Заместитель председателя партии «Яблоко» Александр Гнездилов впервые в 2019 году принял участие в еженедельной программе Владимира Кара-Мурзы-старшего «Грани недели», выходящей в эфире радиостанции «Эхо Москвы». Исторические события разных лет стали поводом для разговора на важные темы дня сегодняшнего — например, о границах свободы слова для либерала и о трудностях новейшей истории российского парламентаризма.
Владимир Кара-Мурза-старший
― Здравствуйте, в эфире радиостанции «Эхо Москвы» еженедельная программа «Грани недели», в студии Владимир Кара-Мурза. Слушайте обзор важнейших событий прошедших дней и анализируйте мнения экспертов и гостей нашей передачи. Сегодня гость нашей студии — политик, театральный режиссер Александр Гнездилов. Добрый вечер, Александр!
Александр Гнездилов
― Добрый вечер, Владимир! Добрый вечер, уважаемые радиослушатели!
В. Кара-Мурза-старший
― 4 года назад в Париже была расстреляна редакция «Charlie Hebdo». Александр, можно ли рассматривать те события как попрание свободы мнения журналистов?
А. Гнездилов
— Да, безусловно. Это было не просто попрание права журналистов на жизнь — но и попрание их права на свободу мнений. Это была попытка заткнуть им рот. И не только им. Это была попытка в целом запугать всех, кто брал на себя смелость публиковать карикатуры на пророка Мухаммеда. Всем, кто отказывался соблюдать некие, чужие для себя, религиозные табу.
Вообще, эти события ставят перед нами вопрос о границе свободы слова. Мы видели после этих событий, что в некоторых регионах России, например, на Северном Кавказе (в Чечне, если я не ошибаюсь) проводились тогда митинги против «Charlie Hebdo». По сути, это была солидарность с террористами.
И значительная часть политического класса России, политической элиты России комментировала события тогда, по меньшей мере, двусмысленно. В том смысле, что журналисты сами виноваты, они сами на себя это накликали и так далее. То есть, если хочешь жить, то изволь плясать под дудку террористов. И эта солидарность российской политической элиты с фундаменталистскими элементами, с джихадистами, это неприятие свободы слова и поддержка убийств по религиозным мотивам (прямая или скрытая) как раз показывают, что вопрос о границах свободы слова чрезвычайно актуален.
С другой стороны, есть и прямо противоположная позиция, которую сегодня занимают, например, многие в Интернете, выступая против 282-й статьи и придерживаясь той точки зрения, что свобода слова либо должна быть полной, абсолютной, либо ее не существует в принципе.
Но для либерального концепта, для либеральной идеологии это не так. Безусловно, либеральная идеология придерживается принципа свободы слова. Но далеко не только свободы слова. Либералы также исповедуют и свободу действий для людей. Ведь чего бы стоила сама по себе свобода слова, если бы одновременно у человека не было возможности свободно действовать, как он считает нужным. И, тем не менее, в рамки свободы действий не входит целый ряд вещей, например: свобода убивать, свобода воровать, свобода насиловать и тому подобное. Есть ряд ограничений на свободу определенных действий — тех, которые представляют угрозу жизни, здоровью, собственности других людей.
Моя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого. То же самое относится и к свободе слова. Когда речь идет о, например, отрицании Холокоста в ряде европейских стран (особенно в таких странах, как Германия и Австрия), когда речь идет об отрицании преступлений нацизма. Когда речь идет о призывах к насилию — по межрелигиозному или межнациональному признаку, к социальной группе, будь то, например, сексуальные меньшинства или какая-то другая группа, или разжигание ненависти между богатыми и бедными, так называемой «классовой вражды» и так далее. Эти вещи — провокация насилия. Они рассматриваются как правонарушения.
Ведь если мы исходим из того, что само по себе слово не влечет за собой какое-либо действие, если из того, что человек призывал убивать людей какой-то национальности, отнюдь не следует, что он виновен в последующих возможных нападениях и убийствах — тогда мы должны были бы оправдывать, например, всех заказчиков и организаторов заказных убийств. Ведь на спусковой крючок нажимает только непосредственно киллер. А заказчик, он что? Он только дал заказ. То есть: он только сказал. Мы также должны были бы оправдывать всех главарей мафиозных кланов. Они ведь, как правило, не марают руки в крови лично, они только говорят, они только дают команду!
В реальности, разумеется, ни в одной стране мира, даже в США, где действует поправка к Конституции о свободе слова, (которую нам обычно ставят в пример), абсолютной свободы слова не существует. Если, например, я на американской таможне воспользуюсь своей свободой слова и скажу таможеннику, что у меня с собой где-то взрывчатка, то дальше Вы увидите, что моя свобода слова резко закончится. Как иногда полушутя говорит Григорий Явлинский: «Проблем со свободой слова нет. Есть проблема со свободой после слова». То есть, все равно: некоторая ответственность за свои слова существует, и она наступает вполне реально и ощутимо.
Поэтому вопрос здесь вот о чем: входит ли в понятие свободы слова, например, сатира на религиозные темы? Или мы должны, как нам сегодня предлагают президент и Госдума, защищать чувство верующих от оскорблений? Для меня очевидно, что когда мы говорим о призывах к насилию по межрелигиозному, межнациональному признаку и так далее, то можно вполне четко установить и квалифицировать наличие таких призывов, состав преступления. Они выражены в речи или письменном документе. Но когда мы говорим об оскорблениях чувств верующих, мы вступаем на такую почву, где невозможно ничего достоверно установить в суде. Человек говорит, что его чувства оскорблены. А как это проверить? Вправду ли что-то оскорбляет его чувства — или нет? Вправду ли что-то является для него табу — или нет? В итоге, возникает почва для бесконечного злоупотребления и бесконечного наступления на свободу других людей.
Свои реальные или мнимые убеждения человек пытается навязать другим. Или через террористический акт, как в случае с «Charlie Hebdo». Или через запреты и введение соответствующих статей в Уголовный и Административный кодекс, как у нас. Поэтому очевидно, что раз невозможно доказать в суде надежно и прочно искренность чьих-либо религиозных чувств, а значит, и факты их оскорбления, ущемления, поражения — то, соответственно, они не могут быть фактором, ограничивающим свободу слова.
И, безусловно, журналисты «Charlie Hebdo» были в своем праве, и остаются в своем праве, на самую острую критику, на самую жесткую сатиру, в том числе — глупую, в том числе — неуместную, в том числе — неуважительную. Потому что свобода слова (как и все остальные свободы), распространяется не только на тех людей, кто нам нравится. Не только на те слова, которые нам нравятся. Не только на те поступки, которые нам нравятся. Но и на те действия, слова и на тех людей, которые нам неприятны, которых мы считаем глупыми, которых мы считаем злыми, которых мы считаем лживыми. И на это тоже у людей есть право. На собственный нравственный выбор, на ответственность перед своей совестью за этот выбор. В том случае, если они не посягают на жизнь, на свободу, на собственность других людей.
Журналисты «Charlie Hebdo» ни на чью жизнь, свободу и собственность не посягали. А террористы, которые совершили нападение на них, которые убили полицейского, охранявшего редакцию, вот они совершенно очевидно, вот эта их нетерпимость и это нападение открыто противоречат и законодательству, и ценностям свободного общества. И, безусловно, здесь та самая граница, тот самый водораздел, те самые бастионы свободного мира, которые мы должны твердо и последовательно защищать.
В. Кара-Мурза-старший
Сегодня гость нашей студии — политик, театральный режиссер Александр Гнездилов. Александр, 25 лет назад начала работать первая Государственная Дума. Сумела ли она стать полноценным парламентом?
А. Гнездилов
— Если мы говорим о I созыве Государственной Думы, то, несмотря на сокращенный срок работы (а I Дума работала согласно Конституции всего 2 года, с 1993-го, а по сути, даже с начала 1994 года — и до конца 1995-го), я бы сказал, что она была более-менее полноценным парламентом. Как впрочем, и II созыв Государственной Думы, работавший в 1996 — 1999 годах. И, с некоторыми оговорками, III созыв тоже.
Вообще, надо сказать, что эти созывы работали в очень трудное для страны время, в те самые пресловутые 1990-е годы, которые сегодня стали своего рода пропагандистским жупелом — и не совсем безосновательно. Это созывы, в которых ни у одной политической силы не было абсолютного большинства. И так было на протяжении двух с половиной созывов, вплоть до весны 2001 года, когда «Единство», «Отечество» и депутатские группы «Народный депутат» и «Регионы России» образовали устойчивое пропутинское и проправительственное большинство, которое с тех пор (под названием «Единая Россия») так в Государственной Думе и функционирует.
Когда ни у кого не было большинства, когда любой закон обсуждался достаточно долго, когда неоднократно приходилось преодолевать президентское вето, Государственной Думе удалось в значительной степени сформировать ту основу российского законодательства, которая действует и по сей день. Госдума не была тогда «безумным принтером». Она была местом, где законы обсуждались перед их принятием, дискутировались продолжительное время. Иногда излишне продолжительное — они могли годами лежать, пылиться в ожидании своей очереди, принятия или окончательного отклонения. Но это было время действительно парламентской работы, которая давала определенные плоды, и продолжает давать до сих пор. Это не та система, когда сначала закон принимается за 10 минут, потому что его спустили сверху из Администрации Президента, а потом уже, когда он начинает работать, выявляются его многочисленные недостатки, и оказывается, что с самого начала надо было обсуждать с экспертами, услышать общественное мнение, увидеть недостатки, внести поправки. Но это делается уже, когда закон работает, и его начинают «с колёс», в действии, пытаться править.
Тогда была другая ситуация. Притом, что, конечно, Государственная Дума с самого начала была институционально очень слабой, не защищенной. Ведь у нее фактически не было возможности действенно влиять на состав правительства. У нее изначально, по Конституции 1993 года, не было возможности безнаказанно отклонять кандидатуру премьер-министра, не рискуя, что президент ее просто распустит. И поэтому очень часто возникала ситуация, когда, даже будучи (особенно II Государственная Дума) формально оппозиционна президенту, и все время критикуя Ельцина, и критикуя очень жестко — когда доходило до решающего голосования, то неожиданно часть коммунистов голосовала, например, за Кириенко в 1998 году, перед дефолтом, весной 1998 года. Досыпали ему, так сказать, недостающие для прохождения голоса.
Так же, в августе 1999 года, с перевесом в 7 голосов (233 голоса «за» при 226 необходимых) был утвержден премьером Путин. С этого и началось его пребывание во власти, которое и длится по сей день, уже практически 20 лет, на постах президента и председателя правительства. Так же в мае 1999 года при голосовании по импичменту не хватило 17 голосов по пункту о войне в Чечне, чтобы запустить эту процедуру.
Потому что в Государственной Думе всегда прекрасно понимали, что если они пойдут на лобовое столкновение с президентом Ельциным, то все кончится так же, как кончилось для Верховного совета в 1993 году. Когда президент просто вышел за рамки действующей тогда Конституции, издал указ 1400, открыто превысил свои полномочия, распустил Верховный совет, недовольных после этого просто подавил. И все. Случилась маленькая гражданская война. За которую часть ответственности нес и Верховный совет, но, тем не менее, случилась маленькая гражданская война. Президент, опираясь на армию, победил в этой войне, и дальше написал ту Конституцию, которая была ему удобна, которая была принята в декабре 1993 года, где за президентом закреплялись огромные полномочия, а за парламентом достаточно ограниченные.
И мы знаем из мемуаров Ельцина (того же «Президентского марафона»), что он перед выборами 1996 года также рассматривал для себя вариант выхода за рамки Конституции, опасаясь проиграть выборы Зюганову. Вот понимание того, что на самом деле это лишь некая такая игра в парламентаризм, оно все время у Государственной Думы было. И до тех пор, пока у власти был Ельцин, это все работало несколько одним образом, поскольку Борис Николаевич был человек такой… рисковый. И, кроме того, по состоянию здоровья не стремившийся к тотальному контролю за всем. А как только на его место, со всеми теми же полномочиями, пришел человек, склонный к максимально полному контролю, то и возникла вертикаль власти. О необходимости которой, кстати, Ельцин говорил в интервью еще осенью 1991 года. Советский Союз не развалился, а Ельцин уже говорил, что России нужно выстроить вертикаль власти, что нужно назначать глав регионов. Если хотите, вы это можете найти интервью, оно на Ютубе есть. Вот эта вертикаль власти в 2000-е годы была очень быстро и жестко выстроена.
Этому способствовало еще одно обстоятельство. Есть очень интересная книга двух бывших парламентских корреспондентов, Глеба Черкасова из «Коммерсанта» и Светланы Лолаевой — «Повседневная жизнь депутатов Государственной Думы». Она как раз о работе первых трех Госдум. О том времени, когда парламент был еще в России местом для дискуссий, в 1993 — 2003 годах. Они там прямо говорят, что негативный образ Госдумы формировался в СМИ по заказу конкурирующих ветвей власти: в первую очередь — исполнительной власти. И, прежде всего, Администрации президента.
Сторонники реформ в 1990-е годы видели тормоз в парламенте, где большую роль играли консервативные элементы, левые силы: КПРФ и другие противники рыночных реформ. И стремились сделать так, чтобы парламент им не мешал. В частности, создавался образ парламента как места бессмысленного, ничего не решающего, такой говорильни, места, где происходят скандалы, где депутаты дерутся. И некоторые лидеры фракций, известные своим очень тесным сотрудничеством с Администрацией президента и со спецслужбами, активно этому подыгрывали, провоцируя разные драки, скандалы, обливание водой, и во всем этом однозначно участвовали.
Эта политика «карнавализации» парламента привела к тому, что в обществе понемногу слово «депутат» становилось ругательным. И понемногу Госдума стала все больше и больше соответствовать тому образу, который ей изначально создавали политические противники. Она в ту сторону и стала двигаться. Народ стал всё менее серьезно относиться к выборам в Госдуму, всё более пассивно в них участвовать, делать выбор от противного, просто по приколу. И в результате понемногу из Государственной Думы профессионалы, люди политически убежденные (может быть, неправильной точки зрения, но придерживающися тех или иных определенных взглядов) стали вымываться.
А какова цена этого ослабления парламента? Зачем все это делалось? Что нам дали вот эти пресловутые реформы? Они нам дали по-настоящему надежную гарантированную частную собственность? Нет. Она была распределена в узком кругу лиц, и у любого в любой момент эту собственность можно забрать, потому что она не признается легитимной, не пользуется поддержкой общества. Независимого суда нет, никто собственников в случае чего не защитит. Мы получили устойчивую работу системы независимых СМИ? Опять же нет. Все разноголосье оказалось очень легко свернуть. Особенно на телевидении, это случилось в первые же годы президентства Путина.
Оказывается, что жертвуя институтами ради реформ, механизмами ради конкретных решений, мы в итоге видим, что любые решения и реформы оказываются бессмысленными, легко разворачиваемыми вспять. Оказалось, что если у Вас нет по-настоящему сильного парламента, который представляет разные точки зрения в обществе и к которому общество относится с уважением, то всё можно повернуть назад, вспять. Можно решить, что Вам нельзя есть продукты из других стран. И Вы не будете есть продукты из других стран — а будете есть пальмовое масло. Потому что нет противовеса, нет системы сдержек и противовесов, нет конкуренции разных ветвей власти. И вот этот риск, изначально заложенный в Конституции 1993 года, и потом усугублявшийся на протяжении 1990-х годов, сработал со страшной силой. И привел нас к той ситуации, которую мы имеем сегодня.
В. Кара-Мурза-старший
― В начале 1953 года в СССР начались аресты по «делу врачей», которые потрясли Советский Союз. Какой политический смысл имело «дело врачей»?
А. Гнездилов
― Первый слой смысла вполне очевиден: это насаждение и поддержание атмосферы страха в Советском Союзе. Второй смысл, в общем-то, тоже вполне очевиден – эти аресты продолжали дело конца 1940-х годов против Еврейского антифашистского комитета. Они носили ярко выраженный антиеврейский характер. Абсолютное большинство арестованных врачей были евреями.
Этот процесс, это дело перекликались с происходившим накануне в Чехословакии, в предыдущем, 1952-м, году процессом Рудольфа Сланского. Один из руководителей коммунистической партии Чехословакии, второй человек в Компартии Чехословакии Сланский вместе с большой группой своих сподвижников был арестован и в дальнейшем казнен. И опять-таки подавляющее большинство обвиняемых по делу Сланского были евреями. И это совпадение (а на самом деле — не совпадение) даже не скрывалось на процессе. Специально подчеркивалось, что они якобы чужды интересам чешского и словацкого народов, и поэтому являются шпионами зарубежных разведок.
Собственно, то же самое Сталин и требовал сорганизовать от НКВД по поводу якобы «врачей-убийц». Что это не просто «врачи-вредители», «врачи-убийцы», а это на самом деле шпионы, диверсанты… Иностранные агенты, как у нас любят говорить — в том числе и сейчас, например. В первой половине 1940-х годов, во время Великой Отечественной войны и Второй мировой войны еврейские международные организации, такие, как Джойнт, поддерживали евреев разных стран мира, помогали им. В том числе налаживал с ним связи и советский Еврейский антивоенный комитет. Джойнт финансировал для Советского Союза приобретение 1 000 самолетов и 500 танков. И потом, когда Вторая Мировая война закончилась, когда началась холодная война, появился железный занавес, шла борьба за обладание ядерным оружием между западным миром и Советским Союзом, появилась четкое разделение в Европе на два лагеря, в этой ситуации все накопленные международные связи, гуманитарные связи, это союзничество — стали опасными, лишними.
Резко изменились идеологическая и культурная политика во второй половине 1940-х годов. Можно вспомнить, например, что у нас в Театре Маяковского (тогда это еще был Театр революции) запрещались недавно поставленные спектакли по пьесам английских и американских авторов. Ну, ладно, можно еще там предположить, допустим, что совершенно невинную комедию Сомерсета Моэма «Круг» запрещали, потому что Моэм — агент английской разведки (хотя на содержании пьесы это никак не отражалось). Но, например, запрещали и пьесу «Лисички» американского драматурга Лилиан Хеллман, которая при этом была членом Коммунистической партии США, и, в свою очередь, подвергалась преследованиям в Америке в период маккартизма за свои политические взгляды.
Задача была в том, чтобы жестко оборвать все эти связи с Западом. И создать образ врагов людям, которые эти связи имели. Как сейчас у нас: гигантское количество процессов против ученых по делам о шпионаже. А сколько там реальных шпионов? И сколько сфальсифицированных процессов? Это все происходит закрыто, людей держат в специзоляторах, типа Лефортово, у них нет возможности нормально себя защищать.
И вот это всё, эта атмосфера страха, новый виток репрессий, конфронтация с Западом одновременно с созданием жупела врага внутри страны — это всё и составляло содержание очередной волны репрессий, важнейшей частью которой должно было стать «дело врачей». Благодаря смерти Сталина, в начале марта 1953 года это дело было очень быстро свернуто, потому что не имело под собой ни малейшей фактической основы.
И можно сказать, что это всё примерно то же, что происходило и в 1930-е годы. Допустим, во время Большого террора. Но очень важно, что тогда, в конце 1940-х и начале 1950-х годов, Советский Союз и политика Сталина стремительно становились всё более похожими на политику нацистской Германии. Хотя в данном случае мы, скорее всего, имеем дело не с убежденным антисемитизмом со стороны вдохновителя этой политики. Он использовал бытовой антисемитизм, разыгрывал карту межнациональной вражды для достижения своих политических целей, вполне осознанно и расчетливо. И, тем не менее, само появление этих новых ноток — еще одна, совершенно беспрецедентная, страница советской истории.
Ходили слухи, что обвиняемых, когда их признают виновными, будут казнить на площадях. Что якобы всех евреев готовят к высылке в Сибирь. Фактических документальных подтверждений этих слухов, насколько я знаю, до сих пор не найдено. Версию о публичных казнях, скорее всего, следует считать чем-то вроде городских легенд, городского фольклора, страшилок. Но публичные процессы, вроде тех, которые проходили над мнимыми троцкистами, зиновьевцами-каменевцами и бухаринцами в 1930-е годы, такие публичные процессы с выбитыми покаяниями — вполне можно было ожидать.
И версия о возможной массовой депортации евреев по этническому признаку, с одной стороны, легендарна, а, с другой стороны, ее появление кажется совершенно естественным и закономерным в контексте происходившего ранее. Я имею в виду многочисленные случаи депортаций: и народов Кавказа, и народов Крыма, и поволжских немцев, и корейцев, и многих других. Поэтому предположения о планах этнических репрессий в отношении сотен тысяч и даже миллионов людей (а евреи тогда были одним из самых многочисленных народов Советского Союза) являются если не историческими фактами, то вполне вероятным сценарием возможного развития событий.
В. Кара-Мурза-старший
― В эфире программа «Грани недели», в студии Владимир Кара-Мурза. Продолжаем наш выпуск. 29 лет назад в Баку начались армянские погромы. Сегодня наш гость нашей студии — политик, театральный режиссер Александр Гнездилов. Александр, развенчали ли погромы миф «о крепкой дружбе кавказских народов»?
А. Гнездилов
— Думаю, что этот миф был опровергнут намного раньше. Всё-таки Бакинские погромы против армян были продолжением процесса, который к тому времени уже несколько лет шел в Закавказье. Это и события, связанные с Карабахом, это и Сумгаитский погром, и события в Нахичевани, и другие.
Вообще, на протяжении всей советской истории… Идея интернационализма, выращивания единой, наднациональной общности, так называемых «советских людей», в самой своей сердцевине, по смыслу, была правильной. Но она постоянно опровергалась практическими шагами самого Советского руководства. Это этнические депортации. Это сознательное объединение в одном регионе народов, исторически конфликтовавших друг с другом, как, например, некоторые такие двусоставные и многосоставные регионы на Северном Кавказе. Это и запреты изгнанным народам возвращаться в дальнейшем на места своего проживания. Это и — трагически отозвавшееся в наши дни — искусственное изменение этнического состава того же Крыма.
В таких сложных регионах, как Закавказье, разные народы исторически проживали вместе на одной территории. И искусственное проведение там внутренних границ: это вот Армения, а вот это Азербайджан… В реальности эту границу было провести очень сложно. В Российской империи на одной территории могла быть половина армян, а половина азербайджанцев, на второй территории одних чуть больше, других чуть меньше. Как тут проводить границу? Это же все примерные вещи, условные!
А потом эти условные вещи стали в процессе перестройки превращаться в настоящие, в будущие границы национальных государств. И националисты разных республик стали зарабатывать на этом очки и натравливать народы друг на друга. И, конечно, союзный центр был совершенно не готов к этим конфликтам, и вел себя слабо, некомпетентно, а подчас провоцировал конфликты и пытался их использовать в своих целях. И в результате всё это вело к таким кровавым и трагическим событиям, как Бакинский погром.
Это еще одна бомба, заложенная советской национальной политикой, советской территориальной политикой под людей, живших в Советском Союзе. Ставшая для сотен тысяч и миллионов людей просто их личной трагедией, до сих пор продолжающая в Закавказье определять очень сложные отношения между Арменией и Азербайджаном. Эти раны продолжают кровоточить. И перспектива их заживления на межгосударственном уровне по-прежнему остается крайне шаткой.
Притом, что, разумеется, все нормальные люди, независимо от национальности, друг с другом в личном общении не держат камня за пазухой из-за того, что кто-то армянин, а кто-то азербайджанец. Но на уровне государственной политики эти раны не преодолены до сих пор, и когда они будут преодолены, я думаю, что с уверенностью никто сказать не сможет.
В. Кара-Мурза-старший
― 28 лет назад был штурмом взят Вильнюсский телецентр. Сегодня гость нашей студии — политик, театральный режиссер Александр Гнездилов. Александр, какой след оставил в национальной памяти литовского народа штурм Вильнюсского телецентра?
А. Гнездилов
— Не возьмусь говорить от имени литовского народа. Но в политическом отношении думаю, что это событие лишний раз убедило большинство граждан Литвы в необходимости независимости от Советского Союза. И они воспользовались политическим моментом, который тогда был, событиями 1990 — 1991 годов, чтобы утвердить свою независимость. Если бы Литва тогда не отделилась и не ушла в дальнейшем в Европейский Союз и НАТО (так же, как Латвия и Эстония), то в дальнейшем не смогла бы этого сделать.
Возьмем первые же годы после распада Советского Союза. История с образованием Приднестровья в Молдавии, роль 14-й армии во главе с генералом Лебедем, роль российских националистов. История с Абхазией, в которой воевали ополченцы из различных республик российского Северного Кавказа, в том числе — печально известный Шамиль Басаев, который потом применил навыки, накопленные в войне с Грузией, против самой России, против наших сограждан. Эти события показывают, что имперские тенденции в России и в Советском Союзе времен перестройки ослабли на очень короткий период. По сути, это было уникальное окно возможностей, которое внезапно и на короткое время открылось — и потом так же быстро закрылось.
Сам штурм Вильнюсского телецентра остается во многом загадочной, темной историей. Так и не ясно, кто из советского руководства отдал об этом приказ. Михаил Горбачев впоследствии неоднократно заявлял, что вообще не знал об этих событиях. И не имел никакого представления о том, что происходило до того, как появились эти жертвы (по различным данным, от 13 до 15 человек погибло в результате штурма Вильнюсского телецентра советскими силовиками). Практически все погибшие были литовскими демонстрантами, которые пытались защитить телецентр, литовское телевидение от захвата частями Советской армии.
И эта история как раз показывает, что, даже в период руководства Горбачева, уже со второй половины 1990 года в руководстве Советского Союза наметился откат от курса перестройки, поворот к реакции. Это можно было наблюдать по уходу из Политбюро таких людей, как Александр Яковлев — «архитектор перестройки», потом министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе. На их место приходили такие люди, как назначенный вице-президентом Советского Союза Геннадий Янаев и другие. Те, кто впоследствии устроит ГКЧП. Вот эти люди к концу 1990 года начали в советском руководстве доминировать. И потому в январе 1991 года и оказалась возможной такая жестокая, кровавая и политически бессмысленная акция, как попытка силком удержать в составе Советского Союза заявившую в 1990 году о своей независимости Литву.
В. Кара-Мурза-старший
― Вы слушали программу «Грани недели» на волнах радиостанции «Эхо Москвы». В студии работал Владимир Кара-Мурза. Всего вам доброго.
