Так гостиница иной раз выполняла еще и сугубо воспитательные функции, чтобы даже самый большой начальник и выдающийся деятель не забывал, что рядом с Пушкиным - он все же мелковат.

Бывает, что гости приезжают ночью, когда ресторан уже закрыт. Ладно, если это наши, а если иностранцы?

Как-то заявились англичане: профессор с женой.

Приехали вкусить нашей духовности. Но прибыли в два часа пополуночи, и до утра им предстояло как-то дожить. Холодные, голодные - больно смотреть. Какая

- Потом, уже из Англии, прислали благодарственное письмо с просьбой выслать рецепт. А как его вышлешь? - сетует Валентина Яковлевна. - Как англичанину объяснишь засолку огурцов или закваску капусты?

Вот в какой гостинице я живу и в каком ресторане ем!

К сведению ценителей и исследователей отечественного казенного быта предлагаю меню знаменитого ресторана "Лукоморье" на 7 - 9 ноября 1998 года:

Холодные блюда и закуски

Рыба минтай жареная с соусом кетчуп - 4-48

Шпроты с луком репчатым - 5-75

Сельдь с гарниром, яйцом - 5-47

Колбаса п/к с салатом из свежей капусты - 6-48

Ассорти мясное -10-54

Крабовые палочки под майонезом -5-52

Шампиньоны с луком репчатым, маслом растительным -13-87

Салат мясной -6-08

Салат из помидоров со сметаной -5-19

Яйцо под майонезом -2-90

Масло сливочное -2-38

Бутерброды: с колбасой п/к -2-66

с сельдью -1-70

Первые блюда

Борщ московский -10-13

Суп рисовый с окорочком куриным - 6-68

Вторые блюда

Рыба минтай жареная с гарниром -13-95

Бифштекс рубленый из говядины

с яйцом и гарниром -14-52

Поджарка из говядины с гарниром -15-02

Шницель натуральный рубленый из

говядины и свинины с гарниром -14-75

Колбаса жареная с гарниром -14-01

Говядина тушеная с гарниром -14-57

Куриные окорочка жареные с гарниром -24-74

Шампиньоны жареные в сметанном соусе

с картофелем жареным -18-33

Яичница с колбасой -6-39

Яичница с помидорами -6-81

Заказные блюда

Люля-кебаб из говядины с соусом кетчуп с гарниром -19-50

Лакомства

Лимон с сахаром -2-55

Коктейль с соком натуральным -8-75

Мороженое со смородиной, протертой с сахаром -6-80

Мороженое с черничным джемом -7-30

Из горячих напитков в ресторане предлагают чай и кофе; из холодных - томатный, ананасовый и яблочный соки. Из кондитерских изделий лишь песочное пирожное. Зато водки, какой только нет: "Абсолют", "Дипломат", "Скобарь", "Кронштадт", "Русская: весна, лето, осень", "Белый доктор", "Довмонт", "Пушкин", "Князь Александр". Для тех кто любит вина - "Золотая осень", "Лудогорское", "Славянка", "Варна", "Изабелла Жемчужная", "Мускат", "Пасхальное", "Столовое белое".

Такое меню в ресторане сейчас, а каким оно было, когда здесь обедал Жан-Поль Сартр неизвестно.

Но, говорят, что от нынешнего отличалось не особенно.

Надо заметить, что в Пушкиногорскую гостиницу устроиться было невозможно. Только по заявкам свыше. А в первое воскресенье июня даже раскладушку получить было делом сверхсложным, и заимевший таковую уже почитал себя избранным. Теперь же, если не считать шумную группу московских туристов, я здесь, кажется, один.

Солнечным морозным утром я отправился наблюдать жизнь пушкиногорцев.

Для этого, оказалось, не обязательно покидать гостиницу. Спустившись в вестибюль, я увидел трех старушек, которые разложили вязаные изделия: несколько пар шерстяных носков, варежки и черные перчатки. Пожилые люди внимательно следят за потоком туристов и, как только прознают, что к гостинице или на турбазу подъезжает автобус, мигом туда. Еще одно место их сосредоточения - автостоянка, находящаяся на Пушкинской улице, неподалеку от монастыря.

В теплое время года женщины продают цветы. Это простенькие букетики, стоимостью от трех до пяти рублей, а самые дорогие не более десяти - пятнадцати. Вс выращивают на своих участках. В основном - тюльпаны, гладиолусы, хризантемы, бывают и васильки. Роскошных и диковинных здесь нет, но, благодаря стараниям этих пожилых женщин, могила поэта большую часть времени усыпана цветами.

Приехали люди издалека: где им взять цветы? А вот они, рядом. И старушкам серьезное, иногда единственное подспорье; и туристы довольны: "Как с пустыми руками идти к Пушкину?"; и сам поэт тоже рад живым, выращенным в любимом уголке цветам. Где еще простой цветок приносит так много радости и выполняет столько разных задач?

Обычно продавцы цветов стоят напротив памятника Пушкину. Некоторые подходят к Анастасиевским воротам монастыря. Но, повторю, это происходит лишь в теплое время года. Теперь же основной товар Пушкиногорских старушек вязаные носки, варежки, шапочки и платки, а также различные соления, сушеные яблоки, грибы. Пожалуй, все.

Итак, представлю пожилых женщин, торгующих в вестибюле гостиницы.

Старшая из них - Антонина Васильевна. Ей семьдесят два года. Родилась в деревне Кокорино, в трех километрах от Пушкинских Гор, рядом с Тригорским.

Проработала тридцать пять лет учителем математики в средней школе имени А.С.Пушкина. Мужу шестьдесят восемь лет, по профессии шофер, но уже давно на пенсии. Проживают вдвоем в собственном доме.

Антонине Алексеевне семьдесят лет. Она родом из деревни Лопатино, Пушкиногорского района. Много лет проработала телефонисткой, а выйдя на пенсию, какое-то время торговала в киоске, затем недолго работала сторожем. Живет одна в маленькой квартире. У нее есть сын, семья которого здесь же, в поселке.

Третьей моей собеседнице, Галине Васильевне, шестьдесят пять. Она тоже родилась неподалеку, в деревне Приворот, что в пяти километрах от Пушкинских Гор. Происходит из крестьянской семьи и сама с десяти лет работала в колхозе, которому отдала всю жизнь. Муж - тоже пенсионер. Проживают в двухкомнатной квартире.

С большим трудом удалось уговорить женщин рассказать о себе. Они смущались, переглядывались и внимательно смотрели на меня, пытаясь распознать, чего же в действительности от них хотят. Наконец, после того, как я прибегнул к хитрости (потом скажу какой), они согласились поговорить. Я пригласил их в небольшой холл на втором этаже и усадил за журнальный столик.

Разглядывая вязаные носки, я спросил, сколько времени уходит на то, чтобы их связать.

Наступила пауза. Мои собеседницы уступали друг другу первенство для ответа. Заговорила Галина Васильевна:

- Их надо вязать где-то дня два. Часов за шестнадцать...

- За шестнадцать не успеешь, - возразила Антонина Васильевна. - Мы их вяжем с промежутками. Кроме этого дел полно. Иногда и за три дня выходит.

- А продаете за двадцать рублей. Чуть больше, чем за доллар, - перевел я разговор на уровень макроэкономики.

- А мы и не знаем, как в доллары перевести. Он один день столько стоит, другой - иначе, я слышала, что будет больше двадцати, - вступила в разговор Антонина Алексеевна.

- Следите, значит, за долларом? - я лукаво посмотрел на Антонину Алексеевну.

- Так, между прочим, - глядя в сторону, ответила она.

- Вы продаете свой товар туристам. Какое впечатление они на вас производят?

- Есть богатые, есть средние, - говорит Антонина Алексеевна. - Мы с ними в разговоры не вступаем. Покупают сейчас немного, но все-таки что-то продаем. У нас же все очень д шево. Вот я платок вяжу почти неделю, а продаю за тридцать рублей, редко когда за сорок. Но ведь нужно еще купить нитки. Если бы не вязание, у нас вообще не было бы источника существования. Пенсии-то не платят.

- Вас никто не преследует за такую "коммерческую" деятельность?

- Нет. Видимо идут на уступки, - ответила Галина Васильевна, а Антонина Алексеевна даже не поняла моей тревоги:

- Что же мы такого делаем? Не воруем, никого не грабим... Это нас грабят, а мы лишь стараемся выжить.

- Но вы занимаетесь тем, что зарабатываете, значит - бизнесом, в обход государства, - продолжал я отстаивать "интересы" властей и тем немедленно вызвал обиду и даже гнев со стороны собеседниц.

- Мы трудом занимаемся, - сказала с упреком Антонина Алексеевна. - Иногда всю ночь вяжешь, руки болят...

...Интересно у нас устроено. Государство в одночасье освободилось от всякой ответственности перед своим народом, оставив людей один на один с бедами и невзгодами, которые власть сама же и породила. При этом, ни одну из своих обязанностей государство не выполняет, ни одно из условий не соблюдает. Впрочем, одну функцию все же выполняет исправно в любое время и во всякую эпоху: когда надо что-нибудь отнять. В этом случае государство наше тут как тут. Им вспоминаются и законность, и конституция, и обязанности граждан, и прочее, что игнорируется, если речь заходит об ответственности самого государства.

В августе я наблюдал следующую картину: русская семья, вынужденно переселившаяся из Казахстана в Пушкинские Горы, решила открыть кафе. Заметьте, люди решили заниматься не грабежом на большой дороге, не воровством, не жульничеством, а печь вкусные домашние блинчики, заваривать крепкий чай и кормить посетителей Михайловского, у которых, как правило, денег на дорогую еду нет.

Добились разрешения на деятельность, с превеликим трудом преодолели бюрократические и иные препоны. При въезде в заповедник, рядом с Бугровым, установили вагончик и работают с утра до вечера.

Поверьте, блинчики у них замечательные, особенно с повидлом. Но прибыли почти нет. Никак не могут купить новую микроволновую печь. Почему? Все уходит в налоги. А работают так: продадут блинчик и спешат записать в специальный журнал: "17 августа. Десять блинчиков с повидлом. Пять стаканов чаю с сахаром".

И попробуй не зафиксируй. Налоговый инспектор явится - и конец свободному предпринимательству, хана малому и среднему бизнесу, смерть среднему классу - социальной опоре демократии.

В кафе на автовокзале румяная девушка продает стакан сока, пирожок с капустой и спешит зафиксировать эту куплю-продажу в журнал, который исправно проверяется налоговыми службами: а вдруг продаст втихаря пирожок-другой да наживется в обход государства! Это же гибельно для бюджета, для экономики, для стабилизации и прочего, о чем день и ночь вещают наши политоракулы. А посмотрели бы холеные и ухоженные кремлевские начальники на то, в какие старенькие туфельки обута эта сельская девушка, какая у нее кофтенка, какое платьице, спросили бы, как и на что живут ее родители, как часто ходит она в кино, когда в последний раз была в театре, да была ли там вообще... И так не только в Пушкинских Горах. Так везде.

Но, посмотрите. Именно в тот день, когда я покупал блинчики с чаем у деревни Бугрово, в стране произошел "финансовый кризис", оставивший без денег и надежд на то, что они когда-нибудь будут, миллионы людей. Государство в очередной раз обокрало народ, действуя на этот раз не как бандит с большой дороги, а как шулер в провинциальном казино. Виновным же выставило невысокого молодого человека с незапоминающейся внешностью. Теперь будут исправлять его ошибки. Делов-то.

Интересно, знают ли наши реформаторы, что, например, двести пятьдесят тысяч (из миллиона) вполне западного и цивилизованного Неаполя живут за счет того, что незаконно торгуют сигаретами. Занимаются контрабандой на своих суденышках. И об этом известно всем: властям города, прокурору, налоговым службам, прессе... Но там понимают: пусть лучше занимаются незаконной продажей сигарет и как-то кормятся (если уж власти не могут прокормить), чем берут в руки оружие и устраивают революции. И это понимают не только в Италии. Мир несовершенен и далеко не всегда законопослушен. Даже тот мир, с которого мы так усердно переписываем для себя нормы и правила.

...Вернемся теперь в гостиницу "Дружба", к моим собеседницам.

Какова их пенсия? У двоих по четыреста рублей, а у Антонины Васильевны на сорок больше. И вот эти-то деньги они не получают уже три месяца, лишь только следят, как еще неполученные четыреста рублей превращаются в "триста", в "двести", в ничто...

- Ведь это уже получаются совсем другие деньги, - рассуждает Антонина Алексеевна. - Как на них жить?

- Дети помогают?

- Откуда? Я им помогаю... У меня невестка учительница... - Тут у Антонины Алексеевны полились слезы, голос изменился, стал едва слышным, она принялась искать в карманах носовой платок. - Говорить не могу... Двое детей на руках... Слава Богу, свой огород есть, я работаю, по возможности...

- Что же будет? - отчего-то спросил я, будто и так неясно.

- Ничего хорошего. Остается за оружие браться, да я старая, у меня и ходить сил нет. - Антонина Алексеевна вытирала слезы, и в е словах звучала скорее беспомощность, чем гнев.

- Что для вас значит Пушкин? - Я попытался сменить тему и отвлечь собеседниц от насущных бед.

После некоторого раздумия, первой ответила Антонина Васильевна:

- Хорошо, что Пушкин побывал у нас. Если бы не Александр Сергеевич, то и нашего поселка не было бы. Это его заслуга. Спасибо ему, за то, что асфальт проложили, стали приезжать туристы. Мы благодаря этому выживаем... С детства ходили в Тригорский парк, там есть Дуб уединения... - У Антонины Васильевны проступили слезы, вызванные воспоминаниями. - С тех пор, как стали отмечать день поэзии, мы каждый год ходили на праздники, не пропустили ни одного, каждый его день рождения отмечали... Не могу говорить...

- Ну, что же вы плачете? - старался я приободрить женщин.

- От жизни такой плачем, от жизни, - не успокаивалась Антонина Васильевна. - Не думали, что будем помирать вот так. Мы с мужем вышли на пенсию, и нам обещали, что не будут с нас брать налог, а теперь берут. Куда это годится? Раньше, бывало, приезжали друзья, знакомые, даже жить пускали к себе из Москвы, Ленинграда, Воронежа... Сейчас никто не приезжает.

- А люди какие вокруг? Как они живут? - я обратился к Галине Васильевне, давая возможность другим собеседницам прийти в себя.

- На людей больно смотреть. Особенно сочувствую молодежи. Нам-то уже ничего не нужно, и одежды хватает, и жить есть где, и планов особых нет, а им-то каково? Было время, приезжали молодые специалисты и их обеспечивали жильем. А сейчас? Племянница закончила педагогический и сидит без работы, а у нее вот-вот родится ребеночек, его надо будет во что-то одеть, обуть, накормить. Чем могу помогаю, чтобы хоть от голода...

Теперь уже во всю плачет Галина Васильевна.

- Народ у нас хороший, не озлобленный, умеем поддерживать друг друга. Что еще сказать? Тяжело народу... Вы про Пушкина спрашиваете. - Галина Васильевна улыбается сквозь слезы. - Пушкин, это большой праздник! С самого детства из деревни мы приходили на его день рождения. Столько было народу! Даже из Африки приезжали, и для нас это было так необычно. Александра Сергеевича у нас любят все. Ничего плохого о нем не знаю. Только хорошее.

Он нас всех соединил, приобщил друг к другу. Все нации.

- Если бы вы его вдруг увидели, живого, что бы сказали? - Я обратился ко всем сразу, и здесь мои собеседницы задумались.

Первой стала отвечать Антонина Алексеевна, глядя куда-то вдаль, видимо представляя такую встречу:

- Я сказала бы: "Спасибо, Александр Сергеевич, что приезжали к нам в Михайловское". Ему-то, может, и не в радость это было, он же в ссылке был. Но здесь он разговаривал с крестьянами, посещал ярмарку.

- А я бы поблагодарила Пушкина за то, что он появился на свет, - сказала Антонина Васильевна. - У меня внук - Александр Сергеевич, в честь него!

Спасибо, что сослали его не куда-нибудь, а к нам.

Благодаря ему, мы хоть как-то живем. Да и он понабрался здесь у нас много доброго.

Последней отвечала на этот странный вопрос Галина Васильевна:

- А я сказала бы: "Спасибо, Александр Сергеевич, за то, что столько сочинили для нашего народа, за ваши радостные и добрые стихи. Как бы жили без них?"

Слушая старушек, я живо представил их в молодости: красивых, румяных, одетых в народные костюмы, сидящих за прялками в натопленной избе и мечтающих: "Кабы я была царица..."

- Почему, когда спрашиваю о жизни, у вас текут слезы, а как только речь заходит о Пушкине - вы, сквозь слезы улыбаетесь, оживаете, даже молодеете?

- Он же наш, родной, и мы его любим. Жаль только, что мало пожил. - Антонина Васильевна, говорит о Пушкине, будто о своем родственнике или, по крайней мере, о добром соседе.

- Если бы подольше пожил, у нас бы и жизнь была другая. Получше этой, - соглашается Антонина Алексеевна.

- А вы его считаете своим?

- Чей же он еще? - отвечает вопросом Антонина Алексеевна, и, наверное, только в Пушкиногорье можно услышать т а к о й ответ.

...Да, здесь понимают, что благодаря поэту, существует поселок, приезжают туристы и продолжается жизнь, но понимают так же и то, что сам Пушкин во многом состоялся благодаря этой земле и таким же людям, как сидящие предо мною женщины. Вот связь!

Попробуй разорви ее. Стань доказывать обратное, начни утверждать, что Пушкин был плохим, несносным, расскажи, что двигало им лишь тщеславие, неуемное честолюбие... Кто станет слушать это?

"Народ любит не Пушкина, а скорее миф о нем", - возразит иной знаток биографии поэта. "По мне, - пишет один из них, - так все великие художественные прозрения гениального Пушкина есть ничто по сравнению с деянием некоего безвестного для публики отца, который успешно вырастил и воспитал в одиночку больного от рождения сына." (См.: Сатанинские зигзаги Пушкина, М., 1998, стр.301)

Убедительно? Конечно. Но только как воспитывать, да еще успешно, без "прозрений гениального Пушкина"? На таких же "гениальных прозрениях" других наших великих, менее грешных, более целомудренных? Но ведь почти все они, если не все, обязанысвоими "прозрениями" - Пушкину.

Уже слышу: "Не сотвори себе кумира!", "Только один Бог благ. Все прочие - перед Ним ничто!". Кто спорит? Кто спорит? И разве сам Пушкин, на смертном одре ("...хочу умереть христианином") не ответил, не преклонил колени пред Тем самым Отцем, Который не только воспитал Сына, но и послал Его на Голгофу и там, в самый страшный для Него час - оставил одного. Во имя нашего спасения! Нашего. И Пушкина тоже.

"Чей же он еще?" - то ли спрашивает, то ли утверждает пожилая женщина. Так не отзываются ни о кумире, ни тем более о Боге...

- Есть ли у России шанс и надежда на то, что мы все-таки выживем? - Я спросил старушек о том, о чем спрашивают обычно политиков и ученых.

- Мы-то нет, - уверенно отвечает Антонина Васильевна. - Но хоть бы дети или внуки наши выжили бы. Вот чего хочется. - Здесь сейчас вокруг целина. Земля совсем не обрабатывается. Какое тут будущее, если все заросло бурьяном и сорняками? - Галина Васильевна безнадежно помрачнела, а Антонина Алексеевна, самая решительная из моих собеседниц, предположила:

- Боюсь, что кончится терпение у людей и они пойдут кто с чем...

...Ох уж это терпение народное! Слышишь отовсюду стон, плач, вопль и вместе с ними - ожидания того, что кончится это самое терпение и вот тогда... Что тогда?

Помню, впервые приехал за рубеж, в Германию, в старинный город Брауншвейг. Надо было проехать на рейсовом автобусе и наш провожатый, немец, глядя на часы, сказал:

"Через три минуты надо быть на остановке".

"Почему, через три?" - изумились мы.

"Потому что автобус подойдет точно по расписанию. Минута в минуту", - ответил провожатый.

"Не может быть?", - засомневались мы.

"Вот увидите", - уверенно и с гордостью сказал немец. И действительно, автобус подошел ровно в назначенное время.

"А если бы он опоздал?" - спросили мы, находясь под впечатлением.

"Это невозможно", - утверждал немец.

"Но, все-таки", - не успокаивались мы.

Тогда немец пояснил, что если бы автобус опоздал на минуту, граждане бы возмущались и высказывали водителю свое отношение. Если бы он опоздал на три минуты - посыпались бы жалобы в магистратуру, а опоздай он на десять минут - была бы, наверное, демонстрация, к которой подключились бы все жители района, включая тех, кто городским транспортом не пользуется. Последствия были бы непредсказуемыми для городских властей.

Верилось в сказанное с трудом: ведь мы живем в стране, где подобное невозможно даже представить.

Опоздавший, или не пришедший вовсе автобус для нас такая мелочь, что на это никто не обратит внимание.

Напротив, чем дольше прождем этот автобус (трамвай, троллейбус, самолет...) - тем радостнее нам будет в нем оказаться. То, что другие народы ни за что не потерпят, мы на фоне наших великих невзгод даже не заметим. Что угодно можно с нами делать - терпение народа неисчерпаемо. Можно не платить месяцами зарплату и пенсии, забыть о стариках, не лечить больных, не защищать жизнь людей, не учить детей, не кормить немощных - все стерпим. Смолчим.

Почему? Почему нет всеобщего гнева при всеобщем недовольстве? Отчего никто не идет, как выразилась Антонина Алексеевна, "кто с чем"? И я сам часто задаю себе вопрос: "Когда же кончится терпение?"

И все чаще отвечаю: "Н и к о г д а!"

Потому что тут же возникают и другие вопросы: "Ну закончится терпение где-нибудь в Смоленске и что? А в Барнауле люди в это время уже готовятся ко сну - там терпение кончилось несколькими часами раньше. А в Хабаровске народ уже скоро начнет просыпаться, там еще день впереди... Это вам не Франция, г де в Лионе свистнули, а в Париже отозвались и уже строят баррикады.

Ну, хорошо, представим, что терпение в России закончилось повсюду одновременно. Что тогда? Возьмешь оружие и куда пойдешь? На кого? А-у-у-у!... На поезд и в Москву? А если тетка-железнодорожница забудет стрелку перевести? Уйдет твой революционный состав вместе с такими же "нетерпеливыми" далеко-далеко в сторону, так далеко, что уже будешь только мечтать, как бы живым вернуться.

Ладно, представим, что добрался до Москвы.

Дальше что? Ну придешь с палкой в тот же Кремль, взберешься на стену - и что? Прогонишь начальников, сядешь на их место и будешь править? Так ведь было такое в нашей истории, когда и за оружие брались, и в Кремль приходили, и прогоняли начальников, потом садились, правили... Что изменилось?"

Знаете, почему автобусы в Германии ходят строго по расписанию? Не потому, что кто-то боится гнева народного или начальственного. А потому что водителю не позволяет жить и работать иначе - гордость. Его собственная и двадцати поколений предков!..

- Не знаю, чего дольше дожидаться, - сказал я старушкам, - то ли, пока закончится у народа терпение, то ли, когда у него появится гордость.

- Значит, все перемрем, - заключила Антонина Алексеевна и тут же попросила, чтобы я, как житель столицы, обратился к правительству с требованием ограничить продажу спиртного, потому что народ спивается, особенно молодежь.

- Почему вы так говорите? - позволил я себе напуститься на бабушек. - Это о животных можно сказать: "Не надо спаивать". Люди сами не должны себя спаивать, не должны хулиганить, пакостить, убивать... При чем здесь правительство? Почему кто-то должен "ограничивать" или "не ограничивать"? Почему во Франции не спиваются, хотя вина продается в сто раз больше?

- Потому что там рабочие места есть. Здесь пьют от безделия, нищеты и безысходности, - аргументирует Антонина Васильевна.

- Но почему я не спиваюсь, вы не спиваетесь?

- У вас сила воли другая, а здесь такую обстановку создают, что хочешь не хочешь - сопьешься, - сказала Антонина Алексеевна и дала понять, что им уже пора уходить.

Закончив разговор, я купил у каждой по две пары носков да еще одни вязаные перчатки: все же лучше, ч ем кожаные. Старушки заулыбались: появилась денежка. Вижу по лицам - каждая уже знает, на что эти деньги израсходует. Сказали, что будут молиться за мое здоровье, а Антонина Алексеевна меня пожалела: "Разорили вас старые бабки."

Довольные встречей каждый по-своему, мы вышли на площадь перед гостиницей, и я сфотографировал старушек "на память".

...Знаете, как я уговорил их побеседовать со мной?

Сначала взывал к их гражданской совести, к жалости ко мне, литератору, приехавшему ради них из самой Москвы, апеллировал к еще чему-то - ни в какую.

"Что же вы? Так трудно живете, жалуетесь, а когда вас спрашивают, чтобы об этом написать - вы голову в песок. Как так можно?" - ругал я старушек.

В конце концов, склоняя старушек к разговору, решил схитрить: "Вот поговорите со мной - куплю носки."

Они переглянулись - и согласились. А эти шерстяные носки мне очень пригодились.

- А кто ж яго знает, как оно было? Ничаво не было того, что щас есть, - тотчас ответил старик.

- Но пруд-то был?

- Да ня было здесь никакого пруда. Откуда ж яму здесь быть? - Михаил Александрович отвечал, едва мои вопросы доходили до его слуха, и на раздумия времени не тратил. (Постарайтесь также прочитывать этот диалог и вы, читатель.)

- А строения эти? Мельница водяная?

- Тоже ня было. Откдуа ж мельнице взяться? Это все нядавно поставили.

- А что же было? - отчаялся я.

- А ничаво ня было.

- Так откуда же все взялось?

- А кто ж яго знает?

Вот такой разговор. Еще я успел сделать несколько снимков Михаила Александровича, расспросить про "Запорожец" и купить две поллитровых банки меда. Угощая этим медом своих московских друзей, я хвастал: "Вот таким же лакомился Пушкин!" Я также обратил внимание на то, что Михаил Александрович, несмотря на подвижные руки, лицо и динамичную речь, от "Запорожца" не отходит ни на шаг. Увлеченный его речью и любуясь лицом, я не сразу заметил, что он стоит на протезах.

Уже в Москве, разглядывая его фотопортрет, я вспоминал старика, надеялся встретить вновь и расспросить о житие-бытие. Но более всего хотел его просто слушать. Меня привлекали голос и речь Михаила Александровича, интонации, выражения, едва уловимое лукавство. Конечно, такую колоритную фигуру в небольшом поселке я бы отыскал быстро. Но вот он сам проехал мимо на своем тарахтящем агрегате в сторону турбазы. Теперь найти его не представляло труда: он ехал продавать мед.

Я решил не откладывать новую встречу и направился к турбазе. Там сразу же увидел Михаила Александровича. Он сидел в "Запорожце" и поджидал покупателей.

Я спросил, помнит ли он меня?

- Да нет, чаво-то ня припомню, - ответил Александр Михайлович, даже не взглянув в мою сторону.

- Ну, как же? Я покупал у вас мед и фотографировал. В Бугрово, у въезда в Михайловское... Помните?

- Мядку-то многие брали. И москвичи, и из Лянинграда, и был тут один из Курляндии... Всех-то не упомнишь, - Михаил Александрович отвечал, как и летом, без малейшей паузы.

- Ну, как "Запорожец"? - решил я развить тему, а вместе с ней и знакомство.

- Самая лучшая машина, слава Богу. Сколько езжу, а еще ня разу яму в душу ня заглядывал. Никаких иномарок ня надо. Иномарка тут и ня проедет.

В модернизированном под хозяйственные нужды "Запорожце" только одно сидение - для Михаила Александровича. Остальные убраны, освободив место для перевозки самых разных грузов. Вижу корзину с тремя баночками меда, а на месте заднего сидения еще какие-то корзины и коробки, содержимое которых не разглядел. Я предложил Михаилу Александровичу встретиться и поговорить.

- А чаво со мной говорить? Я ня грамотный. Есть грамотные люди - они всё знают, с ними и надо говорить.

- Но я хочу поговорить именно с вами, - настаивал я, безо всяких аргументов.

- А я чаво? У меня и времени нет. Сейчас здесь сяжу, жду, должны за мядком подойти. Завтра поеду к сябе на огород, там у меня пасека. Надо картошеньки набрать да сготовить чаво. Живу-то один, а готовить ня люблю. Ой как ня люблю! Все колбаску, да все на сухую. А надо сварить чаво-нибудь, жиденького.

- Так давайте, чего-нибудь сварим и поговорим.

- Так о чем говорить-то? Говорить-то не о чем.

Так, живем потяхоньку. - Михаил Александрович, наконец-то, посмотрел в мою сторону.

- Ну вот об этом и поговорим.

- А чаво об этом говорить? Всем известно, как живем, и без разговоров. Как все живут, так и я живу. Потяхоньку, помаленьку... Вот, котика надо покормить, потом картошки набрать да свеколки сварить, а там и день прошел... Чаво говорить?

- Понимаете, - стал объяснять я, - хочу что-нибудь написать о Пушкинских Горах, о жизни людей вокруг Пушкина. Надо, чтобы все знали, как здесь у вас...

А чаво об этом писать? Как везде, так и у нас.

- Все же, давайте увидимся, - не отставал я от своей идеи, несмотря на безупречные доводы Михаила Александровича.

- Так вы меня сейчас видите.

- Ну, нет. Это надо спокойно, не торопясь...

Где вы живете?

- Да тут, нядалеко. За гостиницей. В микрорайоне.

- Так у вас и телефон есть?

- И теляфон есть.

Почувствовав, что Михаил Александрович уже сам непрочь поговорить, я записал телефон и направился к своей машине. Вдруг, слышу, он что-то говорит вдогонку:

- Так и адрес запяшите.

Я вернулся и записал адрес. Едва отошел, он вновь:

- Звонить будете, так подольше, а то я пока с кухни до теляфона дойду... Подольше звоните.

Не любит наш молчаливый народ болтать по пустякам. Но поговорить по-душам - совсем другое дело.

Иной всю жизнь проживет, да так и останется никем неуслышан. Да что там "не услышан", даже не послушан.

Мы договорились, что я обязательно позвоню вечером.

После обеда в ресторане "Лукоморье" я зашел в гастроном (он примыкает к гостинице) и встретил там Валентину Яковлевну. Она еще утром сдала смену и теперь занималась домашними делами. Я похвастал разговором со старушками, рассказал, что встретил Михаила Александровича, а она, в свою очередь, посоветовала встретиться с бывшей учительницей русского языка и литературы Алевтиной Васильевной. "Вот с кем надо обязательно поговорить. Это просто клад, а не человек", - сказала Валентина Яковлевна. Более того, согласилась проводить меня к бывшей учительнице и представить ей.

Мы тут же направились к Алевтине Васильевне, благо ее дом расположен в двух шагах от гостиницы, прямо у памятника А.С.Пушкину.

Хозяйки дома не оказалось. Валентина Яковлевна предположила, что она где-то неподалеку, возможно, у соседей, или пошла за хлебом в дальний магазин: там он на сорок копеек дешевле. Мы перешли улицу, подошли к автостоянке и встретили несколько старушек, выставивших на продажу свой нехитрый товар.

Кроме них здесь находились двое детишек-цыган и мужчина, возраст которого определить довольно сложно.

Старушки продавали маринованные и соленые грибы, квашеную капусту, сушеные яблоки, вязаные варежки и носки, а также головки чеснока. Рядом с этим товаром лежала книга "У Лукоморья" С.С.Гейченко, легендарного директора музея-заповедника. Валентина Яковлевна поинтересовалась у женщин, не видели ли они Алевтину Васильевну, а я решил купить книгу.

- Сколько стоит?

- А сколько дадите.

Сошлись на шести рублях и не знаю, кто из нас был больше рад этой "сделке".

Затем я стал фотографировать старушек, и это мне дорого стоило. Они тут же на меня набросились с руганью и упреками. Валентина Яковлевна стала объяснять, что приехал я издалека, ничего дурного не замышляю, хочу лишь написать о жизни в Пушкинских Горах. Услыхав это, старушки меня обступили, а одна, бранившая больше других, стала рассказывать...

Впрочем, это был не рассказ, а сплошной отчаянный вопль:

- Здесь когда-то было все. Земли очень хорошие, плодородные. И скот был, и зерно было, а сейчас до того дошло, что даже фундамент и тот разворовали...

- Кто? - громко спросил я.

- А те, у кого машины. Купцы разные. Не такая же баба, как я: руки, ноги негодные. Я вот яблочек да грибков принесла - и все... И чего только глядят эти, которые там сидят, наверху, как их назвать, не знаю. Вот, дожили! - женщина залилась слезами, стоящие рядом тоже.

- Что же вы все плачете?

- Эх, сынок! Отец погиб в войну, и я с десяти годов добра-то так и не видела. Вот за то и плачу. Нервы не в порядке. Вот как! Дожили! Коммунисты не хороши были, воровали, обманывали, при них было плохо. А теперь, кому хорошо? Бывало заиграет гимн, а мы, хоть и старые, и ноги больные, но какая-то гордость появлялась, бодрость, жить хотелось! А теперь? Что происходит? Не понять ничего. Детей до чего довели? Наркоманы, пьяницы... А девочки чем занимаются?.. Раньше я работала на стройке, у всех была работа, кто дома строил, кто заборы красил, кто в поле пахал - все работали. А теперь? Безработица. Это при том, что все стоит: земли не обработаны, дети не кормлены, продукции нет! А у нас безработица! Как такое может быть, я спрашиваю? Коммунисты были нехороши. Согласна. Ельцин их ругает.

Но, почему он не даст приказ и не сделает, чтобы стало лучше, чем при коммунистах? Вот у нас ни у кого нет денег. И пенсии не платят, и заработать негде. А, бывало, на выходные едешь в колхоз убирать лен. Многие ездили. Приедешь оттуда - рублей сорок пять, а то и семьдесят заработаешь. Я и то куплю, и другое, и ребеночку что-нибудь, и маме. Глядишь, там и зарплата подошла. А теперь? До чего довели! Поросенка держи - комбикорма не купить. ВПскове двадцать шесть рублей мешок, а у нас - пятьдесят! Как жить можно? Куда все делось? Я работала на стройке, и нам два раза в неделю привозили колбасу, а теперь если два раза в год укушу этой колбаски - и то хорошо.

- А вообще, что едите?

- Чего едим? Да, есть огород, сынок. Вот капуста посажена. Картошка нынче уродилась плоховато, гниет, мокрота-то была какая, одни дожди. Грибы наношены, ягоды, компоты наделаны, но теперь, смотри, песок - девять с половиной рублей! Ну, как жить-то?

Буханка была семнадцать копеек, а теперь?.. Я думаю, зачем садиться в начальство, если не можешь?

Ну как я, старая неграмотная баба, сяду в начальство? У меня и голова не работает. Надо в начальники сажать тех, которые могут. Чтобы и себе была польза и людям. Ну, что этот наш, как его, выглядывает по телевизору, рожа пьяная... Он обижается, что его оскорбляют. А зачем он дожидается, чтобы оскорбляли? Или у нас нельзя ничего говорить?

- Почему же нельзя? Вы же говорите, даже кричите и ничего.

- Вот именно, сынок, что "ничего". Вот мы и думаем, а чего лезут в начальство, если толку нет?

Толку нет - чего сидеть? Выберите того, от кого есть толк. Того, кто умеет, кто знает, как сделать, чтобы было людям хорошо.

- Ну вот будут выборы, вы и смотрите, выбирайте умного, честного...

- Без пользы сынок, без пользы, милый! - женщина пыталась вытереть слезы носовым платком, но у нее от волнения это не получалось, а я ужасался её полной беспомощности и обреченности. И не только её, но и всех остальных, обступивших меня пожилых женщин, да и своей тоже.

- Почему же "без пользы"? - делал я вид, что думаю иначе.

- А все одно - обманут. Наобещают, наговорят и обманут! Они же там умные, головы у них работают.

Знают, как нас, неграмотных старух, обдурить. И опять выберут такого, что будем помирать с голоду...

Женщина продолжала причитать, а я, глядя на нее, вспомнил наши выборы: танцующих на эстраде кандидатов; жизнеутверждающие телевизионные клипы, призывающие к доверию плакаты, листовки и огромные рекламные щиты вдоль улиц; бесконечные выступления политологов, аналитиков, имиджмейкеров и прочих специалистов по выборным кампаниям, их прогнозы, опросы, рейтинги. А еще обливание друг друга компроматами да кроме того - подкуп, запугивание, словом, все то, что называется "избирательными технологиями". Разумеется, главным движителем этих "технологий" является ложь. Чем она откровеннее, чем непостижимее, нелепее и наглее - тем, кажется, в нее охотнее готовы поверить.

"Таковы издержки демократии", - скажут нам, - так происходит повсюду, не только у нас." Ну, да Бог с ним, пусть все эти аналитики и имиджмейкеры зарабатывают деньги. В конце концов это их работа, обманывать таких, как я и мои собеседницы из Пушкинских Гор, тем более, что мы и сами рады обманываться - так постыла убогая и нищенская жизнь. Но, вот что позорно: почему этому наглому и циничному хору подпевает наша интеллигенция? Почему люди, кажется, весьма достойные и уважаемые, вдруг забывают и о своем призвании, и о чувстве собственного достоинства, и о том, что соучастие во лжи, в обмане своего народа есть высший грех для всякого мыслящего человека. И, посмотрите, они всегда на стороне власти, на стороне начальства, на стороне сильного.

"Что вы, что вы? Именно из чувства долга и сопричастности ко всему, что творится в стране, именно ответственность за судьбы народа и совесть не позволяют оставаться в стороне..."

Что может противопоставить всем этим "технологиям", интеллектуальным изыскам и потоку из высоконравственных аргументов стоящая передо мною пушкиногорская старушка? Только слезы да упование на милость Божию...

- ...Я при немце жила, у нас папа с первого дня войны взят и погиб за два месяца до окончания.

Сама с четырнадцати лет косила, пахала, сеяла, но как-то выживали. А теперь? Довели до основания. Гибель - и все! Молодежь не работает, старикам есть нечего, детям комбикорма дают. Как так можно!

Женщина, вытирая слезы, почти кричала. Ей кивали и поддакивали другие старушки и тоже плакали. Все это превращалось в какой-то сплошной стон, который я был не в силах остановить, и, чтобы как-то выпутаться, спросил, о Пушкине... Все на мгновенье затихли.

- А что Пушкин, сынок? Он хороший был, добрый, о людях-то заботился, плохого никому не сделал, за то и убили...

В разговор включились и остальные старушки, каждая стала говорить о чем-то своем, и я почувствовал общий упрек: как можно об этом спрашивать?

- Без Пушкина, здесь ничего бы не было. Ни поселка, ни дорог... Слава Богу, что он здесь был.

Сейчас таких, как он, нет.

Валентина Яковлевна пришла ко мне на помощь. Стала объяснять, что я всего лишь приезжий литератор и, кроме как выслушать, более ничем помочь не могу.

- Да мы и не надеемся. Просто хотелось высказать кому-то.

Затем старушки стали сожалеть, что набросились на меня с жалобами, извиняться за слезы и крик.

Сидевший на лавочке мужчина все время молчал и внимания на наш разговор не обращал. Но, как только я собрался уходить, он подошел и стал что-то говорить. Впрочем, это была не речь, а какое-то сплошное мычание. Оказывается, мужик просил сигарету.

Закурив, он молча отошел и сел на прежнее место.

Мы с Валентиной Яковлевной покинули автостоянку и вернулись к гостинице. Встречу с Алевтиной Васильевной пришлось перенести, а сегодня мне еще предстоял разговор с Михаилом Александровичем.

Я позвонил ему около четырех. Михаил Александрович сразу же снял трубку и, немного поартачившись, ("А чаво говорить?"), сказал, что ждет меня.

Проживает он в микрорайоне, прямо за гостиницей.

Это обычный, типовой жилой массив, состоящий из блочных пятиэтажек-хрущевок. Окажись в одном из дворов такого района, ни за что не определишь, в каком городе находишься, в какой области, вообще, в какой части Росии. Впрочем, главное - не ошибиться в стране.

Спустя десять минут я находился в однокомнатной холостяцкой квартире Михаила Александровича, описать которую довольно просто, потому что ничего в этой квартире нет. Тумбочка, кровать, стол, стул... Есть, правда, импортный телевизор. На полустопка книг и брошюр. Ни штор, ни занавесок на окнах. Зайти на кухню я не рискнул.

Михаил Александрович присел на кровать, а мне предложил стул. Один из протезов был отстегнут.

Первым делом я попросил Михаила Александровича рассказать о себе.

- А нечаво рассказывать о сябе, - без малейшей паузы, негромко, высоким и хрипловатым голосом ответил Михаил Александрович.

- Ну, как "нечаво рассказывать"? - пытался я завести разговор.

- Ну, если нечаво, то чаво же я могу рассказать?

- Как живётся?

- Ну, как живётся? Как сказать, хе-хе, когда как.

- Вот сейчас, например?

- Ну, как сейчас? Рассказывать, как готовил, как за картошкой ходил, как кота накормил?.. Вот это рассказывать? - Добродушный Михаил Александрович никак не понимал, о чем говорить.

- Да. Прямо так и рассказывайте. Вот проснулись сегодня...

- Проснулся, часов, так ня знаю, в семь или восемь, наверное; пока протезы обувал, потом пошел кота накормить, пока с котом разбирался...

- А что, кота кормить трудно?

- Ай! Ня ест нячаво, - произнес с досадой Михаил Александрович. - Вот хлебца яму потру-потру колбаской, а он все равно ня ест...

- Но где же этот кот живет? - Оглядев комнату, я следов какой-либо живности не обнаружил.

- А на другой квартире. - Михаил Александрович кивнул в сторону соседского дома.

- Как, один? - Я почувствовал, что здесь что-то не то.

- Один. - Мой собеседник явно уклонялся от продолжения темы, но я не отступал.

- И что, больше никто с ним не живет?

- Ну, там... - Михаил Александрович замялся. - Как вам сказать... Там, я с одной... жил... Ну, она уехала к дочке во Псков, на няделю, может на две, и мне тяперь надо ухаживать за котом. - Здесь старик рассмеялся, о чем-то вспомнив.

- Пришел вчера или позавчера, гляжу - теляфона нет! Ай, как испугался! Думаю, уже и теляфоны стали красть. Смотрю, вроде ничаво не тронуто. Потом, слышу, что-то пикает под кроватью. Смотрю, кот теляфон на пол свалено. "Чаво? - думаю. - Кто-то звонил, наверное, а он трубку хотел взять да послушать". Хе-хе!

- А какого вы года рождения?

- Двадцать пятого.

- А ноги, где потеряли?

- Тут история большая. Как освободили нас, в сорок чатв ртом... Я уже и забыл. У немцев в лагере был, потом из лагеря бяжал, на передовой был. Воявал. А ноги потерял в Курляндии. Был в тылу у немцев заброшено. В окружение попали. Выходили из окружения, пошли за продуктами, там ня знаю, откуда снаряд взялся и оборвал ноги.

- Это значит, вам еще не было и девятнадцати.

- Ня знаю, может, что и не было. Оборвало в марте, числа, двадцать перваво. Перед концом войны.

- Как же удается жить сейчас?

- Ну, как? И волк живет, и собака - все живут, и я живу! - Александр Михайлович засмеялся. - По чужим подвалам ня хожу. С роду ничаво ни у кого ня брал. Сам все выращиваю. Хоть на коленках ползаю, но выращиваю. Все продукты...

- И мёд!

- И мёд... А если б не мёд, так пропал бы. Потому, что пенсию и ня знаю, когда принесут. Мядку вот сяйчас продал, теперь до Нового Года помаленечку доживу. Другой раз подзагуляю, пропью. Опять не на чужие...

- Любите выпить?

- Любить-то нет. Но как завядусь маленько, то могу и выпить. А так нет. Другие умирают, хотят выпить, а мне этого ня надо.

- Что думаете про жизнь?

- А что, жизнь? Как Бог даст. Как здоровье ничаво - так и жизнь ничаво. А как другой раз с боку на бок ворочаешься и голова кружится, то какая жизнь? В больницу ня хожу, там делать нечаво. У меня свое лякарство: мядку попью, травку кое-какую заварю.

- А кроме мядка и травки, что еще едите? - А когда чего... Тут два месяца газу ня было, так все на сухую. А так, съезжу к сястре, молочка привязу, а когда и кофе попью, скипячу кипятильничком... И то, этот кипятильничек стащили.

- Кто же?

- Я тут подзагулял один раз, привели меня...

Ай, тут их много сидит, у гадюшника... Тут у нас есть такое "Бистро"... Вот они меня привели домой, а кипятильничек стащили и еще кое-чего стащили, всего и не переговоришь. Друзья!

- А про Пушкина можете что-нибудь сказать?

- А про Пушкина я ничаво нязнаю, я его не застал, - без раздумья ответил Михаил Александрович и рассмеялся. - Особенно ня читаю, а что люди говорят - ня слушаю. Раньше много народу собиралось и я ходил, и на машине ездил, а тяперь... Там делать нечаво. Народу там мало, я туда и ня хожу.

- Политикой не интересуетесь?

- Не-е-е! Я в это не вдаюсь. Зачем мне политика. Все равно по-нашему ня будет. Я и ня слушаю ничаво про политику, а начнут говорить, так я выключаю телявизор. Вот, обсуждают, обсуждают, а зачем мне это? Если кто грамотный - он понимает, а я ня грамотный. Я и кино посмотрю, а через няделю забуду.

- Книги читаете? - Я посмотрел в сторону лежащих на полу книг.

- Читаю. Свои. Пчеловодные. Много разных книжек у меня. Есть, которые любят читать сберегательные книжки, а я про пчеловодство.

- Пожалуйста, еще немного о себе расскажите, - взмолился я.

- Ну, а чаво еще сказать? Нечаво особенно рассказывать. ...Когда газ есть, то я свеколки сварю, а то и щичек свеженьких - капуста своя, а так, бывает, цельным дн м посяжу, поляжу... К зиме готовлюсь. К рыбалке.

Не зная, что отвечать, Михаил Александрович мучился.

- Будете ходить на рыбалку?

- Ходить-то ня буду. Ездить буду, если машина ня подведет. Поезжу на рыбалку, по первому лядку. С Леонидом Константиновичем, есть тут такой. Мы с ним на пару. Поедем по озерам. Посидим. Половим рыбку...

- Тут много приезжает туристов. К Пушкину. Какое впечатление они производят? Что говорят? Что спрашивают?

- А я с туристами ня знаюсь. Вот в субботу, в воскресенье на турбазу связу мядку, продам и живу нядельку. А щас уже можно сказать и продавать нечаво. Для себя только немного мядку оставил. Летом, бывало, в Бугрово выязжаю. Там приезжают на машинах богатые люди. Постою, мядку продам. А больше с туристами ня знаюсь.

- Квартира у вас давно? - Я еще раз оглядел комнату.

- Давно уже. Как начал микрорайон строиться, так и квартиру получил. Как инвалид войны. У меня и хозяйка была. Тоже без ноги.

- Где она сейчас?

- А умерши. Уже больше десяти лет.

Меня поразило, что в ответе не было ни тени скорби или тоски. Сам голос тоже не изменился, хотя речь зашла о потере близкого, может быть, самого близкого человека. Что это? Равнодушие, безучастность, небрежение к памяти? Пожалуй, нет. Скорее, смирение с судьбой. Полное, абсолютное приятие ее такой, какая выпала, какую дал Бог и какую он не в силах ни изменить, ни осудить.

- Чего же вы еще ждете от жизни?

- А чаво тяперь можно от жизни ждать? Только смерти. Больше нечаво.

И вновь ответ без паузы, без малейшей задумчивости над тем, над чем бы иной, прежде чем ответить, напрягся, сосредоточился, собрался...

- Теперь мне уже семьдесят с гаком. Сколько операций перенесено! Все перерезано, переворочано... Больше пятидесяти лет без ног, все волочу и волочу...

- А как в поселке молодежь? - решил я сменить тему.

- А что молодежь? Двери ломают.

- Как это?

- Хотят выпить, ломают дверь и рыщут. Вот у меня ничаво нет, а другой раз приду - все перерыто, деньги забрано. Был в дяревне, тут, километров десять, приехал, смотрю - дверь открыта, все перерыто. Милиция была. Составили акт: ордена забрано, мядали взято, хозяйкино украшение - бусы, броши, что там у них еще, ня знаю, кто чаво носит... Все забрано.

- И вы на жизнь не жалуетесь?

- Не-е-е! А чаво на не жаловаться?

- В церковь не ходите?

- А чаво там делать? Грешить? У меня сястра, мы блязнецы с ней, с Лянинграда сменяла квартиру. Щас тут живет. Так мы с ней даже ня знаемся. Вот она в церковь ходит... А я ня хожу. Чаво грешить?

- Еще что-нибудь хотите сказать?

- Ну, а чаво говорить? Нечаво говорить. Что крадут тяперь?..

- Так всегда на Руси крали, - поддержал я тон Михаила Александровича.

- Раньше ня так... Тоже крали, и коров уводили, и свиней зарезанных уносили. Бывало в дяревнях такое... А тяперь у меня в Бобрах, такая дяревня есть, один уже восемь или девять раз сидел за кражу, а позавчера его самого обокрали. Он в больницу, а его в это время обчистили. Там и тушоночка была, и водочка, и еще кой-чего, ня знаю... Оказалось, соседи! Они тоже в тюрьме сидели. Хорошо, что сястра явоная хватилася. Воруют...

- ...И пьют!

- А пить-то! Вон, сидят на базаре... У гадюшника... Проходишь иногда, нет, нет да выпьешь. То спина не сгинается, то руки, то шея, а выпьешь - помогает. И сам, как говориться, душа не калека. Выпьешь, а они уже по запаху чувствуют: идешь ня так, а они уже видят...

Еще немного поговорив, мы попрощались. По пути в гостиницу зашел в гастроном - купить какую-нибудь еду. Как и у Михаила Александровича, у меня тоже есть кипятильничек, который, надеюсь, не стащили.

Хожу по магазину, а все мысли о моем собеседнике...

...Кто о нем слышал? Никто, кроме соседей, да заезжих покупателей меда. И сам я, тоже ничего о нем не знал. Да и сейчас, после нашего разговора, мало что выяснил. И сам Михаил Александрович никак не поймет, что от него хотят, чего добиваются. Ничем вроде не проявил себя, неграмотный, никуда не ходит, ни во что не ввязывается, незаметно и тихо живет, котика кормит да "мядок" продает, и все с таким видом, что и проницательный глаз не сразу протезы заметит. А между тем, оставшись без ног в восемнадцать лет, почти юношей человек не пропал, не опустился, не перешел в разряд убогих и немощных, пережил не одну эпоху, не один кризис, сейчас очередной переживает, а все держится: "Хоть на коленках ползаю, а выращиваю". Вот и думаешь: меньший ли это подвиг, чем того, кто, потеряв ноги, выжил, вновь сел в самолет и полетел на фашистов с бомбами?..

Купил в магазине булку, печенье да еще сыра. В ресторан вечером зайти не решусь. Там вовсю гуляют туристы. Сегодня у них последняя ночь, и утром они уедут. Вот когда я смогу спокойно жить.

У гастронома афиша, приглашающая пушкиногорцев в кино. Кинотеатр им.А.С.Пушкина закрыт, поэтому фильмы показывают в клубе. Там же, где проходят дискотеки. Вот названия кинофильмов на первую декаду ноября:

"Кошмар на улице вязов" (США)
"Голая мишень" (США)
"Сети любви" (Индия)
"Черный кулак" (США)
"Мольба о смерти" (США)
"На следующее утро" (США)
"Жажда смерти" (США)

В гостинице я пробыл недолго. Вскипятил небольшой фарфоровый чайник да еще принял горячий душ. Кроме гран ного стакана, чайничек - единственная посуда в номере. Ну, а за горячую воду можно вообще отдать все. Уже стемнело. За окном валит снег. На белоснежном фоне выделяется темный бюст Ленину, который стоит прямо под окном ко мне затылком.

Немного отдохнув, я направился к Святогорскому монастырю. У могилы Пушкина ни души, и я вновь смог побыть здесь один:

"Ну, что, брат Пушкин?"

Смеёмся, иронизируем, а ведь лучше гоголевского вопроса и не подберешь.

Вокруг белым бело. Снежные хлопья опускаются на памятник, к его подножию. Снег скрыл мрамор, усыпал площадку вокруг могилы. Теперь здесь такой же вид, как в поле или в лесу. Прожектора освещают обходящую монастырь улицу. Немного отойдя, вижу небольшой дом, самый близкий к могиле Александра Сергеевича.

Светятся окна... Кто там живет?

Вновь и вновь обхожу памятник, останавливаюсь, пытаюсь вслушаться, вглядеться, что-то уловить.

Тщетно... В Успенском соборе идет вечерняя служба.

Я прошел в южный, во имя иконы Божией Матери Одигитрии, придел храма. Здесь, ранним утром 6 февраля, Пушкину служили панихиду. Сейчас тут продают церковные книги, свечи, иконы, а на том месте, где стоял гроб, горят свечи. Стою молча, глядя на огонь. Из северного, Покровского, придела доносится чтение молитвы. Приоткрыв тяжелую дверь, вхожу и попадаю в особую, почти домашнюю обстановку, теплую и близкую. Пахнет ладаном и воском. По освещенному свечами храму разливается густая дымка. Это ветхий свет застывшего времени. Его можно увидеть лишь вечером, в таком небольшом православном храме или на полотнах Рембрандта. Ничто не отталкивает, не прогоняет, не раздражает... Несколько прихожан и монахов молятся. Молитву читает высокий бородатый монах, лет сорока. Перед самым алтарем стоит на коленях худенькая девушка в черном. Наверное монашка.

Лица ее не вижу, так как стою позади. Она истово молится, наклоняясь к самому полу, почти касаясь его лбом. Десять раз, двадцать, тридцать... Ее худое, гибкое тело извивается, каждое новое движение с точностью повторяет предыдущее и интервалы между поклонами совершенно равные. Сколько времени она так сможет? И чем же согрешила она? Или не согрешила, а просит о чем-то Господа? Озираюсь. Кроме меня на девушку не смотрит никто. Поймал себя на том, что уже не смотрю на нее, как на монашку... (Что бы с нею стало, узнай она мои мысли?) Еще какое-то время стою, глядя на молящуюся девушку... Как же хочется увидеть ее лицо!

...Какова история возникновения Святогорского монастыря?

Между Вороничем и Святыми Горами есть деревушка Луговка, стоящая на речке Луговице. Сейчас деревню и речку можно проехать, не заметив. Тем более если находишься в ожидании встречи с Михайловским и Тригорским, названия которых у всех на слуху. Но когда-то именно тут находился посад Воронича, в то время крупного города. Сохранившиеся летописи сообщают, что где-то здесь, у речки, отрок Тимофей (ему было пятнадцать лет) пас скот. Коров, коз или кого-то еще - неизвестно, но не это важно, потому что более значительные события заслонили собою эту частность.

В один из выпасов Тимофей увидел над холмом парящий в небе образ Божией Матери Умиление. Юноша был набожным, исправно посещал церковь и узнал икону, перед которой не раз стоял на коленях в воронической приходской церкви. Не успел подумать, откуда икона здесь, на холме, как услышал глас, к нему обращенный: "Прииди по шести летах на Синичью Гору и узриши благодать Божию". Было это летом 1563 года.

Другой бы поднял шум, раструбил об увиденном и услышанном, но не таков был воронический пастух.

Обо всем этом он скромно умолчал, а по прошествии шести лет, когда ему стукнул двадцать один, пошел в означенный час за несколько верст к Синичьей Горе.

Тогда это была одна из невысоких гор, на которой росли сосны, трава и больше ничего. "Что же за благодать мне будет явлена?" - только и думал Тимофей, раздвигая заросли и карабкаясь по склону Синичьей Горы. Не успел взойти, как вновь увидел икону. На этот раз - Божией Матери Одигитрии. Прислоненная к сосне, она сияла в лучах солнца, которые пробивались сквозь ветви. Тут уж, конечно, Тимофей понял, что это неспроста. Прямо здесь, возле иконы, он соорудил шалашик и прожил в нем сорок долгих дней в постоянной молитве. Чем питался Тимофей все это время, летописи не сообщают. По прошествии сорока дней от иконы Божией Матери Одигитрии был глас, который повелел ему объявить о сем видении в Ворониче, "дабы священство и народ пришли в пяток, по неделе всех святых, с иконой Умиления Божия Матере (той, что явилась ему шесть лет назад) из Воронича на Синичью Гору."

Вернулся Тимофей в Воронич, где его уже хватились: куда, мол, запропастился, нехристь?.. А он такое рассказал, что и не знали: верить или нет?

Думаете, в те времена все просто решалось? Это в летописи сказано, что, услыхав рассказ Тимофея все "поидоша со святыми иконами на Синичью Гору", а на деле было куда сложнее. Попробуй докажи нашему начальству и народу, что где-то там, на горе, всем надо собраться в означенный час да еще принести с собою икону из приходской церкви. Думаю, было много разбирательств, пока пришли к решению, что надо все же идти. А уж самого Тимофея терзали будь здоров. Не исключено, что и пороли для острастки. Но он упрямо твердил: "Истино реку, узрел Богородичную икону на воздусе, в неизреченном свете и слышал глас!"

Что делать? Собрались, приоделись. Впереди духовенство с иконой "Умиление", чуть сзади - народ. И Тимофей здесь же. Все на него косо поглядывают. Особенно престарелый священник: ноги и так не ходят, а тут вон куда тащиться приходится, версты четыре...

Дошли до Луговки, до того места, где шесть лет назад было первое видение пастуху... И вдруг этот самый старик-священник почувствовал, что ноги совсем не болят. Пощупал - нет боли! И настроение сделалось таким радостным, что готов идти хоть на Афон. Поведал спутнику, идущему рядом, а тот: "И у меня под лопаткой кололо, а сейчас (перекрестился) не колет!" И все, кто шел в крестном ходе, почувствовали себя вполне здоровыми и исцеленными... Вот это да! Ускорили шаг, на отрока уже не глядели с подозрением, а сам он был веселым и гордо шел возле иконы, и никто его отгонять не решался. Так дошли до самой Синичьей Горы, и уже на самой Горе исцеление продолжалось. Никто даже уходить оттуда не хотел. Наоборот, кто-то помчался в Воронич, разнес слух. Из Воронича и окрестных селений люди устремились на Синичью Гору: и больные, и здоровые, и просто любопытные. Никто не хотел остаться в стороне от происходящего чуда. Тем временем крестный ход начал петь молебен Господу Богу и Его Пречистой Матери, а когда приступили к чтению Евангелия, "вдруг осветил гору неизреченный свет и воздух наполнился необыкновенным благоуханием". И тогда все увидели икону Божией Матери Одигитрии, стоявшую "при сосне". Некоторые бросились к иконе, чтобы взять её, но не тут-то было. Икона, сияя и сверкая, поднялась в воздух и долгое время неподвижно висела, удивляя народ, который, пребывая в восторге и страхе, успевал лишь креститься и причитать. Все взоры устремились к Тимофею: мол, давай, блаженный, прими икону Богородичную. И, как только Тимофей приступил, она сама к нему спустилась. Прямо в руки. Ай да Тимофей! Вот так пастух!

Вскоре дошли слухи и до князя Георгия Токмакова, наместника Государя в Пскове. Забот у того - полон рот: литовцы, поляки, свои. Но все же бросил дела и помчался в Воронич: не приведи Бог, дойдет до царя помимо него, обвинят во всех грехах, а там, глядишь, и голова с плеч. Прибыл на место в окружении челяди, сейчас бы сказали "региональной элиты"... Вызвал вс местное начальство, духовенство и давай расспрашивать: что и как? Кто вылечился? Кто остался калекой? Привели исцеленных. Князь их осмотрел, ощупал. Действительно, вроде все здоровые.

"А где этот ваш, как его?..."

"Тимоха-то? Сейчас будет".

Привели Тимофея. Перед тем приодели, помыли,причесали... Посмотрел на него Токмаков:

"Ты с коленок-то встань".

Встал Тимофей, и наместник увидел перед собою крепкого молодого человека, невысокого роста. Одет он был в белую рубаху с красными ластовками, порты мужицкие с бахромой; на ногах берестовые поршни; пояс - красная лента, закинутая через плечо, в руках большая с широкими полями соломенная шляпа. "Из цыган, что ли?" - подумал Токмаков, глядя на кудри пастуха, но выводов никаких делать не стал. "Мы-то что - люди маленькие. Есть Государь, - Токмаков перекрестился, - пусть он и решает". - С этими мыслями он сел на коня - и скорее в первопрестольную,прямо к царю.

Ну, а царем в те времена у нас был Иван Васильевич, по прозвищу Грозный. Гуманист еще тот. Но очень набожный. Как сказали бы современные историки, "противоречивая личность". Токмаков и не знал, покинет ли царские чертоги живым. И не донести о произошедшем тоже нельзя. Чуть что - "сепаратизм" пришьют, а этого чужеродного слова начальники на местах боялись больше, чем обвинений в измене.

Как во тереме живет православный царь,
Православный царь Иван Васильевич.
Он грозен, батюшка, и милостив,
Он за правду жалует, за неправду вешает.
Уж настали годы злые на московский народ,
Как и стал православный царь грозней прежнего.
Он за правды, за неправды делал казни лютые.

В приемной псковский воевода прождал недолго, недели две. Наконец вызвали. Прошел охрану, помощников, советников, уже перед самой царской дверью столкнулся лицом к лицу с Малютой: "Ну и рожа!"

Долго не выходил Токмаков из царских покоев. Думали, что уже и не выйдет... Все же показался. Ни живой, ни мертвый, только и делает, что крестится.

"Кто ж его знает?"

"Сильно допытывался?"

"Еще как! Поначалу ничего, даже посохом плечо слегка задел - знак доброго расположения, а потом, как прознал, что пастух наш на цыгана похож да кудрявый... Пришел во гнев."

"И что дальше? Дальше-то что? Говори, не мучь!"

"Потом Государь задумался, нахмурился, посмотрел мне прямо в очи, да как спросит: "А пастух твой случайно не виршеписец?"

"А ты чего?"

"Господи, да откуда ж я ведаю: сочиняет Тимофей вирши али нет? На всякий случай сказал Государю, что нет, токмо Лазаря с нищими поет. Тогда Государь успокоился и велел еще раз все перепроверить, а уж потом только объявить царскую волю."

"Так какова же воля-то Государя?"

"Царь сказал, что, мол, ладно, Юра, было видение отроку. На том и порешил."

Шел 1569 год. Иван Грозный как раз в это время замышлял довершить разгром Новгородской и Псковской республик, хотел стереть память об их вечевом устройстве и для этого готовился потопить в крови свободолюбивых граждан и их духовенство. Поэтому псковского воеводу, чтобы тот ни о чем не догадался, трогать пока не стал. "Придет его час, - думал Иоанн. - А еще один святой в тех землях нам не помешает".

Не сине-то море колыхается,
Не сырой-то бор разгорается:
Воспылал-то грозный царь Иван Васильевич,
Что надо казнить Новгород да Псков.

Вот как было, согласно летописям и прочим исследованиям. На Синичьей Горе было решено поставить часовню для прихода и совершать крестный ход с иконами на праздник Покрова Пресвятыя Богородицы. А иконы Умиления и Одигитрии поместить в эту часовню и гору впредь именовать не Синичьей, а Святой.

Вскоре вместо часовни здесь был воздвигнут храм Успения Божией Матери и основан монастырь. Вокруг монастыря со временем образовалась слобода Тоболенец. А на месте первого явления иконы Божией Матери Умиления поставлена часовенка, названная Луговской.

...Простояв еще некоторое время в Покровском приделе Успенского собора, я вышел, осторожно закрыв за собою массивную дверь. Девушка продолжала молиться. Так я и не увидел ее лица.

На выходе слышу жалобный стон. Это старушка в кромешной тьме никак не может сойти со ступенек. Я предложил ей взять меня под руку. Так мы потихоньку пошли к ступеням, чтобы спуститься со Святой Горы.

Маленькая старушка изо всех сил держалась за меня, и я чувствовал, как она напряжена.

Я спросил, как ей живётся.

- А как надо Господу, так и живем. По-божьему, - услышал я тихий, высокий и жалобный голосок, почти стон. Она смотрела под ноги, хотя едва ли что-то видела. Все мысли ее были заняты одним: как бы не упасть.

- Чего же Он хочет? Чтобы мы все померли? - спросил я, вспомнив дневные встречи и разговоры.

- Этого не Господь хочет, а власть.

Мы подошли к крутым ступеням и стали осторожно спускаться. Одной рукой бабушка облокотилась на перила, другой - продолжала крепко держаться за меня.

Слева осталась могила Александра Сергеевича.

- Значит, власть против Господа? - рассуждал я.

- А она всегда против Господа... Если б хоть коммунистов там не было.

- Так уже их и нет, а все равно плохо.

- Да есть они еще, есть. Никуда не делись.

- Не любите коммунистов?

- Я люблю божьих людей... А коммунистов не люблю, - ответила старушка и едва слышно засмеялась.

- Кто же эти "божьи люди"?

- Есть избранники божьи, есть, миленький мой. За них-то нас Господь еще и терпит, а то давно уже надо бы погубить. За них-то еще и живем как-то.

- Где же они?

- Где они? А везде! Посмотри, они и тут есть.

Мы спустились со Святой Горы горы, и старушка меня отпустила. Я уже направился к выходу, но услышал, что она спрашивает мое имя. Старушка подняла голову и я увидел ее живые, сияющие глаза, светлое, в морщинках лицо. "Зачем ей мое имя?" - удивился я и, в свою очередь, спросил, как зовут ее.

- Мария, - тихонько, с едва заметной улыбкой ответила старушка.

Сколько раз слышал это имя, сколько женщин с таким именем встречал, сколько смотрел на иконы, изображающие Пречистую Деву... Помню, в юности несколько часов кряду восхищался Её божественной красотой во Владимирском соборе Киева. Уходил, возвращался и, как вкопанный, стоял перед алтарем... Но никогда до сей минуты не задумывался о самом имени. И вот, услыхав его здесь, у крутой лестницы, ведущей на Синичью Гору, благодаря видению отроку Тимофею ставшей Горой Святой, понял, что нет на свете имени красивее.

... О, Пресвятая Госпоже Владычице Богородице, вышши еси всех Ангел и Архангел, и всея твари честнейши, помощнице еси обидимых, ненадеющихся надеяние, убогих заступнице, печальных утешение, алчущих кормительнице, нагих одеяние, больных исцеление, грешных спасение, христиан всех поможение и заступление...

... О , Всемилостивая Госпоже Владычице Богородице! Воздвигни нас из глубины греховныя и избави нас от глада, губительства, от труса и потопа, от огня и меча, от нахождения иноплеменных и междоусобныя брани, и от напрасныя смерти, и от нападения вражия, и от тлетворных ветр, и от смертоносныя язвы, и от всякаго зла...

... О , Пресвятая Дево Мати Господа, Царице Небесе и земли! Вонми многоболезненному воздыханию душ наших, призри с высоты святыя Твоея на нас, с верою и любовию поклоняющихся пречистому образу Твоему. Се бо грехми погружаемии и скорбьми обуреваемии, взирающе на Твой образ, яко живей Ти сущей с нами, приносим смиренныя моления наша. Не имамы бо ни иныя помощи, ни инаго предстательства, ни утешения, токмо Тебе, о, Мати всех скорбящих и обремененных. Помози нам немощным, утоли скорбь нашу, настави на путь правый нас, заблуждающих, уврачуй и спаси безнадежных, даруй нам прочее время живота нашего в мире и тишине проводити, подаждь христианскую кончину и на Страшном суде Сына Твоего явися нам, милосердая Заступница, да всегда поем, величаем и славим Тя, яко благую Заступницу рода христианскаго, со всеми угодившими Богу. Аминь.