И после того, как более чем 20-летний (1964-1985) заговор молчания вокруг имени Хрущева был разрушен горбачевской
гласностью, эта историческая фигура, мне кажется, все еще
остается не вполне понятной. В качестве символа укоренился
образ как бы двух Хрущевых, оспаривающих друг у друга силуэт
темный, олицетворяющий коммунистический деспотизм и силует
просветленный, означающий некое начало свободы. Между тем
представление о "противоречивом" или "половинчатом" Хрущеве,
отнесенное к самой его личности, следует считать недостоверным. Со временем все больше убеждаюсь в исключительной внутренней цельности Хрущева - политика и человека.
Он делал то, в чем был совершенно убежден, во что сам
беспредельно верил. А верил этот энергичный человек в нечто
такое, что с юных лет было в него заложено: в абсолютную истину коммунизма. Коммунизм в его глазах обнимал собой "все
хорошее", в нем совмещались все первичные человеческие ценности, которые при желании можно найти и в заветах христианства. Коммунизм для Хрущева и был синонимом подлинной человечности, строем высшей справедливости и полного счастья.
Значит, считал лидер, следовало решительно идти дальше
путем Октября, устраняя на ходу ошибки и отклонения: на свете нет и не может быть "крепостей", которые бы не покорились
большевикам, если, конечно, большевики очень постараются...
Сталин и мертвый оставался грозным противником. Высший
эшелон власти кишел прямыми содельцами покойного тирана. Самое трудное для Хрущева заключалось в том, чтобы победить
Сталина в самом себе - ведь он тоже был выпускником сталинской школы. Это сражение Хрущев выиграл.
Оспаривая пословицу, утверждают: "И один в поле воин".
Особенно, видимо, это верно, если воин - генсек (тогда - первый секретарь) правящей партии в нашей иерархической системе, где до недавнего времени все сходилось к первому лицу, проходило через него и по сути исходило от него. Метод Хрущева вообще можно назвать методом "штурма и натиска". И там, где такой метод годился, где требовалась мощная концентрация воли и
боевой энергии, он принес немалые плоды.
Даже прогрессивно настроенные и высокообразованные люди
не сразу оценили эту победу Хрущева.
Вскоре после XX съезда один преподаватель философии сказал мне: "Хрущев все испортил! Он не разобрался со Сталиным
на филосовском уровне! Его сумбурная речь на съезде только
слегка задела фигуру Сталина, но сталинизм и так уже готов
был внутренне разложиться. Критику сталинизма должны были
осуществить люди науки, а не этот выскочка Хрущев".
Меня изумила эта речь: ведь никто, кроме Хрущева, не помышлял о подобном, ни у кого не оказалось для этого политической воли. Она оказалась у Хрущева, и в этом историческом
факте - ядро его человеческого образа. Как человек он стал
выше своей роли коммунистического лидера.
Утверждали также, что выступление Хрущева на съезде против Сталина состоялось по чисто тактическим расчетам, чтобы
отодвинуть мощных соперников: Кагановича, Молотова. Поэтому,
дескать, он и решил дискредитировать Сталина. Но если и были
похожие соображения, двигало Хрущевым чувство сострадания,
главным образом к безвинно погибшим и сидящим за решеткой,
чувство поруганной справедливости, которую ему, коммунистическому лидеру, надлежало восстановить.
Здесь мы как раз подошли вплотную к "загадке" Хрущева.
Почему же эта цельная натура вошла в память людей как натура
двойственная и противоречивая? Не странно ли, что общество
словно раз и навсегда удовлетворилось объяснением феномена
Хрущева, воплощенном Эрнстом Неизвестным в надгробном памятнике в виде двух контрастных сводов, сомкнутых замком над головой усопшего?
Символ на могиле в высшей степени точен, но противоречия
Хрущева - это противоречия между человеком и социальной ролью
коммунистического предводителя, которая выпала на его долю в
политике. Это противоречие между коммунизмом в реальности
(общественной системой, созданной на его основе) и теми идеальными, утопическими представлениями о коммунизме, которые
владели Хрущевым, как и другими активистами поколения. С
доктриной и практикой, с начала и до конца враждебными человеку, погубившими миллионы жизней, парадоксальным образом
связывались самые светлые человеческие надежды, самые гуманные цели.
О том, как превращаются понятия в рамках коммунистического универсализма, свидетельствует следующий пример. На одной из встреч с московской интеллигенцией Хрущев прекрасно
описал некую догматическую схему: "Кто у нас главный? - спрашивал он и сам же отвечал: - Народ. Кто выражает интересы народа? - Партия. А кто решает в партии? - Мы решаем."
Так демократия (власть народа) предстает под давлением
коммунистической парадигмы в виде законченной тоталитарной
конструкции.
Такие принципы, как права человека, либерализм, конституционализм, свобода, равенство и демократия, верховенство
закона и т.п. слабо воспринимаются, например, исламской и
православной культурами. Но возможна вывернутая логика: точно таким же универсальным значением нагружалось сторонниками
марксизма понятие коммунизма, тогда как указанные заказные
принципы здесь лишь декларировались, практически же, наоборот, активно вытеснялись противоположными, связанным с верховенством классовых интересов и соображений "революционной
целесообразности".
Хрущев сверял избранный путь к человеческому счастью по
компасу, под который изначально был подложен топор палача.
Ему, несомненно, принадлежит такое нежизнеспособное изобретение как коммунизм (социализм) "с человеческим лицом". Он намеревался придать человеческое лицо той самой идеологии и
системе, которая закономерно обернулась звериным оскалом сталинизма. Освобождая своих сограждан из сталинских застенков,
он мог одновременно стрелять в других своих сограждан - бастующих рабочих. Он разорвал колючую проволоку вокруг ГУЛАГа,
но не допускал и мысли, что подобием ГУЛАГа, в сущности, остается вся страна.
Хрущев выпалывал стебли и не добирался до корней, боролся со следствиями без устранения причин. Благие начинания Хрущева быстро выдыхались, поскольку основывались на уверенности в принципиальном совершенстве общественной конструкции,
созданной за годы сталинской диктатуры под именем социализма.
В глазах Хрущева она была в общем куда как хороша, была самой
прекрасной в мире; плохой эта конструкция представлялась
только в частностях.
Наиболее зловредная ее "деталь" - сам Сталин: его людоедская практика подлежала искоренению. Говоря сегодняшним
языком, сталинизм (Хрущев, конечно, не мог бы признать этого
понятия) без Сталина возродился бы как полноценный социализм,
избавленный от "деформаций" и готовый к стремительному прыжку
к заветной коммунистической цели.
Для того времени, взятого по отношению к предыдущему,
это была великая освободительная идея; с точки зрения нашего
исторического времени подобная идея выглядит предельно беспомощной.
Отсюда следует, что хрущевские реформы с самого начала
были попыткой с негодными средствами. Монопольно властвующая
бюрократия сталинского покроя поворачивала любое начинание на
себя, подгоняла под свои интересы. В результате отсутствия
"обратной связи", которая возможна лишь в демократическом обществе, кипучие действия главы партии и правительства развивались как бы в пустоте, без заметного взаимодействия с народом. В итоге работа продвигалась примерно так, как едут на
цирковом велосипеде с перевернутой трансмиссией - бешено вращая педалями, но едва перемещаясь в пространстве. Монопольно
царствующая над умами догматическая идеология продолжала держать общество и самого Хрущева в плену порабощающих ходульных
схем. Получилось так, что, расшатав лагерные зоны в прямом
значении слова, Хрущев остался в границах обширных зон сталинизма, охватывающих собой все сферы жизни. На почве "ГУЛАГа с
человеческим лицом", естественно, нельзя было справиться с
главными проблемами послесталинского общества.
В начале 60-х годов в центральных газетах развернулась
знаменитая экономическая дискуссия, в ходе которой были подняты все те вопросы, которые сегодня составляют пакет преобразований в рамках проводимой экономической реформы. Ярчайший
пример принципиального противоречия Хрущева: он не запретил дискуссию, он даже ее санкционировал, но остался к ее содержанию равнодушным.
Хрущев хотел развить в "верхах" и "низах" общества атмосферу подвижничества, но там и тут никто, в сущности, не
хотел или же не мог двигаться. Здесь была коварная ловушка.
Лишенная стимула страха сталинская система лишалась и остатков эффективности: на уговоры и призывы она не реагировала.
Можно сказать многое о коварстве послесталинского общества. Система, не только ведь карала людей, но и пригревала, опекала. Тому, кто не был за решеткой ГУЛАГа, о ком "заботилось" государство и кому очень нравилось жить без ответственности и забот, - очень трудно объяснить, чем плох сталинизм. Реформы в России - трудное дело тогда, да и теперь тоже. Должна вырасти и развиться большая массса людей, почувствовавших вкус к тому, что называется свободной работой.
И административно-бюрократическую структуру, включая
партаппарат, Хрущев с течением времени все меньше устраивал.
Он, конечно, жил и действовал внутри нее, но отнюдь не заодно
с ней, а в известном смысле и против нее. Нельзя было выступать против Сталина и его методов, никак не затрагивая сущность режима, основы системы. Думаю, именно эти особенности и
следствия действий Хрущева получили ярлык "волюнтаризма"
(субъективизма), поскольку фактически расшатывали казарменный
строй.
Сигнал XX съезда, получив отклик в интеллектуальной среде, стал духом и потоком XXII съезда, притом духом и потоком
творческим. Сигнальщики уже трубили "отбой", а у сил культуры
был самый "подъем". Ярко вспыхнули новые имена, родились новые театры, неузнаваемыми стали страницы некоторых газет,
тонких и толстых журналов; да еще массой замечательных признаков обновления было отмечено то время.
Безоговорочный сторонник коммунизма, Хрущев все-таки сумел сделать достаточно много для разложения конкретной формы
коммунистического режима. На пригласительном билете на конференцию в Москве в честь 100-летия Хрущева написаны его слова:
"Умру я... Положат люди на весы дела мои. На одну чашу дела
худые, на другую - добрые... И добро перетянет..." Я с этим
согласен.
И это не только открытые ворота ГУЛАГа, но и упорное
стремление сдвинуть с места неподъемные проблемы запущенной,
растащенной временщиками страны. Например - продовольственную
и жилищную проблемы. А поток социального творчества влек
дальше, глубже - к "корневым" структурам. Вслед за развенчанием Сталина встал вопрос об устранении сталинизма.
Во второй половине 60-х годов, осознав смертельную для
себя опасность "волюнтаризма" Хрущева, консервативные бюрократические силы сплотились, и поток XX съезда, показавшийся
было необратимым, сошел на нет. Но остались вовлеченные в него люди, чьи пути под давлением застывших обстоятельств, конечно, разошлись. Большинство их, тех, кого родило хрущевское
десятилетие, продолжали противиться реставрационной политике,
цепляться за всякую возможность поддержать "ересь", сняться с
мели и возродить движение.
События и люди в свете культуры очищаются и укрупняются.
Они облагораживаются, освобождаясь от всего суетного, "временщиковского", что было им, возможно, присуще как таковым.
Объективизация истории и исторической личности - долгий процесс. Несомненно, благодаря Хрущеву духовно просветлилась,
распрямилась значительная часть интеллигенции. Хрущев как бы
открыл смотровую щель, - остальные ее расширили, поняли, наконец, что мало снимать памятники - надо сносить и пъедесталы. И когда в стране началась горбачевская перестройка, взорвалось то интеллектуальное ядро, которое восходило к XX съезду.
Всегда озабоченная накоплением общих ценностей культура
угадала в Хрущеве нечто более значительное и вечное, чем он
сам мог бы в себе преположить. Те, кого он вытащил и пригрел
около себя на вершине власти, поспешили предать его забвению.
А вот те, кто не был избалован его лаской, наоборот, постарались навсегда сохранить его образ и ввести его имя в предание. Предание, которое еще предстоит превратить в полноценное
историческое описание, относится не только к самому Хрущеву.
но и к его эпохе, мощного первотолчка, пошатнувшего тюремное
здание сталинизма.
Декабрь 1994г.
 продолжение сборника
|
