Моему сыну Станиславу.

"Говорят, будто бы на днях выйдет
указ о том, что уничтожается право
русским подданным пребывать в чужих
краях. Жаль во всех отношениях, если
слух сей оправдается."

Это была моя десятая поездка в страну, которую я полюбил после первого своего приезда весной 1989 года. С того времени мне удалось побывать во многих уголках Франции, а в последние годы благодаря моим друзьям-французам я несколько раз самостоятельно путешествовал по этой стране на машине. Поверьте, нет ничего лучшего.

Люблю провинциальные дороги, с деревнями и небольшими городами, где можно остановиться, прогуляться, посмотреть по сторонам, а то и устроиться на ночлег в каком-нибудь деревенском отеле. Потом едешь дальше. Какая цель? Никакой! Просто люблю дорогу, в данном случае - французскую.

В поездках я специально ничего не записывал и даже не старался запомнить, никогда к ним особенно не готовился и маршрутов не разрабатывал. Я мог оказаться в самых разных концах страны, и мои друзья удивлялись, когда я звонил им из Тура, на другой день из Авиньона, на третий - от подножия Мон Блана. Европейцы - они поражались столь хаотичному преодолению мною огромных расстояний, не догадываясь, что для русского это привычное дело. Воспитанные с сознанием самой большой страны в мире, где с первых уроков по географии успешно втолковывают, сколько Франций, Англий и Германий помещается на территории Тюменской области, мы не знаем и никогда не узнаем истинную цену расстояниям. Поэтому, глядя на карту какой-нибудь европейской страны, я как будто смотрю на дедушкин огород, пересечь который может помешать только лень.

Обязан также сообщить о своем абсолютном незнании языка. И не только французского. Конечно, кое-какие словечки я все же понимаю, а одну фразу даже могу произнести, и этого достаточно, чтобы не пропасть и не умереть с голоду в чужой стране, но недостаточно, чтобы разговаривать, слушать радио или читать газеты. И хотя за многие годы можно обучить какому-нибудь языку даже слона, я такому обучению не поддаюсь. В школе учительница иностранного языка (им на грех оказался английский) так постаралась, что благодаря ей и ее коллегам я по сей день с ужасом вспоминаю и учителей, и саму школу. И, хотя жизнь не единожды заставляла вернуться к изучению хоть какого-то языка, из этой затеи так ничего и не вышло. В итоге не знаю никакого, а иной филолог добавит к незнанию мною иностранных еще и русский язык, учительница которого сделала все, чтобы я и к "Родной речи" относился, как к чужой.

Поэтому, путешествуя по Франции, я обхожусь без языка и ограничиваюсь лишь "видеорядом". Признаваясь в диком и совершенно недопустимом для нашего времени невежестве, я все же нахожу в таком незнании некую выгоду. Не понимая чужой речи, я вынужден внимательнее присматриваться к движениям, жестам и мимике людей, вглядываться в выражения лиц, вслушиваться в интонации, наконец, меня просто привлекают сами звуки неведомого языка, когда не приходится вникать в содержание сказанного или спетого... Так мы наслаждаемся звуками животного и пернатого мира, пением птиц и жужжанием насекомых, не подозревая, что за трелями соловья или щебетанием синиц может скрываться вовсе не такой уж приятный смысл. Там наверняка и ругань, и выяснение отношений, и брюзжание по пустякам, и нудные семейные склоки... Вот мы сидим вечером в парке, обнимаемся с любимой, и наше ухо ласкает ненавязчивое соловьинное пение. А вникнули бы в содержание (читай, знали бы язык), не оказалось ли бы, что это всего лишь подлый донос на соседа по ветке? Что бы осталось от наших объятий, от нашей любви?

Так что незнание языка наряду с безусловным недостатком имеет свои условные преимущества. Кроме того, незнание развивает воображение. Услышал реплику в свой адрес - предполагаешь сразу несколько смыслов и тут же выбираешь, который из них тебе по душе. А по душе нам вс только хорошее, положительное.

Кстати, единственная выученная мною фраза, которую я не только знаю, но и могу произнести по-французски: Mis en Bouteille au Chateau. Когда однажды об этих моих "познаниях" услышал один восьмидесятипятилетний старик из небольшого городка в Провансе, то он страшно обрадовался, долго хвалил меня, а потом серьезно хриплым голосом сказал, что во Франции больше ничего знать и не надо. Такая надпись на бутылке свидетельствует о том, что вино разлито там же, где и произведено...

Что касается нынешнего маршрута, то он не был таким уж масштабным и продолжительным. Мне надо было побывать в Бретани, в одном из небольших городков на побережье, затем я должен был направиться в глубь Франции, в Амбуаз, и обязательно посетить Музей почты, после этого я хотел заехать в какую-нибудь французскую деревню и вернуться в Париж. Так что маршрут мой на этот раз не случаен и я не могу похвастать тем, что еду "куда глаза глядят".

14 октября. Среда.

В четыре утра я выехал из Парижа и направился в Биник (Binic) - небольшой городок в Бретани на побережье залива Сент-Мало (Golf de St.Malo). Примечательны эти места морскими приливами и отливами. Биник - не единственный город, где происходит это явление, но я предпочел именно его, потому что уже однажды здесь побывал и он мне был немного знаком.

Необходимости выезжать в такую рань не было, но обычно перед своими поездками я никак не могу уснуть, и, чтобы не мучиться от безделья и бессонницы, я, стараясь никого не разбудить, собираю вещи, тихо выхожу из дому, сажусь в машину и уезжаю прочь... Есть какая-то прелесть в таких предутренних отъездах: лежишь в кровати, вдруг встал и умчался неизвестно куда!

С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел!................

Минуя хитросплетения парижских и околопарижских автодорог, о которых стоило бы рассказать отдельно, внимательно вглядываясь в каждый указатель, чтобы не промахнуться в направлении, я был вынесен потоком автомашин, не прекращающимся даже ночью, в сторону Руана (Rouen). И не случайно. Я хотел увидеть руанский Нотр-Дам и сам город, который во многом сохранил свои исторические черты.

Вскоре я увидел этот собор, проезжая по мосту через Сену. Было пасмурно, моросил дождь, и, быть может, от этого собор со своим высоченным шпилем впечатлял особенно. Глядя на него, я вспомнил другой знаменитый собор - К льнский. Когда мы вечером подъезжали к К льну, освещение уже было включено, а подсветка собора еще нет, отчего посередине сияющего и сверкающего города образовалось гигантское темное пятно с бесчисленными иглами из башен и шпилей. Зрелище жуткое. Кажется, перед тобой чудовищной величины дикообраз.

Проехав в старую часть Руана и с трудом припарковав машину, я направился к собору. На площади перед Нотр-Дам рабочие в синих комбинизонах, несмотря на дождь, благоустраивают территорию. В самом соборе полумрак, тишина. Посетителей немного. Мола, неспеша прохаживаются, некоторые сидят на стульях, о чем-то размышляя. За полчаса не заметил кого-либо из служащих или наблюдающих за порядком.

Прихожане предоставлены себе и Ему.

Глядя на второй этаж старинного дома, прямо напротив собора, я представил в одном из окон бородатого Клода Моне. Он снимал здесь комнату и несколько месяцев рисовал Руанский собор в разное время дня. Собор, в зависимости от времени суток, менял свой цвет - чего художнику и требовалось. Но сейчас Руанский Нотр-Дам безнадежно серо-зеленый и погода такая, что он свой цвет изменит не скоро.

Побродив по старинным, примыкающим к собору улицам и изрядно промокнув, я вернулся к машине.

Переполненный мыслями о соборе и о том, как бы выглядел он, находясь на возвышенности, например, как собор в Оссере (Auxerre), я покинул Руан, совершенно забыв о том, что именно здесь в 1431 году 30 мая на площади Старого рынка сожгли Жанну д'Арк.

"О, Руан, Руан! Как бы тебе за меня не пострадать!" - будто бы воскликнула Жанна, взойдя на эшафот.

Теперь на этом месте воздвигнут высокий мемориальный крест, который я, к сожалению, так и не увидел.

Тем временем дорога уводила меня на запад, мимо нормандского города Кан (Caen) - родины яблочной водки "кальвадос", к побережью, на которое ранним утром 6 июня 1944 года началась высадка союзнических войск и где шли ожесточенные бои.

"Эсминцы, а также орудия и реактивные минометы, установленные на десантных судах, громили береговую оборону, а позади них с более далекой дистанции вели огонь линкоры и крейсера, подавляя батареи противника. Сопротивление с суши было незначительным до тех пор, пока первые десантные суда не оказались на расстоянии одной мили от берега, но затем минометный и пулеметный огонь усилился. Надводные и частично погруженные в воду препятствия и мины делали высадку рискованной, и многие суда получили повреждения после того, как они высадили свои войска, но продвижение вперед продолжалось".

Так вспоминал об этом историческом дне сэр Уинстон Черчилль.

Сейчас здесь тихо и спокойно. Места обжитые, каждая пядь земли, за которую некогда сражались, использована. (Вот действительные следы великой победы!) Все побережье в отелях, роскошных коттеджах и ухоженных домах, поэтому привычного и доступного берега попросту нет. Встречаются мемориальные памятники и оставленная бронетехника, в эти памятники превращенная. Видел развевающиеся флаги Франции, Англии и объединенной Европы. Полосатого американского не заметил.

Все же, пробравшись к морю, я какое-то время прогуливался вдоль берега, представляя картины высадки десанта. Зайдя в кафе, расположенное в одном из отелей, я услышал знакомую песню, но в необычном исполнении. Поразил низкий женский голос и непоказная грусть, которую способен донести лишь редкий талант. Это была запись Марлен Дитрих. Она пела по-французски. Я попросил бармена переписать мне песню "Ou vont les Fleurs".

Далее мой маршрут проходил неподалеку от Мон Сен-Мишель (Le Mont Saint-Michel), справедливо названной одним из чудес Европы. Не раз видел рисунки и фотографии Мон Сен-Мишель в фотоальбомах и туристических справочниках и всегда поражался какой-то неестественности этой скалы. Может, поэтому я до сих пор не стремился туда попасть. Теперь же, проезжая мимо - почему бы не поглядеть на такое чудо.

Кто увидит Мон Сен-Мишель, конечно же, разделит мой восторг. Сколь величественно это зрелище, сколь волшебно и невообразимо прекрасно даже на фоне других чудес, коими богата Франция! Над морем и пустынным плоским берегом высится самая настоящая скала, а на ней - грандиозные циклопические постройки, с башнями, крепостными валами и высоченными, неприступными стенами. Венчает скалу монастырь с колоссальным собором, башня которого торжествует над всеми сооружениями и над самим островом. Здесь творение рук человеческих сливается с творением природы, образуя единую и гармоничную конструкцию.

Приближаешься и невольно задаешь себе вопрос: "Как такое возможно?"

Когда я, наконец, добрался до острова и взошел за ограду крепости, то обнаружил там нечто вроде средневекового города, устроенного по принципу уходящей вверх спирали. По ходу этой спирали расположились многочисленные кафе, рестораны, магазинчики и отели, в которых ежедневно едят, пьют, спят и покупают сувениры туристы со всего света. Поднимаюсь на одну из башен, с которой мне бы открылось ушедшее море. Вернется оно лишь завтра...

Удивительное ощущение от ушедшего за горизонт моря: где-то оно бушует, шумит, свирепствует, здесь же - тишина, которую нарушают бесчисленные стаи птиц, в основном чаек, спешащих насытиться оставленными морскими лакомствами, да еще журчат переливающиеся из одного места в другое ручейки, образовавшиеся из опоздавшей и не успевшей уйти вместе с морем волны. Теперь этим озерцам предстоит дожидаться возвращения моря, чтобы вновь слиться с ним.

Необычно. Полное ощущение моря - его запах, неслышное звучание - но самого моря нет. Невольно всматриваешься в туманный и неочерченный горизонт: невозвращается ли? Прислушиваешься: не нарастает лишум? Эта оставленность и обнаженность сами собой располагают к мысли о вечном и бренном. Да еще колоссальные каменные строения высятся за твоей спиной...

Я спустился к машине и, отъехав от острова, остановился, чтобы со стороны посмотреть на Мон Сен-Мишель.

Действительно, красота! Но так и хочется добавить - неземная. Я также не могу назвать эту красоту божественной. Невероятный, чудовищный масштаб всей этой зримой конструкции заставляет склонить голову перед трудом рук человеческих, но сердце отказывается признать в ней творение Божие. Почему-то вспомнилось Пушкиногорье с Михайловским и Тригорским, едва заметная Савкина Горка, да окрестные деревеньки - те самые места, которых, кажется, руки человеческие и не касались вовсе, оставя все, как это водится в России, на произвол Божий. Там красота - земная, божественная.

Глядя на Мон Сен-Мишель, ждешь, что вот-вот на тебя надвинутся гигантские монстры, исполинские чудовища - герои комиксов и телевизионных мультсериалов (не здесь ли родились они в человеческом воображении?) А вокруг Савкиной Горки пасутся мирные коровы, иногда выйдет погулять коза или приковыляют утки к Сороти, да больше, пожалуй, и нет никого.

Какие уж там монстры? Здесь, у подножия Сен-Мишель, на фоне затянутого тучами вечернего неба у меня расширяются зрачки от восторга и восхищения, а там, на псковщине, помню, мои глаза сжимались от боли и подступающих слез.

...Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор...

Промокнув до нитки и устав, я решил переночевать в гостинице неподалеку от Мон Сен-Мишель. Кода же утром я, проехав километров десять, почему-то оглянулся, то увидел зрелище скорее комичное, нежели грандиозное. Маленькая, нелепая горка среди безводной морской пустыни выглядела недоразумением. Не припомню, где еще природа так посмеялась бы над творением рук человека...

НОВОСТИ ДНЯ

JEAN-LUC - PIEGEUR DE RAGONDINS

(Жан-Люк - ловец болотных зайцев)

Муниципальный Совет принял решение бороться с вредителями сельскохозяйственных растений и назначил 42-летнего Жана-Люка ловцом нутрий и болотных зайцев. Этот хищник был завезен в Европу из Южной Америки для разведения и выделывания из него меха. Но болотный заяц очень быстро размножился и организация Департамента по борьбе с вредителями культурных растений предоставила в распоряжение Шатонеф 39 клетки-ловушки сроком на три недели. Эти животные питаются в основном кукурузой, пшеницей, ячменем, но также любят яблоки, морковь, кору деревьев. Кроме того, они роют бесчисленные норы-галереи по берегам рек.

Пятьдесят семь грызунов были пойманы Жаном-Люком в прошлом году, а в этом только двадцать четыре. Значит, в болотах их стало значительно меньше.

При помощи нескольких клеток ловля будет продолжена, так как болотный заяц размножается весь год, а его единственный враг - человек.

Сегодня утром Жан-Люк вернулся только с одним зайцем. В болотах больше зайцев нет, а когда кукурузу уберут, я продолжу свою работу", - заявил зверолов.

"Центр мира сам по себе неподвижен; но место, в котором он находится, всегда в движении по различным направлениям. У центра мира постоянно меняется место, и из изменений этих одно имеет более медленное движение, чем другое, поскольку одно меняется каждые шесть часов, а другое совершается в течение многих тысяч лет. Но движение шестичасовое возникает от прилива и отлива моря, а другое происходит от размыва гор движением вод, порождаемых дождями и непрестанным течением рек. Меняется место в отношении центра мира, а не центр меняет место, потому что такой центр неподвижен..."

Я нахожусь в городке Биник, на побережье залива Сен-Мало, и вчитываюсь в строки Леонардо да Винчи.

Сюда от Мон Сен-Мишель не более двух часов езды, так что еще до полудня я уже был на месте. У причала для небольших яхт и лодок взбираюсь на дамбу, предохраняющую причал от приливов, и оттуда смотрю на море. Глубина здесь гораздо большая, чем у Мон Сент-Мишель, и потому море не уходит так далеко. Зато приливы и отливы происходят каждые шесть часов. Вы можете, набравшись терпения, наблюдать за тем, как море сначала поплещется у ваших ног, а затем медленно уйдет на несколько километров. Простоите на месте еще шесть часов - оно послушно вернется.

Сейчас море прибывает, и можно по отдельным камням или по следам птиц, оставленным на влажном песке, проследить, как оно приближается. Постепенно вода заполняет бухту, и лежащие на брюхе яхты сначала поочередно поднимаются, а потом начинают раскачиваться на волнах...

Что имел в виду Леонардо, когда писал о "центре мира"? И где этот центр сейчас?

Может, во мне? А весь остальной мир создан только для того, чтобы меня окружать? И пока я беззаботно слежу за приливом, вс вокруг не есть ли извлеченные на какое-то время декорации? Вот бежит вдоль берега человек, в кроссовках, спортивных трусах, без майки. Сейчас он пробежит мимо и скроется навсегда. Его упакуют в специальный контейнер, на замену вытащат еще кого-то и, указывая на меня, скажут: "Видишь, некто сидит. Так вот, он - центр мира. Сейчас пройдешь мимо него с собакой на поводке - и скорее обратно! Да не показывай виду, что кем-то послан." Так же и с остальными. Рядом никого, а вдоль причала, где расположены кафе и рестораны, народу много. И все стараются, чтобы я не дай Бог не догадался, что они есть тот ограниченный моим видением мир, который приготовлен специально для меня. И дома, и машины, и лодки, и море, с едва проступающим солнцем и берегами, тоже приготовлены мне. Уеду - и все свернут, сложат, упакуют, по ходу кое-что подрастеряют (не может же во всем быть порядок), море и берега скатают, словно ковер, и все это в собранном виде будет ждать, когда я вернусь.

А не вернусь, так и пролежат эти декорации без дела и пользы. И, пока я в дороге, передо мною расставляют новые картины, готовят все новых и новых людей, иным из которых позволят пройти мимо, а избранным дозволено будет вступить со мною в контакт.

Но им строго-настрого запрещено признаваться мне в том, что я и есть центр мира. Оттого и не говорит мне об этом никто. А заяви я сам - начнут опровергать, отрицать... Но как им, подневольным, еще поступать? Продемонстрировать мне Биник, маленький бретанский городок, - простое дело для Постановщика. А вот Париж с Эйфелевой башней, метро, Нотр-Дам, Елисейскими полями и Триумфальной аркой - дело посложнее.

Видите, какие средства привлекаются, какая титаническая работа ведется во вселенском масштабе, и все лишь для того, чтобы ублажить мой взор, приласкать слух, успокоить сердце. А я, будучи центром мира и могущий этим миром наслаждаться, вечно недоволен, постоянно чем-то расстроен и огорчен. Как быть со мною? Перенести этот центр в другое, более благодарное место? Но это невозможно: переназначить центр мира нельзя. И сам я не в силах его передать никому. Даже если захочу. Думаете, со смертью моей этот центр перейдет к кому-то другому? И будет кто-то другой окружен миром, как окружен им я? Как бы не так! Вместе со мною перестанет существовать и центр мира. Так что остается терпеть и мучиться всем вокруг, включая уставшего от моих капризов Постановщика. Мучиться и беречь...

Леонардо, Леонардо! Какие мысли будишь!

...У меня с Леонардо да Винчи и с Амбуазом, городом, в котором титан Возрождения прожил последние годы, отношения особые.

Впервые я побывал в Амбуазе в конце 1990 года.

Вспоминаю дом, подаренный художнику королем Франциском I. Здесь они не раз встречались, обсуждая важные политические и иные проблемы. Сюда же Леонардо да Винчи привез "Джоконду", с которой не расставался. Ничем особенным этот дом меня не привлек. Живописью я никогда особенно не увлекался, но, как и все, знал, что Леонардо да Винчи столь велик, что сама возможность побывать в его доме - событие.

Помню, я долго стоял у смертного ложа Леонардо - огромной старинной кровати. (Организаторы явно ошиблись в маршруте экскурсии, который начинается со спальни. Уместнее здесь его заканчивать). Остальное, включая копии летательных аппаратов, прообразов танков, вертолетов, космических кораблей, изобретенных Леонардо, меня оставило равнодушным.

Единственное, где я задержался, - небольшая домашняя церковь (la Chapelle), в которой пробыл не меньше получаса, разглядывая интерьер и слушая лютневую музыку, также сочиненную универсальным гением. Здесь в уединении Леонардо провел многие часы.

Меня привлекли три таблички с высказываниями Леонардо да Винчи, которые мне тут же перевели. Одно из них поразило особенно. И, хотя суть его я вскоре напрочь забыл, не забыл ощущения важности и полной уверенности в том, что рано или поздно мне придется к этому высказыванию вернуться. Так и случилось.

Спустя несколько лет я был охвачен одной навязчивой идеей. Хотел написать книгу не много не мало о жизни Иисуса Христа. Мне представлялось это вполне под силу. В то время я уже был автором книжки, которую сам, конечно же, считал выдающейся.

Главы этой книги были напечатаны самыми уважаемыми толстыми журналами. Перелистывая е страницы, я восхищался написанным! Всерьез полагая, что для меня непосильных задач в литературе нет, я вместе с тем со страхом признавался, что скорее всего уже больше ничего не напишу, а книга эта - случай, который еще ни о чем не говорит. Была лишь найдена и быстро реализована удачная форма, этакое иллюзионистское действие, которое ни к публицистике, ни тем более к литературе никакого отношения не имеет.

Таким образом, мои литературные, интеллектуальные и прочие претензии нужно было чем-то подтвердить (или похоронить!).

Это было время, когда для меня благодаря поездкам в Израиль открылась Библия. Точнее сказать - приоткрылась, и я начал кое-что понимать. Трижды был прав тот, кто назвал природу Палестины пятым Евангелием (кажется, Ренан). Я увидел своими глазами библейский мир, маленький, умещающийся на ладони, а значит понятный и близкий: вот Изреельская долина и Армагеддон; вот Фавор, горы Галилейские и Назарет; за ними едва видимая Магдала и озеро Генисаретское; с другой стороны - Иордан, пустыня и Мертвое море; вот копи царя Соломона; наконец, Иерусалим, Гефсимания, Голгофа... Здесь, именно здесь, Бог впервые разговаривал с человеком, здесь ходили и проповедовали пророки древнего Израиля; здесь хранился Ковчег завета, строился Первый и Второй храмы; вот ступени, по которым в Иерусалим восходили тысячи и тысячи паломников и которых не раз касались ноги Сына Человеческого...

Это было время, когда я зачитывался Ренаном, Штраусом, Фарраром, Шюре... Носил в кармане небольшую книжечку Франсуа Мориака, цитировал англичанина Дода, вникал в статьи Бультмана... Помню, как постранично, чтобы растянуть радость, читал семитомную "Историю религии" Александра Меня и его "Сына Человеческого". А как со слезами читал и перечитывал "Иисуса Неизвестного" Мережковского, которого журнал "Октябрь" героически печатал на протяжении нескольких лет! Сколько споров вокруг этих книг, даже между их авторами, но я ни с кем не спорил, все они были и остаются мне близки и дороги. Я не знаю плохих книг о Христе. Конечно же, зачитывался Евангелием, написанным, как кажется, детьми.

Словом, мне открывалась ясная картина земной жизни Христа. Казалось, вижу Его, понимаю, чувствую; знаю Его походку, пластику, выражение глаз, слышу голос. Я мог объяснить то или иное Его действие, слово, желание, понимал то, чего никак не могли понять Его ближайшие ученики, и это порой злило меня. Я гневался на отцов Церкви, которые неправильно толковали Его. Меня раздражали церковные иерархи всех христианских вероисповеданий, которые, как мне казалось, ничего общего с Христом не имеют. О, как разделял я утверждение Блеза Паскаля: "Иисус одинок в этом мире"! Заходя в церковь и глядя на молящихся людей, думал: вы молитесь, а не знаете того, что знаю я.

А я знал цвет озера Генисаретского, видел черные камни среди высокой желтой травы на горе Блаженств, кажется, чувствовал запах олив в Гефсимании, слышал журчание вод Иордана, мое воображение представляло как Он взбирается на Фавор, как преображается, я видел удивленные глаза Петра, Иакова и Иоанна, которые ничего-то не понимают; я сто, тысячу раз представлял то счастливое утро, когда в темную и убогую лачугу, где прятались несчастные и разочарованные ученики Его, постучала и вошла Мария Магдалина, чтобы сказать им о Воскресении, и я видел за спиной Магдалины божественный Свет этого Воскресения, ощущал ту, самую первую, самую неподдельную и искреннюю Радость...

Словом, я был готов к написанию книги, в которой, как мне казалось, смог бы изложить, "как все было на самом деле". Я делал наброски, а некоторые сюжеты даже рассказывал своим друзьям, которые увлеченно слушали и говорили: не бойся, пиши!

Я настолько серьезно отнесся к своей идее, что (отдайте должное!) посчитал этот порыв величайшим искушением и соблазном. Тогда я решил выждать год.

И если по его прошествии мой пыл не угаснет - можно браться за работу.

Прошел год, и я не остыл. Напротив, все это время по-прежнему жил с мыслями о будущей книге. Я готовился писать, и, кажется, вс вокруг было "за".

И тут я вспомнил о Леонардо да Винчи и о забытом его высказывании. Даже не помня о чем там шла речь, я только знал, что в словах Леонардо есть нечто очень важное, через что нельзя переступить и без чего книга моя не могла бы начаться. Я был уверен, что это будет решающее благословение безоговорочного авторитета. "Быть может, и начну с этой цитаты, или возьму ее в эпиграф", - предполагал я.

Итак, надо было ехать во Францию, в Амбуаз, в дом Леонардо да Винчи, переписывать забытое высказывание.

В сентябре 1996 года я отправился в свое первое самостоятельное путешествие по Франции с обязательным посещением Амбуаза. Помню, в Париже купил компакт-диск Гии Канчели - "Vom Winde beweint", с потрясающей Ким Кашкасян. Слушая музыку, глядел на фотографию альтистки, на ее глаза и думал: "Она может Это играть, почему я не могу об Этом писать?"

По мере завершения поездки и приближения к Амбуазу я все больше жаждал вновь прочесть то, что писал Леонардо. Мчась с востока Франции по скоростной трассе, я попал в Тур, от которого до Амбуаза не более получаса езды. Однако, выезжая из Тура, вновь угодил на трассу, которая за несколько минут увела меня в сторону от тех мест, куда я так торопился: до закрытия музея оставался час с небольшим.

С этой равнодушной к моим замыслам трассы свернуть можно было только у Блуа, чтобы по местной дороге вернуться в Амбуаз. Я так и сделал, злой от бессилия, сбиваясь с дороги через каждые сто метров, нарушая все мыслимые и немыслимые правила. Кроме того, я нервничал потому что не знал, в какой части города находится дом-музей (меня в прошлый раз водили за руку). Проносясь вдоль Луары с ее многочисленными замками и прочими красотами, я ничего не замечал и лишь удивлялся, сколь противится все моему прибытию в Амбуаз. К чему бы это?

Наконец, я буквально ворвался в город и на первом же повороте свернул налево. Далее прямо, прямо, прямо... и очутился перед домом Леонардо. До закрытия пятнадцать минут. Покупаю билет, пробегаю по галерее, на секунду задерживаюсь в спальне, бегу дальше, спускаюсь на первый этаж - и вот я в Chapelle... Пристроившись на скамье, я первым делом переписал надпись - ту, что в углу на правой от входа стене. Я боялся, что какое-нибудь стихийное бедствие помешает мне ее вновь обрести. Только после этого успокоился и под лютневую музыку, которая звучит здесь постоянно, стал приходить в себя. К этому времени в Chapelle было пусто. Я пробыл там еще какое-то время, не заметив, что музей уже закрыт и посетителей, кроме меня, нет. Я даже подумал, не запрут ли меня снаружи, и не придется ли тогда спать на кровати Леонардо? Но, охранник обнаружил меня и вежливо выпроводил.

Итак, цитата Леонардо у меня в кармане, но прочесть ее я смогу только завтра, когда возвращусь в Париж. Вам же, читатель, ждать недосуг. Вот она: Je laisse sans y toucher les Saintes Critures parce, que elles sont la supreme Verite".

Когда мои друзья, ничего не подозревавшие о бушующих во мне страстях, спокойно перевели этот небольшой текст - ("Я оставляю без прикосновения Священное Писание, потому что оно есть высшая Истина") - они не догадывались, что означали для меня слова Леонардо: ни о какой моей книге об Иисусе речи быть не может! Это был приговор. Есть Евангелие, и в нем сказано все. Навсегда.

Леонардо своим авторитетом запретил писать книгу, и тем, конечно же, меня спас. Но не только запретил. Он еще и подсказал: что бы и о чем бы ты не писал - во всем неминуемо должен присутствовать Он. Так или иначе, но Христос и его образ должны быть выражены через мир, через характеры и образы людей, этот мир населяющих, через страдания и беды, которыми пресыщено человечество. Но не прикасайся к священным текстам, к Евангелию! Пусть оно освещает и освящает твой путь, словно фонарь во мраке, и неси этот фонарь осторожно перед собою, береги пламя, но никогда не прикасайся к нему!

Взгляните на картины Леонардо да Винчи. Их немного, но двумя, к счастью, украшен наш Эрмитаж.

Кажется, Леонардо не касается библейских сюжетов, смиренно сторонится их, робко умолкает перед Словом. "Я оставляю без прикосновения..." Но любовь к Христу у Леонардо такова, что, кажется, сами его картины - часть Священного Писания, а может, и само Писание.

Вот какая история связывает меня с Леонардо, и с тех пор я у него в неоплатном долгу. Не было ни одного посещения Франции, чтобы я не побывал в Амбуазе, в его доме и в небольшой капелле Сент-Убер (St.Hubert), с поклоном священному праху.

И теперь я опять еду в Амбуаз, но сейчас еще одно обстоятельство влечет меня туда. Как и несколько лет назад, мчусь с трепетом и волнением. Теперь еще и с некоторым страхом.

Но я еще не покинул Бретань. Передо мной город Витре (Vitre). Уж очень заинтриговал Виктор Гюго, упоминавший его в романе "Собор Парижской Богоматери":
"...Когда после долгого восхождения ощупью по темной спирали лестницы, пронзающей в перпендикулярном направлении толщу колоколен, вы внезапно вырываетесь на одну из высоких, полных воздуха и света террас, перед вами развертывается со всех сторон великолепная панорама. Зрелище sui generis (Единственное в своем роде /лат./), о котором могут составить себе понятие лишь те из читателей, кому посчастливилось видеть какой-нибудь готический город во всей своей целостности, завершенности и сохранности, - а таковые еще кое-где имеются, как, например, Нюрнберг в Баварии, Витториа в Испании, - или хотя бы миниатюрные образцы таких городов, лишь бы они хорошо сохранились, вроде Витре в Бретани или Нордгаузена в Пруссии."

Весь вечер и до глубокой ночи я бродил под моросящим дождем по средневековому городу, останавливаясь у каждого дома, заходил в замкнутые дворики, пробирался сквозь узкие улочки, всматривался в окна, за которыми люди жили еще и пять, и шесть веков назад и живут сейчас. Нигде в мире не видел я таких уютных кафе. Долго выбирал, в которое зайти, да почему-то так никуда и не зашел.

Над дверью одного из домов табличка: "1371".

Еще не было Ивана Грозного, и князь московский Димитрий еще не был Донским...

НОВОСТИ ДНЯ

LES ANCIENS DEPOSITAIRES FETENT

LEURS NOCES DE DIAMANT

Волнующее событие свершится в Ботеро (Bottereaux) в будущую субботу 17 октября. Бланш и Роман Леман (Blanche et Romain Leman) 84 и 87 лет, бывшие депозиторы газеты, отметят свою бриллиантовую свадьбу, на которую приглашены их многочисленные друзья и родственники. Супруги обосновались в Амбене (Ambenay) в 1984 году, после почти полувековой работы в прессе в Neuve-Lyre. Перед мессой в 11 часов состоится приветствие мэра.

60 лет назад мы поженились в местечке Vaux-sur-Risle, которое затем соединилось с Ботеро", - рассказывает Бланш Леман. Ей было 24 года, когда она соединила свою судьбу с судьбой молодого столяра, родившегося 29 января 1911 года на вокзале Бонвиль (Bonneville), где отец мужа был начальником. После свадьбы молодожены начали работать в магазине на улице Аленсон (rue d'Alencon).

Ни разу до своей пенсии, на которую супруги ушли 14 лет назад, они не позволили себе ни одного дня каникул. Единственный день в году, когда их магазин оказывался закрытым, был День Прессы - Первое мая.

Юбиляры являются членами Клуба долгожителей Амбена, а Роман Леман даже награжден медалью "неподдающихся" (не поддающихся времени) и является старейшиной клуба.

SEJOUR EN ALLEMAGNE POUR LES COLLEGIENS

(Путешествие французских школьников в Германию)

Начало учебного года было интересным для 21 школьника колледжа Бризоль (Brezolles), совершивших лингвистическую поездку в Германию.

Организаторы поездки Франсуа Дурзик (Francoise Durzyck) и Мишель Ансель (Michele Ansel) подчеркнули, что целью путешествия являлось не только открытие страны, ее культуры и образа жизни, но и возможность общения со сверстниками на немецком языке, поскольку в течение десяти дней ребята жили в немецких семьях.

"Normandie", Mercredi,

14 octobre.

Утром я вновь прогуливался по Витре, благо не было дождя. Хотелось бы посмотреть на этот древний город при утренних лучах солнца, но затянутое тучами небо не обещало такого удовольствия. Дожидаться солнечной погоды я не мог: торопила дорога. Выехав на скоростную трассу, я вскоре был у Лаваля (Laval), после чего, не заезжая в город, свернул на узкую местную дорогу и поехал в сторону Тура (Tours).

Признаюсь, что в пути, даже по такой живописной стране, как Франция, мысли не всегда заняты высоким и вечным. Случается, и нередко, что думать приходится о чем-то насущном, даже пустячном. Например, о еде.

Во Франции, как и во всей Западной Европе, с едой проблем нет. Вдоль больших и малых дорог расположено множество кафе, ресторанов, баров, где тебя всегда ждут и готовы накормить за небольшую плату. Но иной раз хочется поесть не так, как принято и как проще, а как-то особенно, неожиданно и памятно, скажем, на капоте своей машины.

Простор, солнце (да пусть и без солнца), а ты разложил колбаску, сыр, помидоры, огурчики, если есть - холодные котлеты, ко всему этому водочка (беда тому, кто за рулем) - что может быть лучше такого пикника? Перекусили, перекурили, и поехали дальше. Хоть на край света.

Подобного хочется и во Франции. Тем более что там для такого удовольствия есть все. Ну, может, за исключением котлет. И я иногда такую безобидную роскошь себе позволяю. Так случилось и по дороге в Амбуаз.

Где-то за сотню километров до Тура я ужасно проголодался. Зашел в первый же попавшийся на пути супермаркет, который обязательно бывает даже в небольшом городке, и стал выбирать еду. Проблема выбора исчезла, как только я подошел к мясному отделу, где в большущем гриле на длинных вертелах жарились куры. Видели бы вы их цвет, чувствовали бы запах, знали бы цену! А как их продают! С какими выражениями лиц покупают! Уже это достойно многостраничного описания, но у нас нет времени. Отмечу лишь, что мне припомнились времена массовых скоплений советских людей вокруг ледяных плит синего цвета, в которых можно было опознать спрессованные и замороженные отечественные птицепродукты. Такими же плитами продавали и замороженную рыбу. Помню, эти плиты разбивались о ступени гастронома здоровенными грузчиками, что было небезопасно, так как ледяные осколки иной раз попадали в бдительные глаза стоящих в очереди.

Некоторое время простояв у прилавка, глядя поочередно на кур и на покупателей, я решил примкнуть к последним. Проворно, со словами "Мерси, месье", продавец вбросил мою покупку в специальный пакет-термос, в котором курица не остывает довольно долго. Так они покупают жареных кур, и в этот пакет наливают еще и соус. Люди спешат домой и там всей семьей с аппетитом поедают эту курицу, запивая ее красным вином. Мне вина нельзя, поэтому я купил три помидора и багет - белый батон около метра в длину.

Теперь я был озабочен проблемой поскорее все это съесть. До меня, наконец, дошел истинный смысл коротенького и странного стихотворения Элюара:

Увы, сестренка, куцая курица,
Поверь, совсем не за песню,
Не за песню во славу снесенных яиц
Держит тебя человек.

Подгоняемый лежащей на заднем сидении курицей и источаемым ею запахом, я помчался со страшной скоростью, больше глядя не перед собой, а по сторонам, выбирая достойное место для трапезы. Однако вскоре выяснилось, что на такой скорости выбрать место невозможно. Паркинги (оборудованные придорожные места для стоянки) были либо заняты, либо расположены крайне неудобно. Пришлось сбавить скорость, чтобы заметить какой-нибудь въезд в лес, в поле, куда угодно... Но, как только я сбавил скорость, за мною тут же выстроилась вереница машин, не рисковавших меня обогнать: в Европе ездят по правилам и почем зря не рискуют. Теперь меня подгоняла колонна идущих следом за мной машин, которую возглавляла зеленого цвета "Reno" с сидящей за рулем дамой. Я был вынужден прибавить скорость...

Сколько чудных мест промелькнуло, где можно было бы съесть мою бедную, томящуюся на заднем сидении курицу!

Между тем неотвратимо приближался Тур, большой город, где уже на капоте поесть не пристроишься. А за Туром - прямой путь в Амбуаз, вдоль Луары, мимо обжитых мест, с замками, виллами, роскошными коттеджами, вид которых мало располагает к такого рода трапезе. Да и вообще я сомневался, что в таком состоянии доберусь до тех прелестных мест.

Сочетание голода и злости принудило меня принять радикальное решение: остановиться у первого же поворота. И вот, вижу слева дорогу, идущую в глубь леса. Я съехал к обочине, пропустил поток машин во главе с дамой и вернулся к заветному месту. Там я обнаружил шлагбаум и перед ним какую-то надпись с единственным понятным мне словом "Privace". Ну, и что? Главное, не заходить за шлагбаум.

Я достал курицу, помидоры, багет, разложил их на капоте... Как водится, первым делом отломил зажаренную ногу и стал ее поедать, беззаботно глядя по сторонам и поминая американцев, которые у кур почему-то любят совсем иные части.

И тут я увидел перед собою, метрах в двадцати, за шлагбаумом, что-то очень напоминающее небольшой локатор, направленный, как мне показалось, точно в мою сторону. Но, быть может, это не локатор? Я сделал несколько шагов в сторону, потом вернулся, и меня охватил ужас: тарелка локатора поворачивалась вслед за мною! Это значит, что кто-то наблюдал, как я жадно поедаю куриную ногу и полуметровую булку под моросящим дождем в лесу, у въезда на какой-нибудь секретный военный объект, а в кармане красный паспорт, на котором все еще написано - "Союз Советских Социалистических Республик".

Не шпион ли?

Я представил оперативный наряд в камуфляжной форме, поднятый по тревоге, разбирающий автоматы из ружпарка и садящийся в джипы. Все они в приподнятом настроении в предвкушении задержания диверсанта, откормленные, бритые наголо, и вот-вот прибудут к месту моего скромного обеда. Что я скажу в свое оправдание?

Быстро затолкав в себя половину курицы (остаток спрятал "на потом"), я помчался прочь от этого места и, миновав Тур, вскоре благополучно въехал в Амбуаз.

Теперь самое время рассказать о тех обстоятельствах, которые вновь влекут меня сюда, и о причине особого трепета, который я испытываю, въезжая в знакомый город.

Прогуливаясь по улочкам Амбуаза, я не раз проходил мимо Музея почты (Musee de la Poste), расположенного в старинном особняке с большим внутренним двором и клумбами, которые могли бы составить честь иному музею цветов. Но история почты меня не особенно волновала и желания посещать музей не возникало. Сам Амбуаз для меня был музеем. Теперь же я направлялся именно в Музей почты с единственным желанием поскорее найти там экспонат, к истории почты никакого отношения не имеющий, но прямо относящийся к истории России: где-то там, среди прочих экспонатов - пистолеты, из которых Дантес смертельно ранил Пушкина.

Как это часто бывает, музей оказался закрыт. К счастью, лишь на обеденный перерыв и откроется через сорок минут.

Чтобы не тратить время попусту, я направился в кондитерскую "Салон Биго" (Patisserie Bigot). Этот магазин-кафе существует с 1913 года и находится в историческом центре Амбуаза, на площади имени Мишеля Дебре. Знаменитый министр в правительстве генерала Де Голля господин Дебре часто говорил своим гостям, что без "Салона Биго" невозможно представить Амбуаз.

Но я зашел сюда вовсе не для того, чтобы есть сладкое, а повидать мадам Рене Биго и ее дочь Кристиан, с которыми познакомился в свой прошлый приезд. Я привез им в подарок московский шоколад "Красный Октябрь" и коробку конфет Бабаевской кондитерской фабрики.

Что тут началось! Мадам Рене Биго с радостнью в глазах, какая бывает только у наших любимых бабушек, когда мы их навещаем, обнимает, целует, тотчас распоряжается кормить и поить, одновременно рассматривая московский шоколад через большущее увеличительное стекло. Она демонстрирует этот шоколад каждому, кто заходит в салон, в том числе и мэру Амбуаза - сыну Мишеля Дебре, который в обеденное время здесь обычно пьет кофе.

Я уже упомянул, что кондитерская существует с 1913 года, и почти вековая е история заслуживает того, чтобы на ней остановиться.

Семейные корни Биго уходят в глубокую древность. Что касается новой истории, то известно, что в прошлом веке в эти края прибыл для устройства своей жизни мучной торговец Риоланд. У него было десять детей, в том числе красивая дочь Джулия.

Поклонников и ухажеров у Джулии было предостаточно, но больше других ей нравился булочник Рене, умевший выпекать такие пирожные, перед которыми Джулия устоять не смогла. Словом, она стала его женой и помощницей. Мадам Рене, их дочь, вспоминает, что отец был святым человеком, первоклассным пекарем, вдохновенным кондитером и имел лишь один недостаток - слишком много работал! Старожилы Амбуаза до сих пор с благодарностью вспоминают Рене.

Лишь в 1962 году он оставил пекарню, в которой разогревал печь каждую ночь в течение полувека.

Спустя три месяца он умер, передав дело дочери. Его внучке - Кристиан - тогда было 14 лет, но она уже знала, что кондитерская становится женским предприятием и, рано или поздно, ей придется принять эстафету из рук матери - мадам Рене. Так и случилось. С 1982 года и по нынешнее время Кристиан является главой этого семейного предприятия и готовит себе на смену дочь Паолу. Клиенты, глядя на маленькую девочку, уже знают, что это будущая хозяйка.

А мадам Джулия, живая история Амбуаза, в 1996 году отметила свое столетие, и это было общегородским событием. Вокруг нее в день юбилея собрались родственники, видные политики, деятели науки и искусства.

К сожалению, Джулии уже нет в живых, а роль "живой истории" теперь принадлежит мадам Рене.

В "Салоне Биго" всегда звучит музыка времен эпохи Возрождения, на стенах висят пожелтевшие семейные фотографии и строго сохраняются традиции, заведенные еще в начале века. Сюда помимо туристов часто приходят разные знаменитости. Например, вместе с Мишелем Дебре здесь любил выпить чашечку кофе генерал Де Голль, которого мадам Рене вспоминает со слезами восторга. Посещали кафе и другие политические деятели Франции, а также артисты, певцы, кинозвезды, оставившие уважительные и восторженные записи в альбоме. Несколько раз появлялся здесь Мик Джаггер, лидер "Rolling Stones", лакомился сам и увозил много конфет с собою, видимо, для других участников великой рок-группы.

Изделия кондитерской официально отмечены высокими наградами и грамотами, а семья Биго была даже приглашена в Елисейский Дворец для получения национальной премии.

Вот какая история, вот какая семья радуется мне и угощает, а я не могу сидеть спокойно, потому что уже закончился обеденный перерыв в Музее Почты.

...Поблагодарив мадам Рене и Кристиан, я умчался, пообещав, что зайду вечером перед закрытием кафе.

Спустя три минуты я вбежал в музей. Купил красочный билет, как мог расспросил насчет пистолетов и бросился на второй этаж. Там несколько комнат.

Ставни на окнах плотно закрыты, поэтому в помещении темно. Пытаюсь нащупать выключатель. Тщетно. Простояв минуту, спускаюсь вниз. Спрашиваю, что со светом? Администратор с извинениями включает его.

Вновь мчусь наверх. В одну комнату, в другую... Вот они! Под стеклом в красивом деревянном футляре.

Пистолеты не выставлены как-то специально, на отдельном стенде, а находятся в одном из отсеков двух небольших столов, стоящих посередине комнаты.

Кроме пистолетов, в коробке, обшитой изнутри темно-зеленой тканью, находятся специальные принадлежности: отвертка, молоток, шомпол, масленка и еще какие-то приспособления, без которых пистолеты не смогли бы выстрелить. Словом, я вижу перед собой изысканный, аккуратный и приятный для глаза антикварный прибор, совершенно безобидный и безопасный, который не прочь иметь у себя всякий ценитель старины.

Рядом с коробкой пояснительные таблички: "ПИСТОЛЕТЫ ДУЭЛИ ПУШКИНА Пара пистолетов с аксессуарами немецкого производства Карла Ульриха Дрезден"

ПИСТОЛЕТЫ И АМБУАЗ

Пушкин и его секундант Данзас дрались на дуэли с Дантесом, секундантом которого был виконт д'Аршиак, 27 января 1837 года.

Эрнест де Барант одолжил пистолеты своему другу д'Аршиаку и они стали фатальными для поэта. После смерти Эрнеста де Баранта в 1859 году пистолеты перешли к его брату Просперу. Позже - в семью его сестры, которая была замужем за офицером Луи де Шательпероном.

В 1950 году на аукционе Друо потомки выставили эти ценные пистолеты на продажу, и их купил Пьер Поль, после чего они стали частью его коллекции, выставленной в Музее с 1971 года."

Третья надпись сопровождает фотокопию древней миниатюры:

ПИСТОЛЕТЫ И РУКОПИСЬ

В 1989 году пистолеты были одолжены музею Пушкина. В обмен Музею Амбуаза сроком на 6 месяцев был предоставлен манускрипт конца XV века.

"Хроника Амбуаза" хранится в настоящее время в библиотеке Санкт-Петербурга, так как драгоценный документ был приобретен в 1805 году одним русским аристократом.

Эта миниатюра позволяет нам ознакомиться с одним из первых иконографических изображений замка Амбуаза. На первом плане даритель преподносит свою рукопись Карлу VIII"

Справа от коробки с пистолетами книжка А.С.Пушкина "Станционный смотритель", изданная по-французски - "Le maitre de poste". Ниже - старинная цветная иллюстрация: ямщик погоняет русскую тройку по зимнему тракту - "Traineau de voyage".

Рядом небольшой проспект музея "Дом станционного смотрителя" в деревне Выра Ленинградской области.

Вот и вся экспозиция, посвященная истории пистолетов. Кроме нее, на стенах комнаты висят картины, изображающие лошадей, кибитки, извозчиков. На стендах выставлены головные уборы и одежда служителей почты, фонари, кнуты и что-то еще, мало меня интересующее.

Я стоял и долго рассматривал пистолеты. Затем отходил, смотрел издали, возвращался, обходил кругом, присаживался на скамью, вновь подходил и приглядывался...

" - Дуэлисты и Секунданты по условiю 27 Генваря въ 4 часа вечера прибыли на место назначенiя лежащее по Выборгскому тракту закомендантскою дачею въ рощу.

Между Секундантами положено было стрелять на пистолетах въ расстоянiи 20-ти шаговъ, такъ, чтобы каждый имелъ право подойти къ барьеру на пять шаговъ и стрелять посопернике неожидая очереди. - После сего Секунданты зарядивъ попаре пистолетовъ, отдали по одному изъ нихъ противникамъ, которые посделанному знаку тотчасъ начали сходится: первый выстрелилъ Геккеренъ и ранилъ Пушкина так, что сей упалъ, но несмотря на сiе, Пушкинъ переменив пистолетъ, который засорился снегомъ, другимъ, въ свою очередь тоже произвелъ выстрелъ и ранилъ Геккерена, но неопасно. На семъ поединокъ кончился и какъ соперники, такъ и посредники ихъ возвратились по домамъ, где Пушкин какъ выше значитъ, отъраны умеръ <...>" ("Дуэль Пушкина съ Дантесомъ-Геккереномъ. Подлинное военно-судебное дело 1837 г." Орфография соблюдена. - Авт.)

Пока я, мысленно переносился на Черную речку в январь 1837 года, в музее объявились первые (и последние), за время моего пребывания, посетители. Это была семья: мама, папа и сын, примерно шестнадцати лет. Разговаривая по английски, они скурпулезно, не спеша осматривали соседний зал, склонялись над какими-то документами и экспонатами, присматривались к седлам и кнутам, без конца фотографировали, а сын еще что-то записывал. Но вот они вошли в зал с пистолетами. Я присел на скамью, чтобы не мешать и ждал их реакции. Однако, осмотрев и засняв все, исключая пистолеты, посетители неспешно удалились.

Что им эти пистолеты?

Вот они, безмолвно лежат в коробке, один против другого и оба передо мной...

"Ну! Который из вас?" - спрашиваю. Молчат. И никто не знает. Ни в Музее Почты, ни в Амбуазе, ни в целом мире, и окажись здесь Дантес с его секундантом, думаю, и они бы не определили, который именно. Потому и пишут: "Пистолеты, из которых..."

А ведь один из этих пистолетов чист, и из него, быть может, не стреляли вовсе, и рука Дантеса даже не касалась его роскошной деревянной ручки. В то время как из другого был убит самый великий русский - наша радость, гордость, надежда, наша любовь, и если задаться вопросом, отыщется ли на всем белом свете более черный, роковой и кровавый символ, самая-самая антиреликвия для нас, русских, то страшнее этого небольшого предмета не найти.

Так они и лежат здесь, вдвоем, под стеклом, то ли молча разделяя свою "славу", то ли, напротив, договорились хранить втайне свой страшный и вечный позор.

Но, при чем здесь пистолеты? Они - всего лишь безмолвное и послушное орудие в руках человека.

Можно ли винить плеть, которой избивали Христа римские воины, или проклинать гвозди, которыми Он был пригвожден к кресту? Все в человеке.

Так-то оно так, но ведь пистолеты эти придумал тоже человек. Для того чтобы убивать себе подобных...

Недавно всемирно известного изобретателя Калашникова наградили орденом Св. Андрея Первозванного, апостола, первым принесшего в наши славянские земли Благую весть о Сыне Человеческом.

...Яко апостолов первозванный и верховнаго сущий брат Владыце всех, Андрее, молися, мир вселенней даровати и душам нашим велию милость.

В теленовостях отмечалось, что всего в мире выпущено 70 миллионов таких автоматов. Поинтересуйтесь, сколько выстрелов в секунду дает автоматная очередь? А сколько таких очередей способен сделать один автомат? Помножьте - узнаете потенциал. "Если кто-то изобрел что-нибудь лучшее, я готов тому пожать руку, - говорит кавалер ордена, - Но пока еще такого нет."

...Что же делать сейчас с пистолетами? Разбить стекло, схватить коробку и бежать куда глаза глядят, затем перевезти их к нам, в Россию, закопать в районе Черной Речки? Или лучше отнести на Мойку, в кабинет Пушкина, или привезти в Пушкинские Горы да утопить в Сороти? А, может, просто спрятать где-нибудь и иногда показывать? Где их место?

Нет уж! Пусть остаются здесь, в Амбуазе, в самом центре Франции, где никто истинную "цену" этим страшным предметам толком не знает, и пусть они никогда не попадут к нам в Россию. Нам иметь у себя эти пистолеты нельзя. У нас они вновь станут стрелять...

Когда я вернулся в Москву, то решил поинтересоваться дуэлями и набрел на прекрасно изданную книгу, посвященную истории дуэлей. Кроме прочего в книге приводятся различные документы. Есть среди них письмо поручика Лермонтова на имя командира Лейб-Гвардии Гусарского полка генерал-майора Плаутина. В этом письме, которое является скорее объяснительной запиской, Лермонтов сознается в дуэли с сыном французского посланника - Барантом: "...18-го числа в воскресенье, в 12 часов утра, съехались мы за Черною речкой на Парголовской дороге, его секундантом был француз, которого имени я не помню, и которого никогда до сего не видал, так как господин Барант почитал себя обиженным, то я предоставил ему выбор оружия, он избрал шпаги, но с нами были так же и пистолеты. Едва успели мы скрестить шпаги, как у моей конец переломился, а он мне слегка оцарапал грудь.

Тогда мы взяли пистолеты. Мы должны были стрелять вместе, но я немного опоздал.

Он дал промах, а я выстрелил уже в сторону..."

Знал ли создатель "Смерти поэта", что за ствол нацелен на него? Догадывался ли, какая пуля просвистела у самого виска?

Устроившись в гостинице, я направился к дому Леонардо да Винчи, затем вернулся в центр города и поднялся в замок (Chateau d'Amboise), на территории которого в небольшой капелле Сент-Юбер покоится прах Леонардо. Эта капелла возвышается над городом, давая возможность каждому его жителю говорить: "Видите, вон там покоится наш Леонардо". И сам титан Возрождения, с высоты, как будто осеняет город.

Обойдя несколько раз центральную часть Амбуаза, представляющую собою сплошной сувенирный магазин и оттого наводненную туристами, я возвратился в "Салон Биго".

Меня вновь тепло встретили, напоили кофе, угостили вкусными кондитерскими изделиями, и мы попрощались до следующей встречи.

Забегая вперед, хочу сказать, что история с пистолетами имела продолжение. Возвратившись в Париж, я стал просматривать красочные проспекты салона Биго и к своему удивлению обнаружил среди прочих кулинарных шедевров "Трюфели "Пушкин" (Truffes Pouchkine). Как же я не заметил этого в Амбуазе? Конечно же это связано с пистолетами. Но как?

И вот, расспрашивая осведомленных людей, я выяснил: оказывается, лет десять назад, в преддверии визита Михаила Горбачева во Францию, президенту Франсуа Миттерану захотелось приятно удивить реформатора и подарить ему что-нибудь особенное. Поначалу Миттеран хотел привезти из Бретани корзину артишоков, самолично приготовить их чете Горбачевых и научить как их правильно есть, не оставляя на лепестках отпечатки зубов, что для французов крайне важно. Однако советники президента отговорили его от этой затеи, мотивируя, что такой подарок неэффектен и ничего после себя не оставляет, кроме горы мусора, если речь идет об артишоках. Тогда Миттерану посоветовали подарить президенту СССР шляпу Наполеона - знаменитый на весь мир bicorne. Конечно, не ту, что в Доме Инвалидов, это уж слишком, но другую. Это голова у Наполеона одна, а уборов головных много. Уже было принято решение, и тут кто-то из советников сказал президенту, что, во-первых, Бонапарт был императором, в то время, как Горбачев, напротив, реформирует "империю зла" в демократическое общество, и подобный подарок будет неправильно понят, а, во-вторых, Михаил Сергеевич сам чем-то похож на Наполеона, а в bicorne даже очень, и все бы ничего, но... в России был такой писатель - Гоголь, так вот, один из его героев, Павел Иванович Чичиков, в свою очередь, тоже очень похож на Бонапарта. Даже без bicornе... Понимаете?

Образованный Франсуа Миттеран, понял, что и шляпу Наполеона подарить Горбачеву нельзя.

Наконец, к президенту Республики, минуя кордоны и заграждения, советников и референтов, пробились какие-то недруги амбуазцев, считающие, что для небольшого города наличие сразу трех реликвий - Леонардо да Винчи, кондитерской Биго и дуэльных пистолетов Дантеса - слишком много. Это, якобы, подрывает приток туристов в другие города. И Миттерану нашептали, будто бы в Амбуазе, в малоприметном музейчике, находятся некие пистолеты, которые для Франции особого интереса не представляют, а вот для Горбачева и его супруги будут весьма кстати, потому что эти пистолеты когда-то участвовали в дуэли нашего Дантеса с ихним Пушкиным, которого русские чтут и читают. И, кроме того, приврали советчики, Горбачев любит, когда ему дарят такие вот пистолеты.

- А как общественность? - спросил президент.

- Общественность будет только рада. Она любит Горбачева, - ответили советчики.

И Миттеран согласился.

Не знаю, как именно, но вскоре коробка с пистолетами стояла перед президентом Франции, и он представлял, как будет дарить их Горбачеву, и думал, какие слова при этом произнесет. И, надо сказать, что как человек исключительно тонкий и деликатный Миттеран испытывал некоторую неловкость от такого подарка: вот если бы Пушкин ими кого-то из наших застрелил, тогда другое дело.

Тем временем в Амбуазе хватились реликвии.

Уборщица, протирая пыль, неожиданно для себя обнаружила пустоту в том месте, где еще накануне лежала коробка с пистолетами. Посмотрела по углам, заглянула в соседние комнаты, протерла глаза - нет пистолетов...

Такое началось!

Поднялась вся прогрессивная общественность древнего Амбуаза. Видели бы вы жителей города в те дни. Пошли письма, петиции, протесты. На помощь амбуазцам пришла французская интеллектуальная элита, которую в России принято называть интеллигенцией.

Во всех больших и малых средствах массовой информации было заявлено, что за спиной свободолюбивого народа Франции темные силы, следы которых ведут в Елисейский Дворец, игнорируя Конституцию, национальные интересы и многовековые традиции, хотят пеедать в чужие руки бесценную реликвию. Борьбу за возвращение этой реликвии на свое законное место возглавил мэр Амбуаза - господин Дебре.

Скандал возник чудовищный. Все газеты не раз писали об этом и даже сейчас, спустя десять лет, иной француз, напрягши память, вспомнит: "Да, что-то такое было".

Над Миттераном стали сгущаться тучи. Ночами он не спал и думал, как выйти из положения. Все совет ники куда-то пропали... Наконец, президент уснул (лучше бы и не спал!), и ему приснился Максимилиан Робеспьер, да не просто, а облокотившийся на край гильотины. Неподкупный грозно произнес: "Положи на место".

Утром коробка с пистолетами была доставлена в Амбуаз и без шума передана в Музей почты. Казалось бы, все. Но не тут-то было! Как водится в открытых обществах о возвращении пистолетов тут же прознала общественность Амбуаза и устроила грандиозный праздник. Водворение реликвии на свое законное место было обставлено широко и с помпой, как это умеют делать французы. Над древним замком гремели пушки, звучали марши, а вершиной праздника стала многочисленная процессия во главе с мэром Амбуаза сыном знаменитого Мишеля Дебре. Он с гордостью нес перед собой на красной подушке коробку с пистолетами. И все прославляли мэра, а еще больше - Франсуа Миттерана, выдающегося политического деятеля Франции, который в трудную минуту смог выстоять и вернуть амбуазцам их реликвию. И вот в честь такого события Джулия, Рене, Кристиан и их коллеги по шоколадному делу придумали новый сорт конфет, назвав их "Трюфели "Пушкин".

Рецепт - строго охраняемая тайна. Но мне, благодаря обширным связям и уникальным коммуникационным способностям, стало известно, что к шоколаду добавляется немного апельсина, а ко всему этому, чтобы уже совсем стало хорошо, - наша русская водка. (Я бы предпочел апельсину соленый огурец, но во Франции с таковыми просто беда). Поэтому всякому, кто когда-нибудь окажется в области Турен, на берегах живописной Луары, в древнем Амбуазе, последнем пристанище великого Леонардо да Винчи, я советую непременно побывать в "Patisserie Bigot" и попробовать "Truffes Pouchkine".

Вот какую историю рассказали мне в Париже и не думаю, что так уж сильно приврали. А что касается Михаила Сергеевича, которого, конечно же, без подарка не оставили, то обещаю, расспросить у него< обо всем при первой же встрече, которая когда-нибудь состоится.

До глубокой ночи я бродил вдоль берега Луары, выходил по мосту к середине реки и смотрел вниз, затем на замок. Город светился огнями кафе и баров.

Небо было усыпано звездами, обещая назавтра хорошую погоду.