Жития святых, издаваемые YMCA-Press, могут заинтересовать не только православного читателя. Посвященные, главным образом, русским святым, они являются памятниками русской культуры и в то же время вехами русского самосознания. Составленные в разном стиле людьми разных направлений православной мысли, они представляют опыты обновления агиографического канона новыми научными и литературными средствами. Попытки эти не одинаково удачны, но всегда интересны. Наиболее значительны, хотя и пререкаемы, художественно-психологическая интерпретация жития св. Сергия Радонежского и богословская св. Серафима Саровского (авторы: Б. Зайцев и В. Н. Ильин). Книга Н. А. Клепинина, как это естественно, по самой ее теме, представляет опыт интерпретации исторической.

Момент "опыта", т. е. искомого и спорного, заключен в задании органического слияния истории и агиографии. Конечно, можно совершенно отрицать право агиографии на существование, и тогда придется сказать, что книга Клепинина - талантливый исторический очерк, испорченный церковной тенденцией. Таково, вероятно, и будет мнение многих читателей. Но в таком случае, будучи последовательным, надо отрицать и всякую оценочную, философски-углубленную биографию. Биография подвижников духа не может не быть усмотрением и истолкованием их духовного опыта, - и такое истолкование не для всех убедительно. Однако, всякое иное обескровливает и обездушивает самую тему, топит ее в случайном и внешнем.

Особенность агиографии святого князя в том, что героем ее является не человек "духовный" в специфическом смысле слова - т. е. не человек созерцательного, молитвенного подвига, а политический деятель. Как политика, Александра Невского судит история, и суд ее должен быть вполне независим от личной святости князя. Канонизация св. Александра не канонизирует политики Невского героя. Но, при чрезвычайной скудости наших сведений о личности св. Александра, агиограф стоит перед очень трудной задачей. Церковью, несомненно, освящено общественное, национальное служение князя, не только его личное благочестие. Но как отделить вечную идею этого служения от случайной и исторически всегда спорной ее реализации? - В этом вся трудность исторической агиографии.

Скажем сейчас же, что формально и стилистически эта задача разрешена автором блестяще. Он нашел ту благородную и мужественную простоту языка, которая с одинаковой естественностью облекает и этические заметки летописей и историко-культурную конструкцию автора. Особенно удается ему простое повествование - самое трудное для современного историка. Вне всякой стилизации достигнуто такое приближение к духу летописного рассказа, которое часто стирает грани между историком XIII и XX века. Однако, современные историко-культурные конструкции вмещаются в ту же словесную оправу, не срываясь в примитивизм. Секрет этого стиля в его сдержанности при высокой внутренней напряженности: minimum'ом словесных средств достигается большая изобразительность. Чуть не целые страницы летописного текста вливаются в современную речь, которая может закончиться и славянским акафистом, нисколько не шокируя читателя.

В эту художественную форму автор влил очень богатое историческое содержание. История в книге Н. А. Клепинина решительно преобладает над житием, как, впрочем, и в древней "Повести" XIII века. Большое "Введение" ставит читателя лицом к лицу с историософской - как теперь любят выражаться - проблемой великорусского государства. Отдельные главы ярко рисуют культурно-исторические типы - Киевской Руси, Суздаля, Новгорода, Ханского двора. Летописно-повествовательное изложение не сглаживает четких контуров рисунка. Для многих читателей впервые становится осязательно-живым образ Суздальского города, да и Ханской ставки в Каракоруме. Но вот эти-то общие построения автора и вызывают прежде всего на критические замечания.

Исторические построения молодого историка отражают влияние В. О. Ключевского и евразийцев. Соловьеву-Ключевскому принадлежит схема крестьянского ("сермяжного" у Н.А. К.) Суздаля, которая в настоящее время подлежит пересмотру. Проф. А. Е. Пресняков в своей вышедшей в 1918 году большой работе "Образование Великорусского государства" (к сожалению, оставшейся недоступной нашему автору) подчеркивает древность северных городов, важность Волжского торгового пути, значение местного боярства и аристократических элементов культуры. Последние открытия в области иконописи (работы Грабаря) указывают тоже на "аристократический", изысканный характер суздальского письма, в полной гармонии с известными памятниками суздальского зодчества. В свете этих новых наблюдений схема "сермяжного" Суздаля, столь подкупающая в изложении Н. А. Клепинина, становится проблематичной.

Наука еще не сказала последнего слова (да и первых слов еще не сказала) об исторической концепции евразийства. В книге Н. А. Клепинина эта концепция играет роль настоящего стержня. Уже с первых ее страниц заслуга св. Александра связывается с моментом "соприкосновения Руси с татарским всемирным царством" (стр. 7). "Наследию Византии и Киева" противополагается "наследие Чингисхана" (стр. 16). Следуя уже установившейся традиции, автор утверждает: "Вхождение Северной Руси в татарское царство приобщило ее к мировой истории. Оно открыло Суздалю те горизонты, которых у нас не было" (стр. 15). Любопытно сопоставить с этим ныне распространенным, но голословным утверждением замечание самого автора (стр. 121), что "для летописца, остававшегося на Руси, и далекий путь, и ханская ставка, со всей ее жизнью, оставались далекими и неведомыми" (Ср. наблюдение Преснякова о резком ухудшении условий поволжской торговли после монгольского завоевания: стр. 18-19).

Попытка (довольно естественная) сделать из Александра Невского евразийского героя принадлежит, как известно, проф. Г. В. Вернадскому (IV "Евраз. Временник"). Н.А. Клепинин находит в себе достаточно беспристрастия для признания, что "Св. Александр был несомненным врагом татар", что подчинение его менее всего объясняется признанием "полезности для России татарской власти или преклонением перед татарами". Восточная политика его диктовалась лишь "трезвым учетом сил", именно потому - и это понимание отличает книгу Клепинина от вульгарской евразийской доктрины - она получает трагический характер.

И, однако, читатель не может отделаться от впечатления, что "Житие" Н. А. Клепинина, в сущности посвящено двум героям. За фигурой Александра на первом плане встает сумрачный образ Чингисхана, легендами которого автор считает нужным прорезать русско-житийную тему Александра Невского. Три раза, без особой нужды, пышные описания ханской ставки перебивают летопись северных битв. Читатель с интересом следит за этой новой темой, хотя религиозно она не может не вносить диссонансов. Легенды о юности Чингисхана - в сущности, тоже агиография, хотя и языческая. Автор нисколько не желает этизировать своего второго героя. Но пафос силы, даже в свирепости ("пирамиды черепов"), имеет для него своеобразную музыкальность.

Если тема Чингисхана в Житии св. Александра отзывается агиографическим безвкусием, то историк, с другой стороны, вправе упрекнуть автора в чрезмерной приверженности агиографическим схемам. Современный агиограф не может быть чуждым исторической критике. Автор нигде не обнаруживает следов знакомства с классическим трудом Ключевского ("Русские жития"). Это пренебрежение к критике жестоко мстит за себя. Автор постоянно говорит о "Житии" св. Александра, как о каком-то едином, определенном памятнике - притом обладающим для автора церковным авторитетом. Но известно, что древняя "Повесть" об Александре (XIII в.) не имеет обычных черт "Жития". Позднейшие же жития, начиная с XVI века ("Макариевские") не являются ни историческим источником, ни даже каналом предания. Пользуясь ими - по-видимому, в современном Четьи-минейном переложении - автор отмечает, что св. Александр "еще мальчиком был серьезен, не любил игр и предпочитал им Священное Писание" (стр. 37): в данном случае мы имеем типичный литературный штамп, из которого нельзя делать, как хочет автор, никаких характерологических выводов.

Где "Житие" сыграло особенно злую шутку с историком, так это в рассказе о первой поездке Александра в Орду. Все в этом рассказе - колебания князя, благословение митр. Кирилла и напутствие последнего, отказ Александра пройти через огонь и слова его Хану - все списано в XVI веке из древнего сказания о мученичестве св. Михаила Черниговского. Мы ничего не знаем о том, как вел себя в Орде Александр. Прошел ли он сквозь костры, как все русские князья (кроме одного св. Михаила), не видя, подобно им, в этом обряде ничего языческого, освободил ли Батый, после казни Михаила, Невского героя от этого унижения, - из всех возможностей наименее вероятной представляется та, которую рисует непонятная снисходительность Батыя в ответ на отказ русского князя в повиновении. Четыре раза (кажется) Н.А. Клепинин возвращается к благословению митр. Кирилла, пользуясь случаем для оценки его церковной деятельности, - не подозревая, что имя Кирилла просто заместило Иоанна, духовника Михайлова.

По счастью, обычно древняя "Повесть" и летописи являются более надежным руководителем автора. Нельзя не заметить, что в спорных случаях, когда Н. А. Клепинин вынужден выбирать между гипотезами современных историков, он в примечаниях к своей работе выдает такую установку, которая, будучи проведена последовательно, сделала бы, вообще, невозможной научную историографию. Вот образчик: "Если возникает противоречие между рассказом жития и историческим исследованием, то оно, в конечном итоге, разрешается верою или неверием, принимающими или отвергающими большую достоверность жития, чем изыскание человеческого ума" (стр. 195). По-видимому, автор считает "житие" за откровение Божественное, наравне со Св. Писанием. Ему чрезвычайно не нравится "рационалистический подход" в истории (стр. 195 и 199), который он тут же квалифицирует, как "беспристрастный". К счастью, автор не делает всех выводов из этих чудовищных предпосылок. В конце концов, они могут свидетельствовать не столько об антинаучном "подходе" его ума, сколько о неискушенности в вопросах исторической критики. Пожелаем молодому историку поскорее ознакомиться с методом исторических исследований. Что он обладает историческим талантом, необходимым для больших построений, особым и редким даром усмотрения общего в конкретном, который составляет природу истинного историка, об этом его книга свидетельствует с полной несомненностью.

Г.П.Федотов
YMCA-Press, Paris, 1927 год