Доктор экономических наук, профессор Евгений Гонтмахер – пример того, как в жизни одного человека удачно сложились две разные карьеры: одна в науке, другая в органах власти. И там, и там его деятельность была связана с социальными вопросами, причем будучи чиновником решать возникающие проблемы ему приходилось в самое жёсткое и непредсказуемое время – в 1990-е годы. С тех пор некоторые его бывшие коллеги по правительству РФ изменились до неузнаваемости. Гонтмахер же остаётся верен своим взглядам. В 2020 году он стал членом Общественного Конституционного совета, созданного на базе «Яблока», в 2022-м вступил в партию.
В интервью по случаю своего 70-летия он рассказал о том, как в его лице школьник из Львова попал на географический факультет МГУ, как в 90-х он оказался в Белом доме, кто из шести премьер-министров, с которыми ему довелось работать, вызывал у него самую большую симпатию и что обязательно нужно будет сделать после того, как в России сменится режим.
Евгений Гонтмахер. Фото из личного архива Е. Гонтмахера
– Биография любого человека начинается с места рождения. У Вас это город Львов. В сегодняшних обстоятельствах он звучит по-особенному. Ваш Львов – он какой?
Вообще для меня это самый лучший город на свете (смеётся). Понимаете, я же не просто там родился. Я же там рос, в центре города. Школу там окончил. Я вырос на этой брусчатке, на этих мостовых, на этих узких улицах. Я ведь не даром себя считаю европейцем, и это никакое не пижонство. С точки зрения архитектуры Львов похож на лучшие европейские города. Хоть это и камни, но живые: среди каких камней мы живём, такими мы и становимся. Потому что Львов – это самая восточная часть культурного пояса, который начинается от северной Италии – Флоренция, Милан – там та же самая архитектура. Потом идёт Австрия – Вена, южная Польша – Краков, и потом Львов. Поэтому, когда я попадаю, допустим, в Вену или Флоренцию, то чувствую себя как дома.
Из Львова, кстати, много известных людей, которые живут в России. Тот же Григорий Алексеевич (Явлинский), наш с вами общий знакомый (смеётся). Я думаю, он вам то же самое скажет, если Вы у него спросите.
Но Львов – это часть меня, это то, что заложило фундамент. К сожалению, у меня сейчас там никого не осталось, родители и сестра уехали ещё в позднесоветское время в Израиль. Одноклассники мои тоже разбросаны по всему миру.
– В Москве Вы оказались после школы?
Да, я каким-то чудесным образом поступил в Московский университет при том, что никакого блата у меня не было, ни в какие квоты я не попадал. У меня была сильная математика, я был победителем всевозможных олимпиад, я заочную школу при мехмате МГУ закончил, поэтому у меня была мысль поступать на мехмат.
Но когда я приехал в Москву после школы, один, без родителей, мне в приёмной комиссии сказали, что с такой фамилией на мехмат ты никогда не поступишь, хоть ты будешь трижды Эйнштейн. Это был 1970 год. Сейчас об этом уже есть литература, как евреев гнобили на вступительных экзаменах в престижных вузах. Я решил, что пойду тогда на географический. По географии у меня тоже была похвальная грамота, олимпиады всякие выигрывал. Пошёл и неожиданно поступил.
– Но дальше ваша жизнь с географией разошлась.
Нет, я бы так не сказал. У меня была кафедра экономической географии СССР. А что такое экономическая география? Это когда ты смотришь на вещи рельефно, как сейчас говорят, в 3D. Экономисты часто смотрят плоско, а нас научили смотреть объемно. Мы прошли курс экономики, было очень много физгеографических дисциплин, мы учили то, что сейчас называется «урбанистика», размещение производительных сил и т.д. Поэтому можно сказать, что кафедра экономгеографии Московского университета сформировала меня так же, как город Львов.
Я считаю, что получил в университете совершенно блестящее образование и приведу вам пример, кто ещё получил такое же образование – Наталья Васильевна Зубаревич, которая училась на курс младше меня и с которой я знаком уже очень много лет. Вот она классический экономгеограф. Она осталась в университете, стала профессором, и на сегодняшний день, наверное, она лучший экономгеограф в России.
Я же потом чуть-чуть передвинулся в региональную экономику. После окончания университета я работал в экономическом институте при Госплане РСФСР. Это был институт, который занимался как раз регионами.
– В чём состояла ваша работа?
Мы делали программы социально-экономического развития российских регионов и РСФСР в целом. Я объездил со своими коллегами всю Российскую Федерацию, был практически везде. И по Советскому Союзу мы ездили. Конечно, мы понимали, какие будут результаты в рамках Госплановской системы, но с исследовательской точки зрения и ощущения земли, на которой ты живёшь, это был колоссальный опыт, и я этому периоду очень благодарен. Мы не просто приезжали в какой-то областной центр, мы заезжали куда-нибудь в дальний район, где не было дорог, не было связи. Я считаю, что это мне тоже очень помогло и помогает до сих пор реально смотреть на то, что происходит.
Евгений Гонтмахер. Фото: Алексей Саломатов
– А как Вы попали в органы власти?
Ну это же была революция, 1991 год. Когда сразу после путча сформировали правительство Гайдара, там вице-премьером по социалке и министром труда стал Шохин Александр Николаевич. Он тоже был социальщик, в своё время работал в экономическом институте при Госплане СССР, и мы с ним, конечно, общались. Когда он стал вице-премьером и начал формировать министерство труда, мне его коллеги, которых я знал по работе в науке, позвонили и сказали: а ты что в стороне остаёшься? Вот у нас есть управление уровня жизни и социальной поддержки населения, давай приходи.
Это было в конце 1991 года. Я им сказал: ребят, вы же сейчас начнёте реформы, либерализацию цен, будет инфляция, обеднеют люди. Это же расстрельные места! Я, конечно, не предполагал масштабы социального кризиса, который потом начался (инфляция в 1992 году составила 2508,8%). Но они меня уговорили, сыграли на моих демократических взглядах – «будем строить новую Россию». Но работу на госслужбе я всегда рассматривал не как самоцель, а как исследовательскую командировку.
Я вышел на работу в Минтруд в начале января 1992 года, как раз когда началась либерализация цен. Я стал начальником управления и отработал там почти год. Шохин ушёл довольно быстро, но осталась команда. И мы многое сделали. Например, моё управление инициировало и разработало «черту бедности», которая теперь называется «прожиточный минимум». Перераспределяли, как могли в отсутствие денег, социальную помощь самым нуждающимся, потому что количество бедных увеличилось в разы. Это был ужас, мы латали Тришкин кафтан. Потом к концу года команда стала расходиться, и осенью 1992 года я ушёл. А потом где-то через год мне позвонила Элла Александровна Памфилова, она была министром социальной защиты: приходите работать ко мне в министерство. Кем, спрашиваю, – начальником сводного департамента, говорит она.
Мне не очень хотелось, честно вам скажу, идти опять на госслужбу, но к Элле Александровне я относился положительно. Как министр она была эффективна в то время. Но я немного хлебнул уже бюрократии и возвращаться к этому не хотелось. Я сказал, что уже был начальником управления и мне это уже не очень интересно. Я думал, что она больше ко мне обращаться не будет. Но она сходила к Черномырдину и выбила ещё одно место замминистра. Это было сразу после октябрьского путча 1993 года. Ну, мне пришлось пойти заместителем министра социальной защиты (смеётся).
– Но Вы недолго там проработали.
Недолго. Хотя у нас было много идей с Памфиловой. Я уже тогда предлагал приравнять минимальную зарплату и минимальную пенсию к прожиточному минимуму. Но это споткнулось на сопротивление в правительстве. Мы почувствовали, что находимся в своём министерстве в изоляции. Я вводил ещё тогда такое понятие как адресность. В 1992 году мы это сделали стихийно, а в 93-м можно было уже системно. И на этой основе систему пособий вырабатывали, меры по поддержке детей и т.д.
И Памфилова предложила сделать такой ход: а давайте мы будем работать напрямую с Борисом Николаевичем. С Ельциным. Она была к нему вхожа, она тогда была человек прогрессивный (смеётся), Ельцин её очень уважал. «Будем этих бюрократов давить сверху». В результате был создан Совет по социальной политике при президенте, где она стала председателем, а я замом.
Это было уже в 1994 году. Памфилова была депутатом Государственной Думы, поэтому она стала председателем совета на общественных началах. А я стал сотрудником администрации президента. У меня был небольшой аппарат. В наш Совет входил, например, Боря Немцов как губернатор Нижегородской области и другие интересные люди. Мы надеялись, что мы этой лоббирующей силой с прямым выходом на Бориса Николаевича будем пробивать наши социальные проекты. Такой у нас был замысел. Но всё оказалось не так легко.
Уже тогда в правительстве сформировались две фракции. Одна – это Минфин и Минэкономики, которые отвечают за финансовую стабильность и экономический рост, а другая – социальщики, те, кто тратят деньги, которые первые зарабатывают, грубо говоря. Хотя это не совсем так. Потому что вложение денег в образование, здравоохранение, в ту же соцзащиту – это инвестиции в человеческий капитал, что способствует как раз экономическому росту. Но тогда в условиях острой нехватки денег это было очень серьёзное соперничество.
Когда мы выходили с какими-то предложениями по социальным вопросам, которые, естественно, были связаны с увеличением финансирования, то мы сталкивались с сопротивлением финансово-экономического блока правительства и даже администрации президента. У меня были хорошие отношения с Лифшицем Александром Яковлевичем покойным, который был помощником президента по экономике. Но даже он каждый раз пытался нас охладить: «Ты же понимаешь, нет денег».
– Ничего не меняется.
Да-да-да. Это сформировалось ещё тогда. Вообще это старый советский подход, что социалка финансируется по остаточному принципу. Всегда находились более приоритетные статьи расходов. В советское время, например, это был ВПК.
То есть, возвращаясь к нашему совету, мы снова оказались бельмом на глазу.
Последней каплей стала наша позиция по отношению к Чечне. Когда стало понятно, что там назревает конфликт, и начали говорить, что надо вводить туда войска, мы сделали закрытое письмо к Борису Николаевичу от членов совета об очень больших социальных последствиях этого решения. С точки зрения разрушений, жертв, раненых, морального и социального напряжения в обществе. Мы на Афганистане это всё уже проходили.
В это время шла предвыборная кампания в Думу, и Памфилова баллотировалась. Мы поехали в её округ в Калуге, и когда уже собирались обратно, водитель нам сказал, что по радио передали: ваш совет ликвидировали – указ Ельцина. Вот так закончился мой второй заход на госслужбу.
После этого я снова ушёл в науку. Работал в Высшей школе экономики, занимался своими проектами. То есть вернулся туда, откуда я вышел. Но в 1997 году пришло правительство «младореформаторов», как его называли: Чубайс, Немцов, Сысуев. Последний стал вице-премьером по социалке. И меня снова позвали. Сказали, что освободилось место начальника социального департамента аппарата правительства. Эта должность равносильная первому заместителю министра, потому что аппарат правительства напрямую обслуживает премьера. В ту пору это было не просто перекладывание бумаг, это фактически по многим направлениям был главный экспертный центр, который готовил все решения. Министерства давали какие-то заготовки, а мой департамент – около сорока человек, кандидаты и доктора наук, даже один член-корреспондент у нас работал, доводил до ума все решения. Социальная защита, здравоохранение, трудовые отношения, миграция. Это, конечно, была колоссальная ответственность. Без моей визы премьер не подписывал ни один документ. Но это было интересно. Шесть с половиной лет я там отработал, до лета 2003 года.
Всего я работал с шестью премьер-министрами. Это Виктор Степанович Черномырдин, о котором у меня остались самые лучшие впечатления. Это был человек необыкновенный. Он был демократичен в общении, выслушивал все точки зрения и не навязывал свою. Потом короткое время был Сергей Владиленович Кириенко, с которым меня познакомил Боря Немцов, когда он был первым вице-премьером. Потом был Степашин Сергей Вадимович, который одно время был начальником административного департамента аппарата правительства. Он курировал все силовые структуры, а я социальные, и мы с ним, конечно, много общались, в том числе по-дружески. Потом было короткое премьерство Путина, который вёл уже президентскую кампанию, поэтому в Белом доме он бывал не так много. Но он всё равно читал все документы и докладные записки за моей подписью, хотя лично я с ним практически не встречался. Шестым премьер-министром был Михаил Касьянов. С ним довелось поработать очень плотно. Кажется, я всех перечислил.
– Примаков ещё был.
Да, Примаков, конечно. С Евгением Максимовичем я был знаком до того вскользь. А здесь познакомился уже по-настоящему. Он был человек очень образованный и опытный, я к нему отношусь с большим уважением. Потом уже, работая в ИМЭМО РАН, директором которого он когда-то был, мы с ним продолжали общаться. Вообще мне везло с точки зрения премьер-министров. Они все очень разные, но все были люди профессиональные. Работа с ними была очень интересным опытом для меня. Фактически я анализировал, как протекает государственная жизнь изнутри. Мне всегда казалось, повторюсь, что я там в командировке, меня коллеги послали посмотреть, что там происходит за этими башнями.
Я тогда познакомился и с вице-премьерами выдающимися, по крайней мере, по моей части. Сысуев Олег Николаевич, который до этого был мэром Самары. А в 1997 году мы с ним стали работать вместе и работали так до его отставки в августе 1998 года. Я дружу до сих пор. Или Валентина Ивановна Матвиенко. Блестящий вице-премьер по социалке. Что бы о ней ни говорили сейчас, я не знаю, я с ней не работаю в Совете Федерации, но она пришла в правительство вместе с Примаковым в 1998 году. И у меня о тогдашней работе с ней очень хорошие впечатления. А тогда приходилось работать как в горячем цеху. Валентина Ивановна была абсолютно адекватна на этом месте. Мы с ней в очень сложных условиях решили очень много задач. Не боялась, между прочим, брать на себя ответственность.
Ну, а в 2003 году я с госслужбы ушёл. Я мог и дальше работать, мне никто не говорил: всё, давай… Но я почувствовал запах начинающихся перемен. Я понял, что моя работа становится чисто бюрократической, поэтому я написал заявление и ушёл. Это было, кажется, в августе или в сентябре 2003 года.
– И вскоре арестовали Ходорковского.
Да, да. Причём я с ним виделся за несколько часов до его ареста. Я стал вице-президентом РСПП (Российский союз промышленников и предпринимателей) у Аркадия Ивановича Вольского. Я отвечал там за социальную ответственность бизнеса. Это была тогда новая фишка. Появились крупные компании с большими деньгами, и надо было сделать так, чтобы они отправляли средства на благотворительные, социальные программы. Тогда Сергей Кириенко, который стал полпредом в Приволжском округе, пригласил меня на ярмарку социальных проектов. Я участвовал как эксперт в отборе этих проектов, их оценке. Ярмарка та проходила в Нижнем Новгороде, куда поздно вечером прилетел Михаил Борисович (Ходорковский). В vip-зале остались уже только Кириенко и я. Кириенко о чём-то своём с ним поговорил. Ходорковский тогда летел в Иркутск на открытие Школы публичной политики. Я же с ним договорился, что, когда он вернётся в Москву, мы с ним встретимся и обсудим какие-то социальные вещи, связанные с «Юкосом». Пожали руки, и он поехал в аэропорт. Ночью его самолёт сел на дозаправку в Новосибирске, где его, собственно, и арестовали. Утром я узнал об этом по радио, когда ехал в машине.
Мы тут же организовали пресс-конференцию с участием правозащитников. Была Людмила Михайловна Алексеева, Арсений Борисович Рогинский – столпы гражданского общества. Они все высказали свою позицию по поводу ареста Ходорковского. Мы в РСПП организовали комиссию, чтобы разобраться в ситуации. Это было, конечно, неожиданностью.
Потом я должен был стать замминистра у Михаила Зурабова (Михаил Зурабов, с 2004-2007 год – министр здравоохранения и социального развития РФ). Но в силу разных обстоятельств это не состоялось. И я окончательно ушёл в академическую сферу, работал в Институте экономики РАН. Там у меня был центр социальной политики. Потом несколько лет я работал замдиректора ИМЭМО РАН.
Но не только научной деятельностью я занимался. Я помогал Алексею Леонидовичу Кудрину, когда он ушёл в отставку в 2011 году, создать Комитет гражданских инициатив. Я отвечал там за программную деятельность. Мы за несколько лет сделали заметный центр общественной и гражданской активности. Проводили гражданские форумы, делали аналитические проекты, вокруг нас крутилась жизнь с участием многих НКО, правозащитных организаций.
Евгений Гонтмахер и Алексей Кудрин. Фото из личного архива Е. Гонтмахера
– Можно сказать, что в этот момент Вы сделали поворот и в сторону политики?
А что такое политика? Когда ты готовишь проект указа президента, который повлияет на жизнь миллионов людей, это не политика? Если вы имеете в виду участие в выборах, то у меня был один эпизод. В 1995 году были парламентские выборы. Мы организовали избирательный список Памфилова-Гуров-Лысенко. Я был начальником штаба и был в списке на четвёртом месте. Мы взяли около трёх процентов, но это был интересный опыт, возможность узнать все эти избирательные технологии.
Вообще, если спросить меня, кто я по специальности, то я, наверное, антрополог. Я собираю картинки из реальности, её разные срезы.
А так я никогда не выдвигался. Единственное, я всегда относился с симпатией к «Яблоку» и к Григорию Алексеевичу, с которым я знаком достаточно давно. Я неоднократно был его доверенным лицом на президентских выборах и у «Яблока» на парламентских выборах. Хотя тогда существовали и другие партии, типа СПС, «Правого дела» и пр. Я был знаком со всеми этими людьми, но свою поддержку я всегда отдавал «Яблоку». Это партия, за которую я очень давно голосую.
А у Кудрина мы работали с Комитетом гражданских инициатив, формировали, как нам казалось, гражданское общество. Наверное, это политика, да. У нас на гражданских форумах выступали Илья Яшин, Дима Гудков.
– Я это и имела в виду – появляющуюся оппозиционность.
Возможно, да. Но для нас эти люди были не оппозиционеры. Мы же приглашали всех. Мы не хотели становиться трибуной для политической оппозиции в чистом виде. Тем более, что мы работали с социальными, экологическими, правозащитными НКО, благотворителями, которые чётко отделяли свою общественную деятельность от профессиональной политики.
Но когда мы инициировали гражданские чувства людей, да, это само по себе было уже политикой. Потом люди могли идти голосовать за кого угодно. Но пусть они голосуют, пусть они предъявляют свою позицию, а не будут стадом баранов, которых заставляют. Но это закончилось в 2019 году, когда Алексей Леонидович ушёл в Счетную палату и стал чиновником. Ему было уже не с руки вести общественную деятельность.
Да, я не сказал, у меня был интересный проект, когда президентом стал Дмитрий Медведев. Мы с Игорем Юрьевичем Юргенсом создали ИНСОР – Институт современного развития, который стал в каком-то смысле экспертной площадкой для Медведева. Не единственной, конечно. Мы, наивные люди, надеялись на его «свобода лучше, чем несвобода», делали разные проекты и программы проевропейского, либерального свойства. К сожалению, вы помните, это быстро закончилось.
Мы с Игорем Юргенсом летом 2011 года, когда стало понятно, что назревает рокировка, опубликовали статью в «Ведомостях», где мы написали, что эта рокировка может привести к очень тяжёлым последствиям для России: экономическим, политическим, социальным. Но это был глас вопиющего в пустыне.
Евгений Гонтмахер на предвыборном съезде «Яблока». Фото: пресс-служба партии
– Вы около 10 лет проработали в органах власти. Если резюмировать, то какой главный опыт вы вынесли из этой работы? И приходилось ли за это время идти на компромиссы с собой, совершать шаги, о которых Вы жалели?
Вы знаете, к счастью, время было такое, когда на политические компромиссы можно было не идти. У меня не было таких ситуаций. Я занимался социалкой, там, конечно, были компромиссы, но это были компромиссы содержательные, технические, условно, с тем же Минфином. Но в плане идеологии у меня всегда была репутация либерала и демократа. Я никогда этому не изменял и всегда из этого исходил. Когда я чувствовал, что нужно будет идти на какие-то в этом плане серьёзные компромиссы, я уходил. Были, конечно, ошибки, наивности с моей стороны, как с Медведевым.
А уроки… Я убедился за эти годы, что государство заведомо неэффективно как институт. То есть государство нужно, я к анархистам себя не отношу. Как и не отношу себя к крайним либералам, которые говорят о теории «ночного сторожа» – государство, которое только иногда где-то появляется. Нет, государство должно существовать и быть сильным и эффективным. Но корень заключается в децентрализации власти, особенно в такой большой стране, как Россия.
Мой главный урок в том, что государство надо максимально децентрализовывать. Есть две фундаментальные модели власти. Первая, когда есть какой-то сюзерен, царь, император, президент, как в нашей ситуации, и он одаривает нижестоящие уровни сильно раздутого государства полномочиями. В этой модели государство имеет примат по отношению к человеку, который не более, чем подсобный продукт, крепостной, вплоть до пушечного мяса.
А есть второй тип, когда власть делегируется снизу. Это идеальная схема, к которой надо стремиться. Муниципалитеты, местные общины делегируют какие-то полномочия, которые они не могут выполнить на своём уровне, допустим, регионам. А регионы собираются и говорят: вот оборону страны, внешнюю политику мы не можем обеспечить, мы это делегируем федеральному центру. Но это идёт снизу. И есть примеры, где это работает, – Швейцария, США. Это называется субсидиарностью власти, что сделать, особенно в конкретно-исторических российских условиях, крайне сложно, но когда-то этот процесс надо начинать. Это самое главное средство против узурпации власти.
Поэтому мне безумно обидно за местное самоуправление в России. Оно у нас задавлено. Там нет ни денег, ни полномочий, считается, что только третьеразрядные кадры могут быть руководителями муниципальных образований, потому что лучшие будут губернаторами.
Для меня главный вывод работы на госслужбе в том, что пока мы не отдадим власть туда, вниз людям, у нас ничего хорошего не будет. Даже будут хорошие люди сидеть на самом верху, они рано или поздно будут впадать в эйфорию безграничной власти. У них будут происходить трансформации чисто человеческие, хотя они будут говорить про демократию, права человека, они всё равно будут стараться узурпировать власть. Будущая реформа России должна вот в этом состоять.
Это колоссальная задача. Потому что просто взять и раздать власть сверху вниз это не дело. Это вопрос, возможно, десятилетий. И это вопрос транзита, как нам уйти от той власти, которая сформировалась, от государства, которое всё сконцентрировало на себя.
Транзит – самая главная проблема. Там колоссальное может быть количество ловушек, ошибок. Это очень тонкая работа – вот что России предстоит. И вложение денег в людей – самая выгодная инвестиция. Это выгоднее, чем вкладывать в дороги или в электростанции, тем более в оружие. Потому что если ты вложишь деньги в людей, они тебе сторицей вернут потом теми же дорогами, тем же оружием, если будет нужно.
Евгений Гонтмахер и Григорий Явлинский на заседании Общественного конституционного совета. Фото: пресс-служба партии
– Мы уже второй год живём в режиме «специальной военной операции». Что говорит Вам ваш опыт о том, какими могут быть социальные последствия этого?
Последствия неисчислимы, на самом деле, и они долгосрочные, к сожалению. На поверхности, мы же понимаем, – люди гибнут. Мы не знаем точное число, но это, видимо, уже десятки тысяч. У них остались семьи, там теперь нет отцов и сыновей. Встаёт вопрос выживаемости этих семей и много чего другого. Появляется огромное количество раненых, которые возвращаются оттуда, инвалидов, тех, кто нуждается в реабилитации, и в психологической, и в медицинской. Вы знаете, что ещё в средневековье, когда рыцари возвращались с войны, где им, естественно, приходилось убивать большое количество людей, их вели в церковь. Там был специальный обряд – очищение, от того колоссального наслоения человекоубийства, которое на них лежало. Это же меняет психику очень серьёзно. Я уже не говорю про тех, кто потерял конечности или получил какое-нибудь подобное увечье.
Безусловно, это и отвлечение денег от социальных программ на ВПК. Мы с вами видим заявления наших руководителей о том, что там предприятия работают в трёхсменном режиме, что оружия выпускается в разы больше.
Кадры, которые сейчас занимаются производством оружия, могли бы работать в гражданской сфере, производить товары и услуги, нужные людям, получать за это зарплату. А для того, чтобы всё это производить, отвлекаются бюджетные деньги от образования, здравоохранения, культуры. Тем самым мы подрываем собственное будущее.
Я повторяю, что вложения в человека, может быть, не такие быстрые с точки зрения эффекта, но зато они обеспечивают стране устойчивое позитивное будущее в стратегической перспективе.
А пока нам угрожает, в частности, падение качества школьного и высшего образования. Россия будет пополняться большим количеством непрофессиональных людей. Когда опрашивают работодателей, какие у них главные проблемы сейчас, они не говорят, что это коррупция, давление силовых органов, налоги, на первом месте у них – отсутствие квалифицированных кадров. А с другой стороны, у нас колоссальное количество людей с дипломами. То есть дипломы есть, а квалификации нет. Это давно началось, но то, что сейчас происходит, ещё более усугубляет положение.
Я бы сказал ещё про качество человеческого капитала. Адаптивность человека, способность к изменениям, эмпатия, способность к коммуникациям – это у нас падает. Такие личностные тренды фактически закрывают нам путь в будущее. Мы эту угрозу недооценивали очень много лет. Думали, раз люди в нашей большой стране есть, то они как-нибудь обеспечат нам экономический рост. Но пришло время, когда эта установка уже не работает. А СВО это только усугубляет. Поэтому пора хотя бы прекратить стрелять, каждый день теряя людей. Здесь мы знаем позицию «Яблока». Потому что с точки зрения порчи человеческого капитала военные действия, о которых мы каждый день читаем в новостях, имеют ужасные последствия.
Евгений Гонтмахер. Фото: пресс-служба партии
– На церемонии прощания с Виктором Леонидовичем Шейнисом Вы сказали, что Вы оптимист и что вклад Шейниса в историю нашей страны ещё будет востребован, когда надо будет принимать новую Конституцию и в целом менять политическое устройство страны. Вы действительно с оптимизмом смотрите в будущее или Вы заставляете себя верить в лучшее?
Если исходить из рациональных аргументов, то никакого оптимизма я предъявить не смогу. Я не профессор Соловей, который что-то знает из того, что никто другой не знает (смеётся). Пока все тренды идут в пессимистическую сторону, безусловно. Я считаю, что для людей небезразличных к судьбе страны, а таких в России много, – для них это принцип веры, да. Не веришь, ну заворачивайся в саван, вырой себе могилку и ложись. Я был у одного своего врача, который посмотрел на меня и сказал: «Что, несмотря ни на что и вопреки всему?» Я говорю: да!
Пока мы живём, пока мы можем что-то делать, надо не сдаваться, надо быть с единомышленниками. Очень важно быть не одному. В этом смысле «Яблоко», к счастью, есть, и это хорошо. Это как утёс, который стоит посреди бурного моря. Пока стоит. Это тоже какой-то иррациональный факт (смеётся). Надеюсь, что и будет стоять. Меня поддерживает общение с единомышленниками, и «Яблоко» в этом смысле для меня спасательный круг.
И надо думать о будущем. Это очень важный психологический приём. В истории России много раз было, когда вчера ещё никто ничего не ждал и все были в пессимизме. А на следующий день… Кто знал заранее, еще в начале 1991 года, что в конце этого же года произойдет развал Советского Союза и возникнет новая независимая Россия? Или другой пример: Ленин в декабре 1916 году писал из Швейцарии своим коллегам сюда, в Россию: «Мы, старики, уже не доживём до того светлого момента, когда в России что-то случится». Поэтому надо быть готовыми к появлению ситуации, когда появится возможность глубинные негативные тренды попытаться развернуть в позитивную сторону. Я не знаю, когда это случится, может быть, моё поколение и не доживёт. Но какое-то окно возможностей обязательно будет и уже надо об этом думать.
Сейчас ко мне обращаются многие мои коллеги по экспертному сообществу, которые ровно то же самое говорят. «Давайте обсуждать то, что будет после». Тем более, сейчас в России события развиваются быстро. Вот это и панацея для думающих людей. Это даёт повод для того, что я называю «историческим оптимизмом». Я не знаю, что будет завтра, что будет через год, но я надеюсь, что через пять, через десять лет просвет будет и мы его увидим. Вот это и есть очень важная психологическая установка для работы над собой.
Ещё есть почти биологический факт: Россия такая большая страна, что она не может пропасть или раствориться. Это сообщество людей обязательно найдёт вариант, как себя спасти и обеспечить стране перелом к лучшему. Как это будет на практике, я не знаю. Но неизбежность этого варианта даёт мне личностный стимул что-то продолжать делать «несмотря ни на что и вопреки всему».
