые золотом пояса и подарил их княгине Вяземской. И что вы думаете? Княгиня кокетливо отругала Александра Сергеевича: “Как можно так легко обращаться со своими прекрасными стихами и так сорить деньгами?”
Об этом промысле мы поговорим отдельно и не спеша, а пока я мог наблюдать, как совсем юные начинающие золотошвеи демонстрировали расшитые золотной и серебряной нитью полотенца, салфетки, варежки и еще много чего, в том числе разноцветные бархатные шкатулки, записные книжки, на обложке которых золотые узоры; и, конечно, женские украшения — серьги, броши, пояса...
Представляли весь этот товар милые и улыбчивые девушки, ученицы Торжокского училища золотного шитья. Выслушав мои восторги, они пригласили меня в свое училище и музей, в котором, по их словам, находятся подлинные шедевры этого древнего промысла.
Мы договорились о встрече во второй половине дня, и я, увлекаемый потоком нарядных гостей, направился дальше.
...Здесь, дорогие читатели, я должен вам рассказать о том, что произошло со мною в последующие несколько минут. Неожиданно я был буквально выключен из окружающей меня действительности и перенесен в совершенно иную реальность. Виною тому обыкновенные частушки и даже не частушки, а лишь один куплет, который внезапно запела какая-то резвая исполнительница, да так громко, что и без того быстроходная Тверца метнулась в сторону Волги. В некоторых местах обнажилось дно с оглушенными рыбами и пятившимися в сторону Прутни раками. При этом народная исполнительница так размахивала руками, что было страшно за гармониста. Как человек впечатлительный, я был поражен, и люди с развитым воображением меня поймут. Частушка была такая:
У меня на чердаке корова отелилася.
Я сама не знаю, как она туда забилася.
Дальше шли другие куплеты, с характерным подвизгиванием и прикрикиванием, но их я уже не слышал, и судьба гармониста меня больше не волновала. В моей голове все отчетливее вырисовывалась удивительная картина: обыкновенная деревенская изба с огромным чердаком; там, на чердаке, на корточках сидит измученная родами корова, которая вместо радости от деторождения виновато смотрит в глаза каждому, прося помощи; рядом с нею еле-еле держится на ножках и шатается только что родившийся теленок, который вообще не понимает, что происходит; вот хозяйка стоит ни жива ни мертва, только всплескивает руками да охает; старик хозяин мечется от сарая к избе в поисках какого-нибудь спасительного для ситуации решения... А вокруг уже собираются люди, соседи и даже жители окрестных сел; все они что-то обсуждают, разводят руками, вздыхают, качают головами, некоторые молча крестятся; а вот уже кто-то несет доски, чтобы соорудить хоть какое-то приспособление и снять с чердака корову с теленком; кто-то предлагает вызвать для этого пожарную команду... При этом никто не смеется. Дело серьезное: корова в предродовых схватках каким-то образом забралась на чердак деревенской избы, там счастливо разродилась и взывала о помощи. Бедное животное, усовестившееся от содеянного, могло только тихонько мычать, потому что даже и шевелиться особенно было нельзя: изба в любой момент могла рухнуть под ее тяжестью.
Вне всякого сомнения, в основе частушек лежит действительный эпизод из сельской жизни тверского края...
Были на празднике и другие забавные частушки, но запомнилась только еще одна, которую очень радостно пела старенькая бабушка, одетая в народный костюм и окруженная возбужденной праздничной толпой:
Свет погас — это не шутка.
Раз на ферме случай был,
Что впотьмах осеменатор
Аж быка осеменил.
Уже мое воображение принялось было рисовать и эту картину, но тут сопровождающие привели меня в чувство и мы двинулись к тому месту, где проходил детский фольклорный праздник.
Детские фольклорные коллективы из тверских городов, сел и деревень выступали на поляне, возле церкви Спаса-на-Сози, и это была, несомненно, самая трогательная и искренняя часть праздника. Здесь просто нельзя было остаться равнодушным и безучастным. Посмотрите, какие названия у детских ансамблей: “Жерелочки”, “Веночек”, “Колядки”, “Петрушка”, “Зернышко”, “Журавушка”, “Егорка”, “Вечорки”, “Колокольчик”, “Распев”, “Ладушки”. Произнесите эти названия вслух и услышите в них столько добра, тепла, гармонии...
Я бросился фотографировать одетых в народные костюмы детей, они меня окружили, и завязался разговор. Оказалось, окружили меня “Колядки” — детский фольклорный коллектив из Торжка. Детишки веселые, открытые, разговорчивые. Впечатление, что мы знакомы уже давно.
Бессменный руководитель и создатель “Колядок” — Елена Алексеевна Зуева. Окончила институт и приехала работать в Торжок. В 1992-м пошла в торжокский Дом школьников и предложила создать детский ансамбль, ее поддержали, и она из третьих классов набрала группу — двадцать человек. Сегодня у “Колядок” областная слава, поскольку они не только участвуют в различных конкурсах, но и побеждают в них. Муж у Елены Алексеевны — боксер. Мастер спорта, тренер. Тоже занимается с детьми.
— А не поет? — спросил я на всякий случай.— Синтез кулачного боя с народными песнями очень органичен и на русских праздниках был всегда уместен.
— К сожалению, не поет,— ответила, улыбаясь, Елена и уже серьезно продолжила: — Эта работа — вся моя жизнь. Не представляю себя на другом месте. У меня совсем недавно умерла бабушка. И в последние дни, когда она уже безнадежно болела, я старалась быть рядом, часто навещала и записывала с ее слов песни. Как же так? Я ходила по селам, деревням, искала песни, записывала их, а под боком жил близкий человек, и я ничего не знала...
В. Ф. Кашкова говорила, что в каждом доме имеется свой архив. Но есть еще самое ценное — наши старшие близкие. Пока они рядом, нам кажется, что это навсегда. И, хотя многое нам дают наши бабушки, дедушки, у кого есть — няни, сколько же мы упускаем из-за своего невнимания к ним. А ведь стоит только приглядеться, прислушаться, быть может, это единственная ниточка, связывающая нас с прошлым семьи, родительского дома, родного края, села, деревни...
Вспомним пример Александра Сергеевича и его няню — Арину Родионовну Яковлеву. Кем она была для него, простая крепостная женщина, получившая вольную в год рождения Пушкина и отказавшаяся от нее, чтобы нянчить маленького Сашу? Что скрывается за этой сухой фразой: “отказалась от вольной”? И когда узнаешь ответы на эти вопросы, задаешься новым вопросом: о роли этой скромной женщины в истории русской литературы.
Поразительно! Как будто самим Господом она была послана Александру Сергеевичу да и нам всем. Ведь мы с детства знаем, что сюжеты сказок Пушкин взял из рассказов няни, что это она прививала ему любовь к народным песням, былинам, она рассказывала ему “предания старины глубокой”, от нее он впервые услышал народные слова и выражения, повести и сказки о разбойниках, привидениях, домовых, русалках. Арина Родионовна сумела передать, а Пушкин — уловить необычайно глубокий смысл и потаенную особенность русских народных сказок и преданий.
Няня Пушкина вскормила и всю нашу русскую литературу. Согласитесь, есть в этом чуде и справедливость, и добрый смысл.
Давайте же внимательнее присмотримся к тем, кто рядом, кто заботится и печалится о нас. Будем запоминать, а лучше — записывать их рассказы, биографии, жизненные истории, случаи, приключения, кто знает, чем отзовутся они в нас спустя годы или даже десятилетия. Так мы сможем сохранять память, восстанавливать столь недостающую России связь времен и уже не будем ощущать себя временщиками “без роду и племени”. Ведь догадайся раньше Елена Алексеевна, с кем живет и кто рядом, сколько бы она смогла сберечь и передать своим воспитанникам, а поющие дети рассказали бы всем остальным...
Тем временем подошла очередь выступать “Колядкам”, они сразу же стали серьезными, сосредоточенными, ведь здесь где-то стоят и ждут их выступления родители, бабушки, дедушки, друзья, и, конечно, им стало не до меня. Настоящие ар-
тисты!
Я отошел чуть в сторону.
Сменяя друг друга, дети пели, плясали, разыгрывали забавные сценки и старинные обряды. Оторваться от их лиц и особенно от их глаз было невозможно... Я отснял всю оставшуюся фотопленку и ужасно жалел, что не взял с собой еще.
— Откуда же в ваших краях столько милых девочек? Вообще почему новоторки такие красивые? — не выдержал и спросил я у организаторов этого масштабного гуляния после того, как у меня закончилась фотопленка.
Мне с гордостью объяснили, что, мол, это факт общеизвестный и вовсе не удивительный, а для того чтобы у меня не возникало и вовсе никаких сомнений, рассказали известную среди местных жителей легенду, которая, впрочем, вовсе не легенда, а чистая правда.
Оказывается, некогда Екатерине Второй было преподнесено уникальное и невероятной красоты платье, расшитое руками новоторжских золотошвеек. Нигде в целом мире больше не сыскать таких мастериц, и, конечно же, царственная Екатерина пришла в неописуемый восторг от своего наряда. Говорят, что императрица вертелась в этом платье перед зеркалами несколько часов, совершенно позабыв про свои царские обязанности. Трудно в это поверить, но в жизни Екатерины это было единственное платье, в которое она нарядилась дважды!
(А я, зная причуды женщин, думаю, что где-нибудь в своих потайных будуарах она еще не раз надевала это платье и позировала в нем перед зеркалами, примеряя к нему свои самые дорогие украшения, а придворная челядь, выглядывая из-за комодов и шкафов, шептала императрице:
— Ой, как вам хорошо, матушка !
— Сама фишу, что корошо! — кокетливо отвечала Екатерина с отчетливым немецким акцентом, не отрываясь от зеркала. Давно такого с нею не было...)
И вот, восхищаясь новоторжским платьем, императрица якобы потребовала немедленно доставить к себе во дворец ту самую девушку-мастерицу, вышившую необыкновенной красоты узоры, которые, казалось, даже и не вышиты, а отлиты из драгоценного металла — так плотно были прижаты друг к другу тончайшие золотые нити.
Слово императрицы — закон. Это сейчас дело бы утонуло в волоките, интригах и демократических процедурах, а тогда уже через два-три дня во дворец привезли крестьянскую девушку и, соответственно проинструктировав, представили пред высоки очи Екатерины Великой. И та, взглянув на крестьянку, была поражена, сколь некрасивой оказалась эта девушка, и ужаснулась всевластная императрица тому, сколь велика была разница между девицей и сотворенным ею золотошвейным шедевром.
О, видели бы вы в этот момент взгляд Екатерины! Как она повела своими царственными бровями, как сверкнула очами! Страх Божий! И вот, поблагодарив и по-царски одарив крестьянскую девушку, Екатерина будто бы повелела собрать со всей империи двести самых красивых и статных крестьянок и направить их жить в Торжок, и не просто жить, а обучаться золотошвейному ремеслу, потому что, рассуждала императрица: “Красивые вещи должны делать красивые люди”.
Вот, сказали мне организаторы праздника, откуда новоторки такие красивые и милые.
Легенда действительно забавная и, учитывая нравы наших российских самодержцев, правдоподобная. Могли, могли наши властители сотворить и такое.
И все же я (вот скверный характер!) почему-то засомневался в реальности такого события и решил проверить, как же было (и было ли?) на самом деле. Я обошел многие музеи и архивы, встречался с самыми искушенными специалистами и старожилами, подробно расспрашивал их, поднимал всевозможные исторические документы, записки, мемуары и, наконец, докопался до истины, о чем и спешу поведать вам всем, включая и самих новоторов, для которых мои открытия могут оказаться неожиданными.
Действительно, Екатерине Второй однажды подарили расшитое в Торжке платье, и это платье действительно было ею надето дважды, и на самом деле императрица, придя в восторг от него, потребовала к себе во дворец мастерицу. Но далее было совсем не так, как мне рассказывали в Торжке. Было, оказывается, как раз наоборот. Девушка, которая предстала перед Екатериной Второй, была необыкновенной красоты. У нее были огромные голубые глаза, длинные ресницы , светлые волосы, заплетенные в длинную косу, а щеки румяны от великого смущения и робости, которою была охвачена совсем молоденькая крестьянка перед лицом матушки-императрицы. От волнения руки у девушки были беспомощно сжаты в кулачки и скрещены на груди, так что Екатерина, желая разглядеть пальцы умелицы, вынуждена была сама их разжать.
— И что,— обратилась императрица к Потемкину, не выпуская из рук ладони девушки,— у них там фсе такие?
Князь Потемкин, большой знаток данного вопроса, утвердительно закивал головой.
И тогда Екатерина, немного поразмыслив, повелела отобрать двести новоторжских крестьянок-красавиц и направить половину из них в Москву, а другую половину — в Петербург и выдать их там замуж, для того чтобы и в столицах наших появились такие же красавицы, такие же умелицы, какие в изобилии были в этих краях.
— Там они еще нарожают,— сказала Екатерина, подозрительно посмотрев на Потемкина и на подошедших к тому времени братьев Орловых.
— Нарожают, нарожают, матушка,— хором ответили вельможные верноподданные, лукаво переглядываясь.
Вот какие исторические открытия удалось свершить мне после того, как я побывал на празднике в Василёве. А вы, уважаемые читатели, если увидите на улицах Москвы и Санкт-Петербурга длинноногих красавиц, знайте, откуда они взялись и кому своей красотой обязаны.
Несколько раз я упоминаю в нашем очерке словосочетание: “народный костюм” или “народная одежда”, и у читателя, вероятно, появляется уже некоторое раздражение: “Что значит “народный”, почему об этом не рассказать?”
Но как расскажешь о народной одежде? Она столь разнообразна, что только на описание этих разнообразий потребуется отдельная экспедиция и многолетние исследования. Ведь не только в каждом уезде тверского края, но и в каждом селе и даже в каждой деревне у народной одежды свои особенности и детали.
С мужской одеждой еще как-то разобраться можно: косоворотка туникообразного покроя, которая подвязывается поясом, да на праздник белая рубаха с вышивкой на груди. Много ли мужику надо?
А вот с женским нарядом просто беда !
Тут и рубахи разные: “жальные”, “сенокосные”, “венчальные”, “спальные”, “купальные”... и все обязательно с искусно вышитыми подольниками; и яркие сарафаны поверх рубах, да так, чтобы сарафаны эти были непременно с нарядной вышивкой, с всевозможными “обкладками”, “плетеньками”, “нашивками” и еще Бог знает с чем; и пояса с различным орнаментом и расцветкой, желательно золототканые или на худой конец шитые из позумента; и головные уборы — все эти девичьи повязки и “ленты”, женские платки, нарядные ряски, кокошники, какие-то “сороки”, причем разных видов, и есть еще “шлыки с рогами” (значит, есть “шлыки без рогов”) и “позатыльники”. И все это не просто так, а подавай с блестками, с жем-
чугом, расшитое золотной или серебряной ниткой,— словом, чтобы блестело и сияло. А еще добавьте сюда обувь, и тоже, желательно расшитую золотом или серебром; да надо еще надеть всевозможные “обереги” — цепочки, янтарные ожерелья, браслеты из жемчуга, кольца с каменьями, перстни и прочее, что противодействовало бы всякому “яду и чародейству”.
Представьте, что все это тверские женщины требовали с тверских мужиков. И не только в молодом возрасте. (Вон на “Троицких гуляньях” полно старушек и все они в новеньких народных костюмах!) А куда прикажете деваться мужику? Здесь мелочиться — себе дороже будет. Не купишь жене какую-нибудь “сороку”, не подаришь вовремя “позатыльник” или “оберег” из жемчуга, не дашь денег на “шлык с рогами” — того и гляди, сам с рогами ходить станешь...
Знаете, я прочитал несколько книг по истории тверской народной одежды, и ни в одной из них даже словом не обмолвились о мужских портках. Не о том, какого цвета они или фасона, но вообще имелись ли они у здешних мужиков?
Ответ очевиден, когда узнаешь, с какими расходами сталкивались тверские мужчины, чтобы приодеть своих ненаглядных.
Изучению народной одежды тверского края люди отдают годы и десятилетия, как, например, Людмила Эльмаровна Калмыкова, посвятившая народному искусству тверской земли всю жизнь. Проще уж направить читателя к ее книгам и исследованиям. (См. “Народное искусство тверской земли”. Тверь, 1995.)
...Тут меня, размечтавшегося о чем-то великом и значительном, находившаяся рядом Валентина Федоровна осторожно взяла под руку и сказала, что пора ехать в Митино обедать, потому что в училище нас уже ждут торжокские золотошвеи, а после них надо идти в гости к местным поэтам. “Троицкие гулянья” еще продолжались вовсю, а я вынужден был спешно удалиться.
Покидая праздник, я неожиданно увидел Режиссера. Он с кем-то беседовал. Мы перемигнулись, но подходить к нему я не стал, тем более что мы должны будем вскоре встретиться за обедом.
На выходе, у самых ворот, уже знакомая нам старенькая исполнительница продолжала без устали петь:
Развалилась поленница
Пятнадцати кубов.
Не развалится Россия —
Это же не куча дров.
РЕЖИССЕР И НОЖНИЦЫ
Чем кормили на обед, пересказывать не буду, потому что единственное, чем он отличался от завтрака,— это наличием первого блюда. Да еще, пожалуй, более оживленным видом разносчиц. Правда, народу в столовой почти не было. Совещание пожарных уже закончилось, и они благополучно разъехались.
После обеда у меня еще оставался час до встречи в училище золотного шитья, и мы с Режиссером, скрывшись в тени, могли поговорить.
— Ну, как вам “Троицкие гулянья”? — спросил я.
— Замечательно! Сколько людей! И лица у всех добрые, приветливые, давно такого не видел. Что особенно хорошо — очень много детей. А как эти дети поют, как пляшут!.. Поразительно! Все-таки мы в Москве ничего не видим и не знаем. Страны своей не знаем. Все что-то пишем, вещаем, пытаемся кого-то учить, а надо бы самим поучиться, присмотреться.
Я тоже высказал восхищение увиденным и услышанным, но меня никак не оставлял вопрос: какое это все имеет отношение к Пушкину? Понимаю, что Пушкин дорог каждому, что он наш самый великий поэт и этого достаточно, чтобы чествовать его до скончания века. Но меня интересовала не символическая, а буквальная связь народного праздника в Василёве с поэтом. Существует ли она? Я спросил об этом Режиссера.
— Как это “какое отношение к Пушкину”? Еще надо подумать, кто к Пушкину ближе — эти люди или мы с вами... Когда я был таким молодым, как вы, мне попалась книжка, изданная в конце прошлого века, и там интересный факт приводится, во всяком случае, многозначительный. Когда Николай Первый помиловал Пушкина и разрешил ему покинуть Михайловское, то за Александром Сергеевичем приехал в деревню офицер, чтобы срочно увезти его в Москву, где находился тогда царь. И это оказалось для всех, включая Пушкина, полной неожиданностью. Арину Родионовну и всех его близких охватил ужас. Им казалось, что его у них отнимают, что он исчезнет навсегда... У нас представление, будто Пушкин — это такой
франт в цилиндре, с бакенбардами, во фраке, с тростью, куда-то все глядит вверх... Посмотрите, каким его изображают. Эдакий столичный светский лев. А он ведь был другим. Конечно, он “переболел” всей этой героикой, Байроном, Бонапартом, но вот поездил по России, побывал на юге, на Кавказе, посмотрел, прислушался, на многое стал смотреть иначе... И потом он открыл для себя Шекспира... Пушкин тогда говорил, что у него после чтения Шекспира кружится голова.
— Что же он открыл для себя?
— То, что великий поэт просто так, ни с того ни с сего не появляется. Его, условно говоря, “готовят” не одна эпоха и не одно поколение. Идущие из глубины веков предания, легенды, былины, сказки, всевозможные летописи, сказания, а еще — песни, поговорки, пословицы, то есть весь культурный пласт, который накапливается в народе, в его сознании, традициях и привычках. Когда этого накопится достаточно, появляется литература — поэты, драматурги, писатели, но это еще только предтечи будущего великого поэта. Шекспир, например, был высшей точкой целой плеяды драматургов, он смог уловить, услышать то, что было до него, и понял, как может быть после. То же и Пушкин.
— Вот отчего у него закружилась голова!
— А у кого бы не закружилась! Но это головокружение не от успеха, а от величайшего самостоятельного открытия. От того, что он услышал свою страну, увидел ее просторы и, что еще важнее, ее скрытый от поверхностного взгляда, невероятно богатый, накопленный многими веками творческий смысл. От этого — “Борис Годунов” и радостный крик: “Ай да Пушкин, ай да сукин сын!” И вот Пушкин бросается собирать русские песни, поговорки, сказки, былины... Он начинает всерьез заниматься изучением истории. Ссылка его в Михайловское — это, конечно, наказание для него, но... Вот он в Святых Горах одевается по-крестьянски: белая рубаха, широкие мужицкие портки с бахромой, на ногах берестовые поршни, вроде глубоких калош; подпоясывается красной лентой, которую закидывает через плечо, а на голове большая с широкими полями соломенная шляпа... Такой бы памятник ему поставить...
— Пушкин в соломенной шляпе? — Мне это трудно представить.
— И в таком виде он появляется на ярмарке или на базаре, ходит среди народа, толкается, слушает речь, записывает меткие выражения, необычные фразы, песни, и сам тоже поет. Много раз его видели среди слепых рассказчиков или певцов. А сколько сказок он записывал, легенд, историй! И не только в Михайловском, но и в Болдине. Там столько преданий сохранилось, легенд, связанных с Пушкиным. В Болдине есть хор бабушек, который до сих пор поет те самые песни, которые слушал и записывал Пушкин. Представляете! А вы спрашиваете: “Какая связь?” Пушкин — это великий собиратель. Ведь Русь полна сказок и преданий. В каждом районе, уезде, селе — что-то свое, неповторимое.
Вспомните: “До обеда пишу записки, обедаю поздно, после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания”. Это Пушкин-то, царскосельский лицеист, называет свое образование “проклятым”! А все потому, что открыл для себя нечто очень важное. Может быть, самое важное. До него это тоже интуитивно понимали Радищев, Карамзин, Жуковский, но — здесь уже Божий Промысел — надо было родиться Пушкину. Вот луч света ударяет в призму, а уже из нее исходит многоцветием. Так у нас Пушкин. Счастливый он господин, очень счастливый!
Режиссер замолчал, а я решил рассказать о своем вчерашнем разговоре с Валентиной Федоровной, о том, как восстанавливалась память о Пушкине в Торжке. Режиссер не особенно был увлечен моим рассказом — чем его удивишь? — но, услышав слово “реанимация”, сразу же отреагировал:
— Да какая “реанимация”? Господь с вами! О чем вы говорите? Слово-то какое подобрали... все мы никак не успокоимся, все нам надо заниматься “реанимацией”, “реабилитацией”... Что за страна такая! Хоть кол на голове теши... Это нам надо реанимироваться, а не Пушкину. Это мы помрем без него, а не он без нас. У него-то — слава Богу! — все в порядке. Он жил счастливо, узнал настоящую любовь, столько дал своей стране, нам всем.
Я виновато молчал, а Режиссер погрузился в раздумье, расстроенный моим дурацким и неуместным словом.
— Пушкин был к тридцати годам очень мудр. Он понял, кто творец культуры и где ее искать. Проза жизни — вот где должен вестись поиск. Он там и искал. И вся великая литература наша находилась в этом поиске. А уйдешь от этого в сторону, соблазнишься на какую-нибудь, как сейчас говорят, “эксклюзивную” тему — и все. Может быть успех, признание, но вскоре от этого ничего не останется. И, посмотрите, простые люди считают Пушкина своим... Мы вот часто говорим “простые люди”. А для Пушкина простых людей не было.
Режиссер привстал со скамейки, и я мог наблюдать, как он не спеша прогуливается. И пока он это делает, дорогие читатели, самое время рассказать о нем и его деле, чтобы у вас не возникло представления, будто Режиссер мой лишь прогуливается, немного о чем-то размышляет, да еще спит, хотя именно для того он и поехал со мною в Торжок.
Я уже рассказывал, что он очень известный режиссер и создатель знаменитого московского театра. Настолько знаменитого, что мы даже не уточняем, какого именно, тем более что для нашего очерка это совсем неважно. Важно другое. Режиссер мой всю свою жизнь связан с Пушкиным. Он поставил несколько спектаклей, которые имели большой успех у зрителей и критиков. Но из всех его пушкинских работ я видел лишь “Бориса Годунова”, да и то лишь после настоятельных рекомендаций моих друзей, считающих этот спектакль выдающимся.
Дело в том, что я редко бываю в театре, а если и прихожу, то с трудом выдерживаю до конца спектакля. Почему-то я никак не могу увлечься представлением, даже если в нем заняты выдающиеся артисты. Сам театр с закулисьем и внутренней неспокойной жизнью мне гораздо интереснее его продукции, которая кажется беднее и скучнее, несмотря на то что украшена декорациями, яркими костюмами, париками и прочим художественным оформлением.
Я больше люблю репетиции. Там бывает интереснее, потому что присутствует то, что называется “творческим процессом”. Все же актер — это профессия повтора. Можно, конечно, вносить в роль что-то свое, вкладывать эвристический смысл в уже существующее, всякий раз находить новые движения, выражения лица, оттенки, нюансы. Но в действительности надо неукоснительно следовать тем установкам, которые сформулированы режиссером. Поэтому на репетициях происходят самые настоящие драмы, ломки характеров, нервные срывы и даже истерики. Артисты на режиссера могут обижаться, сердиться, даже тайно ненавидеть его, но протестовать?.. Не нравится — ищи другой театр, другого режиссера. Правда, когда спектакль, наконец, поставлен, сыграна премьера, зал рукоплещет, раздается “браво!” и зрители дарят цветы — актер забывает обиду, готов сознаться в собственной ограниченности и прочих недостатках, и уже виновато, даже с благодарностью поглядывает на режиссера... Но назавтра новая работа, новые репетиции, а значит, новые драмы.
Итак, поскольку я нечасто бываю в театрах и мало разбираюсь в тонкостях театрального искусства, то не могу вполне оценить и деятельность моего Режиссера. Соглашаясь с многочисленными оценками и характеристиками, которые обычно бывают в превосходной степени, сам я не в состоянии понять все его значение. Мне Режиссер интересен без театра, сам по себе, хотя иногда он и говорит мне с некоторым упреком: “Ну вы хоть придите посмотрите спектакль. Там все-таки тексты неплохие и актеры стараются”.
И несколько раз я был на его спектаклях, даже сидел рядом, и должен сказать, что был увлечен Режиссером больше, чем происходящим на сцене. Обычно в начале спектакля он “заводит” артистов своим фонариком. При этом Режиссер машет руками, делает специальные знаки, помогая артистам лучше сыграть. Если у них не получается, Режиссер злится, ругается и даже апеллирует к небесам. Поразительно, но он еще успевает следить за тем, чтобы технические работники театра исправно закрывали двери, если кто выходит или входит в зал.
Представляю, каково артистам! Они на сцене, перед публикой и видят, как из глубины зала Режиссер без конца мигает фонариком, подает какие-то сигналы...
Я бы сошел с ума. А актеры — ничего. Говорят, что так им даже легче играть.
— Это они так говорят, а на самом деле только и мечтают, чтобы я куда-нибудь исчез,— признался как-то Режиссер.— А как исчезнешь? Только выйдешь из зала — они начинают свое городить. У нас ведь все желают творить, все хотят самостоятельности, или, как его... “суверенитета”. А в итоге — разваливают спектакль.
Итак, однажды я пошел на “Бориса Годунова”, а перед тем специально прочел пушкинскую трагедию и таким образом подготовился к спектаклю.
Режиссер присутствовал в зале первые пятнадцать минут, мигал фонариком на все четыре стороны, а затем незаметно исчез. Таким образом от спектакля меня больше ничто не отвлекало. Артисты играли вдохновенно. Видно, что они любят играть этот спектакль. Я вышел из зала минут за десять до конца. Весь оставшийся вечер и даже всю ночь у меня в ушах звучали песни из спектакля, а голова была занята мыслями об увиденном.
ЖЕНСКИЕ ГОЛОСА:
Человек живет, как трава растет.
Человеческий век, яко травный век.
Поутру трава растет-цветет —
Со вечеру опадет.
Человеческий ум, яко дым, ветром несет.
Со вечеру человече во беседе сидел —
Поутру человече — преставился.
Он и очи зажал, и устами замолчал,
И свои древние руци ко своему сердцу прижал.
Соходилися соседи его сродственники.
Они стали человека водою омывать...
— Вы почто меня водою омываете?
Не омыл я свои грехи горючими слезьми.
Они стали человека землею осыпать...
— Вы почто меня землею осыпаете?
Не рассыпал я грехи пред духовным пред отцом...
На смертном одре русский царь Борис Годунов принимает от патриарха обряд пострижения в монахи.
ЦАРЬ:
Благослови меня, святый отче.
ПАТРИАРХ:
Желаешь ли быть причислен к лику монашествующих?
ЦАРЬ:
Да, если поможет Бог.
ПАТРИАРХ:
Вольною ли твоей мыслею приступаешь ко Господу?
ЦАРЬ:
Да.
ПАТРИАРХ:
Не каким-либо принуждением или насилием?
ЦАРЬ:
Нет, святый отче.
ПАТРИАРХ:
(бросает ножницы)
Возьми ножницы и подай мне их.
(Царь поднимает и подает ножницы. Патриарх снова бросает их на пол.)
ПАТРИАРХ:
Возьми ножницы и подай мне их.
(Царь подает. Патриарх снова бросает ножницы.)
ПАТРИАРХ:
Возьми ножницы и подай мне их.
(Царь подает. Патриарх начинает пострижение.)
Вот этот обряд пострижения в монахи умирающего Бориса Годунова и запомнился мне особенно. Не скрупулезностью и точностью соблюдения его, не томительным напряжением, в котором в это время пребывают артисты и зрители, а... обыкновенными ножницами, теми самыми, которые были трижды брошены наземь патриархом и которые трижды поднимал с земли царь Борис.
Посмотрите при случае внимательнее на безобидные ножницы! “Два кольца, два конца — посередине гвоздик”. Но, кроме этого, скрепленные между собою в одном месте две прямые линии, безобидные и незатейливые. Расходящиеся и сходящиеся по мановению чьей-то десницы, эти линии стремятся навстречу, пересекаются и тут же расходятся. Но расходятся уже не безобидно, не безопасными колечками, как в своем начале, а остро заточенными и обращенными лицом к лицу лезвиями. О, как опасен момент их скользящего соединения! Какой ни с чем не сравнимый звук от соприкасающихся плоских лезвий и какой динамизм в движущейся смертельной точке этого соприкосновения! (Не оттого ли цирюльники, прежде чем отрезать клок волос, любят пощелкать ножницами над ухом клиента?) Соединенные между собой и обращенные навстречу, опасные лезвия как будто нейтрализуют друг друга и тем гасят агрессию ножниц, превращая их в обычный бытовой предмет. Но попробуйте разъединить эти заточенные лезвия...
Видели ли вы когда-нибудь половинку ножниц? Обратите внимание, сколь угрожающе выглядит она. Если и захочешь, эту половинку никак не возьмешь лишь двумя пальцами, как это мы запросто делаем с ножницами. Взять ее можно, только зажав в кулак. И тогда у вас в руках опасное и готовое ко злу оружие.
Ножницы — инструмент более сложный, чем, например, гильотина. Там, несмотря на “техническую премудрость”, — одинокий нож. Он максимально откровенен, его движение предопределено и находится в жестких рамках. Нож гильотины — единственный и очевидный виновник содеянного, иное дело — ножницы. Здесь
два ножа, две режущих плоскости, и, лишь соединяясь, они способны резать, разделяя ответственность за совершенное: разберись, которая из двух половинок разрезала...
И, когда задумаешься над этим, становится понятно, для чего мой Режиссер ввел в спектакль столь подробный ритуал посвящения царя в иноки с троекратным бросанием ножниц. Вовсе не только для того, чтобы напомнить современной театральной публике сокровенные таинства пострижения. Что-то еще хотел он сказать. Скорее всего пытался обратить внимание на какие-то особые линии пушкинской трагедии, которые движутся друг другу навстречу, сходятся в одной точке и тут же расходятся вновь. Что же это за драматические линии?
Патриарх бросает на пол ножницы и требует, чтобы царь подал их.
“Ох ты Россия, мать Россия, мать российская наша земля...”
Бедный и безвестный черноризец твой в монастырской затемненной келье мечтает о том, чтобы владычествовать над тобою и твоими народами. Ради этого он готов оставить монастырь, предать монашеский обет, готов предать и тебя саму, и Бога и идти по кровавому пути насилия, чтобы голову и сердце твои отдать в руки чужеземцев. Море крови, неисчислимые бедствия, братоубийство. .. Этим умощен путь к московскому престолу.
Кровь Русская, о Курбский, потечет!
Вы за царя подъяли меч, вы чисты.
Я ж вас веду на братьев; я Литву
Позвал на Русь, я в красную Москву
Кажу врагам заветную дорогу!..
Знает себе цену самозванец! Но знает и то, что он лишь половина роковых ножниц. Оттого и говорит уверенно:
...Но пусть мой грех падет не на меня —
А на тебя, Борис-цареубийца! —
“Эх ты Россия, мать российская наша земля.
Ей да ой вот и мать российская наша земля...”
Твой государь, всех христиан самодержавный царь, владыка и повелитель неделимой и необозримой земли “от моря до моря”, чья державная власть держится на диком произволе, насилии и лжи, чей путь к власти усеян интригами, изменами, оговорами и, конечно, трупами, горами трупов, потому что не может утверждаться по-другому самодержавная власть в России, перед ликом смерти своей спешит каяться, торопится принять монашеский обет и сменить царскую тогу на клобук:
Ударил час, в монахи царь идет —
И темный гроб моею будет кельей...
Отчего государь всея Руси Борис стремится прийти туда, откуда столь же неистово торопится удрать молодой монах Григорий? И почему монах так страстно желает участи того, кто перед смертью счастлив успеть покаяться?
Есть ли ответ на эти вопросы и есть ли способ остановить это неотвратимое встречное движение двух опасных режущих плоскостей? Наверное, ответ есть. И не один. Известно лишь, что точка их соприкосновения — жестокая битва, где пресытившийся русской кровью победитель цинично провозгласит: “Довольно : щадите русскую кровь!”
САМОЗВАНЕЦ:
На войне кто не бывал, тот и горя не видал.
ХОР:
На войне кто не бывал, тот и горя не видал.
Кто бежит без руки, кто лишился ноги,
кто изрезан, кто исколот, а кто плавает в крови.
Кто изрезан, кто исколот, а кто плавает в крови.
Есть только одно средство, могущее предотвратить это смертельное движение, и лишь одна сила, способная остановить губительный порыв,— любовь.
Второй раз бросает наземь патриарх ножницы, и вновь поднимает их царь... Еще две стремящиеся навстречу линии пушкинской трагедии сходятся вместе, чтобы тут же разойтись: любовь и власть.
Трудно уловить момент их пересечения.
Здесь точка соприкосновения едва видимая, а часто не видимая вовсе. Обе половинки “ножниц” не только не уживаются, они настолько противоположны, что вообще исключают какие-либо компромиссы.
Если, дорогой читатель, перед тобою встанет “неразрешимая” дилемма: любовь или власть? — успокойся. Выбора у тебя уже нет. Задавший себе такой вопрос знает ответ. Он выбрал власть.
Кто не стремится к власти? Пусть не к верховной, не заоблачной, не царской, но к власти, хотя бы небольшой. Кто не хочет повелевать, командовать и управлять? Да еще если к тому есть серьезные основания, или, как говорят, предпосылки. Попробуй уклонись, откажись, отвергни выпавший жребий. Только ступишь на этот путь, едва добьешься видимых успехов, как само Провидение уже шепчет тебе: “Не жребий это, а судьба твоя. Повинуйся ей”. И ты, только что бывший хозяином своего желания и потаенной мечты,— уже их раб. И нет ничего, через что нельзя было бы переступить. Где оказываются те цели, ради которых ты ступил на путь, ведущий к власти? Где слова и дела, которые должны были украсить этот путь? Осталось ли что-нибудь от твоей души, от твоего сердца, от глаз, от голоса, от жестов? Ничего не осталось, потому что путь к власти не оставляет в стороне ничего, ни одной твоей клетки, ни одного атома. Так красивый и хищный морской цветок поглощает зазевавшуюся рыбешку: плавно и грациозно. И вот уже в то же зеркало смотрит совсем другое твое “я”. И что бы ни делал ты, что бы ни говорил — в ушах твоих все время раздается малиновый звон колоколов и ласковый, непорочный голос мальчика:
Царю небес, везде и присно сущий,
Своих рабов молению внемли:
Помолимся о нашем государе,
Об избранном тобой, благочестивом
Всех христиан царе самодержавном.
Храни его в палатах, в поле ратном,
И на путях, и на одре ночлега.
Подай ему победу на враги,
Да славится он от моря до моря.
Да здравием цветет его семья,
Да осенят ее драгие ветви
Весь мир земной — а к нам, своим рабам,
Да будет он, как прежде, благодатен,
И милостив, и долготерпелив...
Конечно, не обязательно это — звон колоколов, далеко не всегда голос мальчика. Могут быть и другие зазывные мотивы, иные голоса — все в том, о каком уровне власти идет речь. Но если трижды тебе снится сон, что лестница крутая ведет на башню, и с высоты видится Москва, а внизу народ кипит что муравейник... Тогда непременно колокольный звон и обязательно голос мальчика.
В этом случае остается лишь один шанс спастись от гибельного соблазна.
Писать о том, что такое любовь, нет особой необходимости, потому что все равно ничего нового здесь открыть нельзя. Просто вдруг случается так, что все вышеперечисленное, включая цели и средства, планы и прожекты, оказывается лишенным всякого смысла, более того — становится глупым, мелким и непотребным.
И вот идущий на царский трон и для этого ведущий за собою легионы войск в одночасье готов от всего отказаться, согласен даже презреть свою цель, только что казавшуюся непоколебимой и вполне достижимой. Власть как высокая и благородная цель исчезает, она любви не нужна:
Что Годунов? Во власти ли Бориса
Твоя любовь, одно мое блаженство?
Нет, нет. Теперь гляжу я равнодушно
На трон его, на царственную власть.
Самозванец, замахнувшийся на трон и свершивший чреду предательств, вновь готов стать ничем:
Твоя любовь... что без нее мне жизнь,
И славы блеск, и русская держава?
В глухой степи, в землянке бедной — ты,
Ты заменишь мне царскую корону,
Твоя любовь...
Вдруг царские палаты расступаются перед хрупкими васильками в чистом поле, корона меркнет перед сплетенным из полевых ромашек девичьим венком, а царский жезл и держава уступают щебетанию птиц, мирному жужжанию насекомых и ветру, доносящему какие-то далекие звуки. Человек останавливается, и уже нет в нем агрессии, нет стремления покорять и подчинять, есть умиротворение, желание покоя и лишь одна цель: чтобы любимая была рядом. Вот когда мы близки к Богу.
Но что же! Чем отвечает самозванцу его любимая на готовность жертвовать царством, а возможно, и жизнью?
В сцене у фонтана любовь и власть пересекаются, линии расходятся острыми лезвиями, обращенными друг против друга, и уже самозванец ведет полки на Москву не ради трона, но ради любви к Марине. Высокая цель — московский престол — становится лишь средством: только в этом случае любимая отдаст ему свою руку.
Но власть, как и любовь, не знает компромиссов, не терпит соперничества. Она как средство долго существовать не может, и вот она уже цель и не прощает временной слабости.
...Довольно, стыдно мне
Пред гордою полячкой унижаться.
Прощай навек. Игра войны кровавой,
Судьбы моей обширные заботы
Тоску любви, надеюсь, заглушат.
О как тебя я стану ненавидеть,
Когда пройдет постыдной страсти жар!
Где теперь оказываются милые сердцу полевые ромашки и васильки? Где тот теплый и ласкающий лицо ветерок, что доносил знакомые звуки, и где сами эти звуки? Что осталось в душе от трепета? Где та сияющая улыбка на безмятежном лице?
Все исчезло. Ритм привычной жизни восстановлен. Река вошла в свои берега. Лишь где-то в глубине души затаились редкие укорительные воспоминания о былой “постыдной страсти”!
ХОР ПЛАКАЛЬЩИЦ:
Ой, моя родимая матушка.
Ой, куды деваться, родимая?
Ой, милый мой жених, прекрасный королевич.
Ой, не мне же ты достался, не своей невесте.
Ой, моя родимая матушка.
Ой, куды деваться, родимая?
Ой, да в темной могилке, на чужой сторонке.
Ой, никогда не утешусь, вечно по тебе буду плакать.
Ой, моя родимая матушка.
Ой, куды деваться, родимая?..
И в третий раз брошены ножницы наземь. И еще более повелительно патриарх приказал царю: “Подай мне их”. И в последний раз новообращенный монах поднял ножницы и подал патриарху.
Это вековые скрещивающиеся линии — нашего народа и нашего государства. Здесь можно размышлять бесконечно. Тема эта столь же неисчерпаема, сколь неисчерпаемы горе и несчастье от вечного противостояния народа и власти в России.
ГОДУНОВ:
Ой, Россия ты Россия,
мать российская наша земля.
ХОР:
Ох, да вот и мать российская наша,
ой, да ты, земля.
ГОДУНОВ:
Много горя приняла.
ХОР:
Ох, да вот и много горя,
ой, да приняла.
ГОДУНОВ:
Ой, и много крови пролила.
ХОР:
Ох, да вот и много крови,
ой, да пролила.
В чем здесь первопричина бед? В государстве ли, порожденном многовековым безумством народной стихии и гнева и устроенном так, чтобы сдерживать потоки людской ненависти? В народе ли нашем, который безжалостно уничтожался этим государством во все времена и во все эпохи, а всякое вольнодумство пресекалось каленым железом и дыбой, плетью и ГУЛАГом? Кто и когда в этом разберется?
“Народ безмолвствует”. Но это здесь, у стен Кремля, в центре Москвы, на Лобном месте. А в пяти верстах в сторону? А в сотне верст? А в тысяче?..
Безмолвствует народ наш, безмолвствует, а потом как затянет, только держись:
САМОЗВАНЕЦ:
Ох, да растворите вы мне темную темницу.
Дайте мне сиянье ярко-белого дня.
ХОР:
Ой, да чернобровую да ну девицу,
сивогривого да ну коня.
Конь гуляет да он в чистом поле.
Без узды скачет и он на воле.
Резво скачет, а он гривой свищет.
Хвост по ветру а он распушил...
Что это за безудержная и бесшабашная песня отзывается из глубины, из наших синих далей? Это рвущий душу вопль отчаяния или хмельное упоение слышатся из бескрайних просторов?
Стоит у окна в высоком кремлевском тереме царь-государь, самодержец, монарх и прочая, прочая, прочая... И что слышит?
Кто поймет? Ведь для того, чтобы понять, сколь тяжела шапка Мономаха, самому надобно ее надеть. Хоть на мгновение, на миг. Только чтобы надеть ее.
Посмотри на брови, на губы, на нос, взгляни на походку, на жесты, движения, послушай, какой голос... Как ощутить, что ты полновластный хозяин того, у чего нет ни начала, ни конца? Как вести себя, если даже первый из первых вельмож государства — всего лишь твой холоп? Каким мерилом измерить власть твою, если нет в природе ничего такого, что не зависело бы от тебя и за что бы ты не был в ответе перед последним из последних? Какое чувство скрывается в душе твоей, когда знаешь, что нет такого, кто не желает плюнуть тебе в лицо, не говоря уже о смерти твоей, коя желанна для всех и вся, потому что рабский народ твой всегда жаждет перемен в надежде на очередное “улучшеньице”?
Посмотрите, во что превращается еще вчера цветущий и пышущий здоровьем человек. В уродливого монстра, без чувств, без сердца, без всего человеческого... Ну какой артист сыграет вам русского монарха?
ГОДУНОВ:
Я иду, иду, иду, собаки лают на беду.
ХОР:
Я иду, иду, иду, собаки лают на беду.
А народ наш? Отыщется ли такая напасть, которую бы он не стерпел и с которой бы не смирился, уповая на Бога? Есть ли предел его рабскому покорству обстоятельствам? Кажется, нет предела, потому что, как только он настает, начинается беспредел, и тогда становится еще хуже, еще ужаснее, и еще беспощаднее время, и больше льется крови, и неисчислимее бедствия.
— Спалили усадьбу и вместе с нею старинные книги, бесценные рукописи, уникальные иконы... Варвары! Чернь! Быдло!
— Да как же не спалить, когда в этой деревне пять веков пороли крестьян и часто до смерти?
Вот и вся наша российская дискуссия.
В помощь беспощадному государству — реформаторы.
В помощь обезумевшему от произвола народу — революционеры. Ими расходятся и сходятся вновь острые лезвия бесчувственных ножниц. И нет ничего, что
устояло бы перед их неотвратимым встречным движением. Где здесь место гению?
Пойду выйду да на вулицу
да разыграю в харавод.
Э-ой, лё ли, лё ли, ля,
да разыграю в харавод,
а я у милова варот.
Э-ой лё ли, лё ли, ля.
А я у милово варот,
а у моего у милого.
Эй лё ли, лё ли, ля...
Помню, я вышел тихо из зала. Спектакль еще продолжался. Актеры пели “Вечную память”: отпевали Бориса. Через полчаса в театре не будет ни души.
Ай да Режиссер! Ай да... молодец! Каково придумал с ножницами!
 продолжение
|
