"Яблоко России" № 13 (47) 8 мая 1999 года

Дороги фронтовые

"И просветить добром сердца людские..."

Дневники я вела, кажется, всегда, кроме тех лет, когда всем, кто был на фронте, дневников вести не полагалось.

И уже после ранения, на госпитальной койке, возникло желание записать увиденное, перечувствованное. Но странно: записать не как дневник, не как рассказы или повесть. В воображении "прокручивался" фильм о фронтовых дорогах.

Запись одного из эпизодов, торопливо сделанная тогда на пожелтевших бланках "истории болезни", которые были мне подарены в канцелярии госпиталя, хранится у меня до сих пор.

Осенью сорок первого года наша часть, отступая, двигалась откуда-то и куда-то уже вторые сутки. Странно, но из многих дорог, которые мне пришлось пройти и проехать в военные годы, очень немногие могу определить географически точно. Молодость? Или в другом дело? Координаты и пути знают командиры. А ты - малая частица чего-то огромного и движешься вместе с этим целым из пункта А в пункт Б с полным убеждением, что, как бы сейчас плохо ни приходилось, рано или поздно впереди - победа.

Помню, это было где-то к востоку от Воронежа. В географическом атласе эти места называются Окско-Донской равниной...

Тяжелые грузовики утопали колесами в разъезженных колеях, буксовали, солдаты выносили их на руках, оскальзываясь в ноябрьской грязи. Шоферы сворачивали с дороги, пытались ехать прямо по полям, и жнивье было исполосовано глубокими следами шин, потом снова возвращались на дорогу...

Майор подозвал нас, четырех медсестер, и велел идти вперед. Все равно, мол, пользы от вас как от козла молока, а солдатам и выругаться как следует нельзя. Колонна нас догонит: путь один, не разминемся.

Мы бодро топали по грязи: "сидор" еще не намял плечи, дорога, в которой вязли сапоги, еще не утомила. Шли час, и два, и три. Казалось, земля осталась без признаков человека. Мы были один на один с русской необозримостью, с просторами без предела. Не знаю, что думали мои товарки. Они были постарше, может быть, у них и были какие-то опасения, а я приняла слова майора за чистую монету. Теперь-то я уверена: он отправил нас неспроста. Окружения ли опасался, танков или бомбежки застрявшей в грязи колонны, но, думаю, чего-то опасался и отправил девчонок от греха подальше.

К середине дня, уже основательно продрогшие и уставшие, мы в лощине наткнулись на колхозную пасеку. Старик печально сторожил сотни ульев, ожидая, когда их вывезут. Я думаю, не пришлось ему дождаться. Да он и сам это чувствовал: недаром отступавшие части медком баловал. Но последние проехали здесь двое суток назад, а с тех пор - пустыня... В его сараюшке, шалаше, хибаре - не знаю, как и назвать, - мы пили кипяток и с наслаждением ели крупно нарезанный в миске сотовый мед, заедая солеными огурцами.

Пасечник проводил нас к дороге, передал Леньке Туник тяжелую рамку с медом: "Берите, девчонки, чего уж там!.." После угощения идти было веселее, да и приноровились мы: не чавкали по грязи, а шли по глубокой колее, как по траншее, - по обе стороны выше колена грязь.

Уже смеркалось, каждый километр становился все длиннее. И как-то так получилось - сначала я оказалась в цепочке сзади, потом стала отставать, отставать...

Они шли не оглядываясь. Я видела, как они уходят, но не могла их уже догнать, а крикнуть, чтоб подождали меня, не хотела. Быстро наступили сумерки, потом темнота. Я осталась на этой бесконечной дороге одна.

Шинель отяжелела дождем и грязью, казалось многопудовой. Оттягивал плечи "сидор", в сапогах хлюпала вода, набранная через край, ноги гудели и отказывались идти... К ночи разветрилось. Наваливался морозец, первый в эту осень. В небе появились звезды, взошла луна. Лужи и грязь поблескивали холодным свинцом, колея, по которой я теперь уже не шла, а брела, только угадывалась. Иногда, отступаясь, я падала и ушибалась об успевшие смерзнуться комья... Недаром говорят, что отстать в пути - хуже некуда. До сих пор - закрою глаза и с жуткой ясностью вспоминаю всю муку этой дороги, и кажется, что ничего тяжелее и безнадежнее этих долгих километров не было в моей жизни.

Когда я постучалась в крайнюю избу хутора Большинского, там уже спали. Хозяйка чиркнула спичкой, зажгла лампу. Трое ребятишек подняли головы с подушек. Хозяйка показалась мне неразговорчивой, невеселой и старой. Да и кто в семнадцать не считает стариками тех, кому за тридцать? А ей было лет тридцать пять. Муж, конечно, был на фронте.

Я действовала как во сне: что-то ела, обжигалась кипятком. Как-то непонятно быстро появился таз с горячей водой, чтоб поставить туда натруженные ноги. Потом облачение в хозяйкину рубашку, неумелое взбирание на печку, горячее ватное одеяло и - провал в сон.

Меня разбудила хозяйка:

- Поднимайся. Твои подруги уже встали.

Это она сбегала и нашла их в деревне.

- Не спеши. Они завтракать будут. Как выйдут, мы их из окна увидим. А дорога подмерзла, и догонят вас скоро...

Как и вчера, хозяйка говорила только то, что было необходимо. Я бодренько слезла с печи, умылась в сенцах: ребятишки поливали мне из ковшика. Вошла в дом - и дыхание перехватило: вся моя одежда была выстирана, высушена и отглажена; шинель отчищена, тяжелые кирзовые сапоги просушены и смазаны... Это она работала чуть ли не всю ночь, чтоб поспеть к утру! И мыла у нее в доме не было, так, обмылочки, я вчера заметила. Значит, вместо мыла силой брала.

"И просветить добром сердца людские..." Я не помню, кто это сказал. Но это хорошо сказано.

Так я впервые по-настоящему открыла в семнадцать лет, что такое доброта. Не Добро (это категория высокая, философская), но доброта, надежная человеческая доброта. Меня это открытие потрясло своей простотой: делать в полную силу что сможешь именно тогда, когда нужно другому, не ожидая ни просьбы, ни намека, сердцем узнавая о необходимости помочь, - оно в этих делах выше разума.

Валентина Никиткина,
член Союза кинематографистов России