30 июля исполняется 80 лет координатору политкомитета партии «Яблоко» Борису Миснику. Мисник – один из свидетелей того, как «Яблоко» создавалось, он же один из авторов успеха партии на выборах в Госдуму в 1995 году. Большая часть жизни Бориса Мисника связана с Севером, где он родился и работал долгие годы. Там же он начал активно участвовать в профсоюзной работе. Позже Мисник возглавит Горно-металлургический профсоюз России, станет депутатом Госдумы второго созыва и навсегда свяжет свою жизнь с «Яблоком». Биография юбиляра настолько богата неожиданными поворотами и событиями, что могла бы стать основой для книги или даже фильма.
За несколько дней до юбилея мы записали интервью с Борисом Григорьевичем. Разговор происходил в его кабинете в офисе партии «Яблоко» в Москве.
Глава первая
Север
- Вы готовитесь к юбилею?
У меня так сложились обстоятельства, я решил, что не буду заниматься юбилеем сейчас. Поскольку лето, никого нет. Все мероприятия, коль скоро они все равно неизбежны, решил отложить на осень.
- Борис Григорьевич, есть такое мнение, что чем старше человек становится, тем ему сложнее согласиться со своим возрастом. У вас как с этим обстоит дело?
Это, на самом деле, вопрос самоощущения. Потому что когда вы себе представляете человека в 80 лет, а вам, условно говоря, 30, то это представление совершенно определенное: человек уже пожил, все более-менее знает, и остается ему наслаждаться своим заслуженным отдыхом. А когда тебе < самому> 80, все равно ты смотришь вперед, не назад. Там все сжато, сплющено. А впереди обстоятельства, которые тебя заставляют будущими интересами жить. Вот это надо сделать, вот это еще. Так что у меня нет ощущения, что это какая-то граница возраста и солидный рубеж. То есть возраст воспринимается как нечто мгновенно преходящее.
- Чем вы сейчас занимаетесь?
Конечно, большая часть жизни у меня проходит здесь, и занимаюсь я тем, чем занимается партия. То есть такая содержательная часть жизни она в большей степени здесь. Ну, а помимо этого личные домашние дела, которые требуют какого-то времени. Для того чтобы заниматься еще чем-то активно, тем, что называется «хобби», на это у меня здесь в Москве, честно говоря, нет времени. Когда я жил на Севере, у меня четко было – лыжи зимой, лес летом. И это было всерьез и основательно.
- Что такое «лес летом»?
Это значит, что каждые выходные или отпуск мы выезжали в лес на озеро. Вот это озеро замечательное – Имандра (показывает на рабочий стол компьютера, там во весь экран фотография озера). Уезжали на лодке на мыс, ставили палатку с женой, жили там, ягоды собирали, просто по лесу ходили, с ружьем иногда. Не столько пострелять, сколько просто походить, посмотреть.
- Вы не охотник?
Я охотник официально, но единственное в кого я стрелял, это в куропаток. И то мне их жалко было (улыбается).
- Вы не скучаете по Северу?
Скучаю, да, конечно. Периодически я туда летаю. У меня там остались товарищи и по бывшей работе, производственной, и по увлечениям, в основном, по лыжам. В свое время я был инициатором создания горнолыжного клуба в Мончегорске, куда вошли все «чайники», которые начали кататься не с детства, а уже потом. Вот там у меня остались еще товарищи. Давайте, чай уже согрелся, я налью. (Достает из шкафа «гостевую» чашку с блюдцем, себе берет стакан в железном подстаканнике, протягивает коробку с чаем в пакетиках, наливает кипяток, кладет в стакан два кусочка сахара).
- Значит, вы родились на Севере, в Мурманской области, там, где мало солнца и тепла.
Мало тепла, да, а мало солнца – это не совсем так. Солнца мало зимой и много летом. Зимой приезжие чувствуют себя там тяжело. А поскольку я там родился и вырос практически, то я этого не замечал. Потом я когда уже работал, периодически улетал в командировки, например, в Архангельскую область, это для нас юг был. Так зима проходила быстрее. Поэтому я не страдал от отсутствия солнца, как девушки, приезжающие после института на отработку. У нас большое предприятие было, институт (филиал), и по распределению многие приезжали отрабатывать три года. И для них первые зимы были очень тяжелыми из-за отсутствия солнца.
- А вы поехали сами в Ленинград учиться?
Да. Ну, это у нас было традиционно, так сказать. Как-то так подразумевалось, что мы в большей степени в Ленинград. Я учился хорошо. У меня была медаль. Я мог поступать более-менее свободно.
- Золотая медаль?
Серебряная. Я на экзамене по алгебре ответ по площади написал квадратный дециметр. Надо было написать кубический дециметр, а я написал квадратный. То, что называется опечаткой. Плюс я привел, оказывается, одно лишнее доказательство. Хватало того, что я написал, но поскольку нас учили использовать все возможные варианты доказательства, я написал одно лишнее. Это посчитали как ошибку. И я совершенно неожиданно по любимому мною предмету получил четвертку. Было обидно. Вообще мне казалось, что я все-таки гуманитарий. И когда я в школе в десятом классе (тогда десять было) начинал говорить, что я пойду в университет, все говорили «что вы, что вы, вы так хорошо учитесь, вам надо на технический». Инженеры же зарабатывали больше, чем все остальные. Поэтому надо было идти на технические специальности. То есть для меня это не был такой выбор, как сейчас многие делают, с расчетом на будущее. Нет, такая стандартная советская ситуация: кончил школу, надо поступить в институт, отучиться, получить диплом, более-менее приличную зарплату инженерную.
- Тогда же еще было распределение.
Да. Я по распределению шел первый. И я распределился в Красноярск. То, что пишут о шестидесятниках… Это же как раз те самые годы. Я в 1956-ом кончил школу, в год ХХ съезда. Тогда, слава богу, историю отменили. Потому что нельзя было сдавать историю, которая вся была создана под Сталина.
- Отменили экзамен по истории?
Да! Мы сдавали очень много тогда, 7 или 8 экзаменов. И вот историю отменили после разоблачения культа Сталина. Перевернули всю систему ценностей. А институт я кончал, это были 60-е годы, хрущевская оттепель так называемая. Свобода, романтика, «еду за туманом и за запахом тайги». Еще существенно было получить более высокую зарплату и жилье. Казалось, что вдали от центра это легче сделать. Поэтому я распределился в Красноярск.
- Но там вы недолго прожили?
Недолго. Но там мне очень понравилось. Там были замечательные ребята. Работал я в Красноярском речном порту, специалистом по крановому электрооборудованию. Мне нравилась работа, я научился краном управлять. А кран – это большой объем автоматики (тогдашнего уровня). В общем, интересная была работа. Но надо сказать, что в Красноярск я попал по второму разу. Во время войны, в эвакуации, на втором этапе нас сослали именно под Красноярск. То есть сначала нас из Мурманска эвакуировали под Москву. Но тут начались бомбежки, наступление, и потом из-под Москвы – в Красноярск.
- Потом уже в 1960-е вы все-таки вернулись на Север?
Да, по семейным обстоятельствам мне надо было возвращаться. Вернулся я в Мончегорск. В то время было достаточно интенсивное строительство промышленных объектов, и была масса организаций, которые этим занимались, в том числе всесоюзная организация «Главмонтажавтоматика». И там было управление по монтажу автоматики на Северо-Западе. От Заполярного до Воркуты – это все была зона нашего управления. Я первые годы весь Север объездил и облетал, познакомился, так скажем, вплотную со всей нашей советской экономикой, в ее самом концентрированном выражении. Поскольку автоматика везде нужна, мы работали на объектах всех уровней, на строительстве самых крупных объектов: военных, гражданских, социальных, дорожных и прочих. От подводных лодок в Северодвинске до птицефабрик в Заполярном. Несколько городов тогда строилось, а это значит, надо вводить хлебозаводы, детские садики, кинотеатры, котельные для отопления и прочее. Интересное было время – видеть, как это все строилось и создавалось.
Глава вторая
Профсоюз
- А как вы стали профсоюзным активистом?
Это такая традиционная, все-таки советская, наверное, карьера. Работал я после «Монтажа» главным энергетиком ОКСа – отдела капитального строительства. С учетом моего опыта по монтажу, я занимался тем, что курировал расширение строительства объектов, начиная от ЛЭП и кончая системами пожарной автоматики. И у нас был огромный объект на несколько миллиардов тогдашних рублей – расширение комбината. Это объект, который строился под надзором Госплана СССР. Когда это строительство крупное закончилось, я даже орден получил. Объем работы после этого сократился. А поскольку я был еще общественником – горнолыжный клуб, например, инициировал, как я сказал, в спортивной жизни участвовал. Так я был избран председателем профкома. Но профком комбината это знаете, что такое? Это 18 тысяч работающих и несколько хозяйствующих подразделений. У меня было две спортшколы, дворец культуры со своей дирекцией, хозяйством и так далее, стадион, санаторий, профилакторий. То есть наполовину это было хозяйство, которым надо было управлять. И так сложилось, что, с одной стороны, я был активистом, а с другой, у меня был опыт управления достаточно серьезный, чтобы я мог этого не испугаться. Потому что работать с такой категорией, как работники культуры, спорта, медики, – задача непростая (смеется). И опять, если в 1956 году был ХХ съезд, в 1960-ом хрущевская оттепель, то тут меня поймали 90-е годы.
- Как раз в это время вы возглавили Горно-металлургический профсоюз?
Это следующий этап, да. Наш комбинат «Североникель» входил в общесоюзный Горно- металлургический профсоюз. У этого профсоюза были подразделения во всех республиках, кроме России. В России были только областные комитеты. Когда перестройка началась, я был одним из инициаторов создания российского профсоюза, чтобы он получил такие же самостоятельные права, как и другие республиканские профсоюзы. Тогда это повсеместно шло… Была проблема создания российской Компартии, российских организаций, ну и российских профсоюзов в том числе. Я был одним из разработчиков устава этого нового российского профсоюза. Мне это мероприятие показалось заманчивым. Кроме того, наверное, свою роль сыграло то, что тогда ВЦСПС должен был перестроиться и поменять свои функции, и я попал в рабочую группу по подготовке новой структуры.
- Как это расшифровывается?
Всесоюзный центральный совет профессиональных союзов. Обычно ВЦСПС возглавлял член политбюро или кандидат в члены политбюро. Все документы, все директивы в Советском Союзе издавались за подписью ЦК КПСС, Совета министров СССР, ЦК ВЦСПС и ЦК ВЛКСМ. Четыре единицы, третьей из которых был ВЦСПС. То есть это была государственная структура в виде профсоюзного объединения. И из этой рабочей группы вышел такой документ – декларация на полторы страницы об образовании нового органа. Называлась она ВКП – Всеобщая конфедерация профсоюзов. И я был делегатом последнего съезда ВЦСПС. Съезд этот был в Кремлевском дворце. И мне как одному из активных участников рабочей группы поручили докладывать съезду эту новую декларацию и защищать ее. Вот этот пятитысячный дворец съездов забитый, все союзное руководство с Михаилом Сергеевичем (Горбачевым), все республики со своими уже тогда проблемами. Потому что тогда и Карабах уже возник, и Прибалтика. И вот я четыре часа стоял на трибуне, защищая эту декларацию, будучи еще председателем профкома комбината «Североникель». Декларацию в результате приняли. Потом в нашем профсоюзе, который мы создали, Российский профсоюз металлургов, меня избрали председателем. Это была махина в два миллиона членов, со всеми металлургическими, горными, ювелирными и прочими предприятиями. И это был 91 год: голодовка, невыплата зарплат, нехватка денег. Пять лет я летал по стране в качестве председателя профсоюза и держал, что называется, ответ перед народом, потому что там без разницы… Приехал человек из Москвы, председатель профсоюза, ну и держи ответ, почему нет масла, почему нет хлеба, почему сахар дают один килограмм, а не два, потому что варенье надо варить. Пять лет я отвечал за эти вещи. Но одновременно я был принят в международном профсоюзном движении, ездил за границу, прежде всего, к своим северным соседям, но и в Америку, и в Японию. А параллельно с профсоюзной работой я был участником конституционного совещания, которое разрабатывало новую Конституцию.
- Борис Григорьевич, то есть вы были членом КПСС?
Да, конечно. Тогда все были. Все, кто на таком уровне работал… Я был главным инженером в монтажном управлении, я был главным энергетиком. А такие должности нельзя было занимать, не будучи членом компартии.
- А в 1993-м создается «Яблоко». Как вы там оказались, расскажите.
Учитывая, что я был участником вот этого конституционного совещания, я имел контакты со всеми демократами той волны. Были такие герои, как Гдлян и Иванов. Не слышали про таких, нет? Потом почитаете. Григорий Явлинский, Гавриил Попов, Анатолий Собчак. Вот в этой среде я, что называется, вращался. И после того, как эту Конституцию одобрили на референдуме, Явлинский инициировал создание объединения «Яблоко». Вот примерно тогда мы познакомились. Мы поехали к нему в здание, которое рядом с Белым домом, СЭВ это раньше было – Совет экономической взаимопомощи. Вот там на каком-то этаже у него был кабинет. Помощник у него был Виктор Николаевич Кущенко. Я ездил со своей заместительницей. Это было, наверное, в декабре сразу после выборов в первую Думу. И мы стали приглашать Явлинского к себе в профсоюз. В общем, какие-то контакты установили. И потом я был участником первого съезда «Яблока» 1995 года.
- Как Явлинский объяснял, что это будет за партия?
Никак (смеется). По степени включенности в ту обстановку и понимания того, кто есть кто на этом фланге, его воззрения, выступления, его позиции были понятны и созвучны, мне уж точно. У нас профсоюз был очень весомый в демократической части, не относящейся к интеллигенции. Это было важно. Моя задача была, условно говоря, трансформировать взгляды и позиции Явлинского в форму, приемлемую для своего профсоюза, чтобы он поддержал на выборах 95 года «Яблоко». И это удалось сделать. Я сейчас, когда возвращаюсь назад, думаю, что это было очень существенно. Потому что с тех пор мы не имели доступа в низовые коллективы. А пока я там был председателем, и шла эта кампания, мы получили доступ на рудники, на шахты, во все раздевалки, проходные, на планерки и так далее с «яблочными» материалами. Вот тогда мы получили самую большую фракцию, которой у нас больше не было.
- Сколько?
46 человек у нас было депутатов. Из них трое из нашего профсоюза.
- Сейчас вы следите за жизнью своего профсоюза?
Да! Я с ними в контакте. Сложные процессы там идут. Изменились, естественно, приоритеты и политическая ориентировка. Они, кстати, до последнего времени, перед каждыми выборами давали нам возможность выступить, всем, не только «Яблоку». Но теперь они это дело бросили. Я имею в виду профсоюз металлургов. А Федерация профсоюзов очень быстро стала провластной. Подбор кадров там – это все старые советские руководители. Если в Москве и Питере это было еще что-то более-менее прогрессивное, то на территориях это было черти что. Теперь они плавно перешли в «Единую Россию». И сейчас они, кстати, попали в ловушку, потому что им нужно против повышения пенсионного возраста выступать, а они не могут, потому что у них Исаев является зампредседателя ФНПР (Федерация независимых профсоюзов России, Андрей Исаев - первый заместитель руководителя фракции «Единая Россия» в Госдуме). И он вынужден крутиться как уж на сковородке. А сама ФНПР плавно, инерционно вернулась на советские рельсы и очень хорошо себя там чувствует.
Глава третья
Алексей Анисимович
- Я хочу уточнить, Борис Григорьевич. В Москву вы в результате когда переехали?
В январе 1991 года, как меня избрали председателем профсоюза. С одним чемоданом приехал, месяц жил на Ленинском проспекте в гостинице «Спутник». Потом потихоньку решились эти бытовые вопросы... Но с тех пор я в Москве уже постоянно. И 91-95-й годы – это было самое живое время. (Подходит к карте России, которая висит у него рядом с рабочим столом). Я тогда с Анной Политковской познакомился. (Плакат с фотографией Политковской висит на той же стене, что и карта). Мы тогда занимались ликвидацией золотодобывающих поселков вот здесь, в Якутии, которые бросили все, и они остались там в ужасном состоянии. Политковская тогда еще не была известна никому, она была сотрудницей «Общей газеты», но она поддержала нас по части переселения золотодобытчиков. Вот здесь я был, вот здесь… (показывает на карте разные места). Кстати говоря, когда летишь отсюда сюда через Северный Ледовитый океан, то, если хорошая погода и облаков нет, признаков человеческой жизни не видно совсем. Летишь несколько часов над совершенно пустой территорией.
Так, пока вы думаете над следующим вопросом, я хочу найти одну фотографию с Явлинским. (Садится за компьютер,наклоняет голову близко к экрану, щелкает по фотографиям).
А это, наверное, с [членом Федерального политкомитета «Яблока» Виктором Леонидовичем]Шейнисом мы. Да. И вот с Шейнисом я познакомился раньше, чем с Явлинским. Потому что они все были отцами-основателями «Демократической России». Ковалев, то же самое… Наверное, быстро это не найти… Это мой дед, расстрелянный в 1938 году за несколько месяцев до моего рождения. (На фотографии строгий мужчина с бородой в черном пиджаке). Причем он никакой там не контрреволюционер. Он рыбак из Беломорска. И когда вышел приказ, что там увеличили квоты <по расстрелам>, его арестовали, а меньше чем через месяц расстреляли. Потому что квоту добирали. Это все сказывалось на нашей жизни.
- Как дедушку звали?
Алексей Анисимович Прохоров. Я вот к Соловецкому камню-то хожу, когда проходит «Возвращение имен» (ежегодная акция правозащитного центра «Мемориал» в день памяти жертв политических репрессий), хожу, в том числе говоря о нем. Когда его расстреляли, это же сразу перевернуло жизнь всей семьи.
- Как это отразилось на вашей семье?
Отразилось так, что мои родители уехали на Север. И как я уже потом понял, забрались вот сюда (показывает на карте место, где находится поселок Имандра в Мурманской области), лесоводами, спрятавшись ото всех органов.
- А изначально где они жили?
Жили… Вот деда забрали в Беломорске. Если вы видите отсюда…
- Это в Карелии.
Да. Ну вообще это русское поморское село, но карельские корни там есть. Мать жила здесь, а отец родился в Чернигове на Украине. А встретились они в Ленинграде, когда учились в лесном техникуме. И вот эта история заставила их убраться подальше на Север, спрятаться. Потому что тогда машина бюрократическая тоже так работала: кто под рукой - можно было взять, арестовать, а тот, кто где-то далеко - его надо было еще поискать.
- Потом вам наверняка приходилось заполнять разные анкеты, где нужно было указывать родственников…
Да, были эти пункты. Но как ни странно, они касались только уровня родителей. Но все равно, для меня это было неясно тогда еще, я не упоминал... Причем у нас как тогда было? Человека арестовали, и никто не знал, что он был расстрелян. Это называлось «10 лет без права переписки».
- Вы сами когда узнали про деда?
О том, что он был осужден, я узнал достаточно рано. После войны мама писала и пыталась выяснить, что с ним. Потом уже окончательно после 1956 года, ХХ съезда, мы получили официальный ответ о том, что он был репрессирован и реабилитирован в эти годы. Тогда я уже более-менее подробно узнал. Кроме него еще три брата моей бабушки точно так же пропали. Вот книжка у меня есть «Преодоление сталинизма» (берет со стола, открывает книгу), тут есть приказ по квотам. Увеличили квоты, взяли людей расстреляли. Вот тут резолюция Сталина относительно расстрелов… и где-то тут увеличение квот этих самых. Вот этот приказ: утверждается количество, подлежащих репрессии, и вот поехало: Карельская ССР – 300 тысяч. И там никто не смотрел, кто это и что, забирали и все.
Потом мы жили в Мурманске. Буквально в первый день, как отец ушел на войну, нас увезли в эвакуацию, 3 июля, и дом и квартира сгорели от бомбежек. После войны мы вернулись в Мурманск. А во время войны третьим этапом <эвакуации> мы попали аж на Сахалин и прямо в русско-японскую войну осенью 1945 года, про которую никто не знает, а я ее вживую видел и даже помню. Сахалин тогда был разделен границей напополам. Южная часть была японской, мы жили в нескольких километрах от границы. Когда мы вернулись на Север, отца назначили работать в маленький таежный поселок, где сейчас Кольская атомная станция. Мы там жили первые пять лет после войны. Поселок этот принадлежал комбинату «Североникель», который сам находился в Мончегорске, так мы перебрались в город, и там я уже закончил школу. Но из детства самое замечательное воспоминание то, что в этом поселке мы жили в своем доме, одноэтажном, с печным отоплением. Нам просто повезло в этом смысле. Я всю жизнь стремился построить свой дом и в конечном итоге построил, как я говорю, между Ленинградом и Москвой, в Клинском районе.
- Сами строили?
Да. Мы купили коробку недостроенную кирпичного дома с участком. Пристроили к нему деревянную трехэтажную часть с верандой. Потому что мы хотели жить в деревянном. Получился огромный дом. 17 лет я его строил.
- А дерево посадили?
Да! Я посадил два кедра. Мне их подарили. Сейчас они уже с мой рост. Надо было их беречь от солнца и от всего… Но выросли.
Глава четвертая
«Яблоко», английский и стихи
- Борис Григорьевич, давайте про «Яблоко». Как вам кажется, что за этап «Яблоко» сейчас переживает?
Я думаю, переживает необходимый этап в своей жизни. В связи с тем, что кончилась эпоха, которая началась с перестройкой и закончилась, наверное, с третьим сроком Путина, уже после Медведева. Она закончилась еще и потому, что люди, которые эту эпоху олицетворяли, тоже закончили свой жизненный активный политический путь. У них были одни представления, одни ценности и представления о том, что будет. Они не реализовались. И мы все к этому поколению принадлежим. Жаль, конечно, но они не реализовались. Понятно, что не мы будем в этой новой обстановке, что называется, искать возможности сохранения работоспособности такой партии, как «Яблоко». Явно не мы. Партии действительно нужно омоложение, нужно искать новые смыслы, что называется. И вроде бы мы начали это дело раньше, чем многие другие. И я поддерживаю ту работу, которую ведет сейчас команда Рыбакова-Слабуновой (Эмилия Слабунова – председатель партии, Николай Рыбаков – ее заместитель). Я считаю, что опыт, который связан с праймериз и выборами мэра Москвы, тоже показал, что надо новые методы и технологии внедрять, и у молодых это получается лучше. Потому что они не знают всех тех опасностей, которые знаем мы и из-за которых мы тормозим естественные процессы. Это помогло немного перетряхнуть всю эту рутину, которая никуда уже нас не двигала.
- Как вы думаете, что нужно, чтобы «Яблоко» смогло повторить успех 1995 года? И возможно ли такое вообще?
1995-го нет, не думаю. Но для прохождения барьера, если 5-ти процентный барьер сохранится, надо буквально сейчас заниматься, чтобы готовить людей. И то, что сейчас делается по местным выборам, это исправление предыдущих ошибок, когда у нас был верх, а низ мы считали не таким важным. А потом оказалось, что все наоборот. Это такая трудная, ежедневная работа. Вообще для меня было удивительным, что пришли сейчас новые люди, среди них много айтишников, много людей с двумя языками, людей образованных, работающих самостоятельно. И казалось бы, чего им в этой партии? Но они хотят жить лучше, чем получается сейчас. Тут я за то, чтобы этот процесс шел, и понятно, что из него результат должен быть как раз на выборах в Государственную Думу. Но опять без выборов местных, без завоевания какой-то репутации среди избирателей, а репутацию такую можно завоевывать не обязательно в партийном плане, но и в общественном.
***
- Англо-русский словарь у вас здесь для чего лежит? (На рабочем столе Мисника среди прочих книг – объемный англо-русский словарь).
Для себя (улыбается). Я тут на старости лет занялся английским, поскольку я учил немецкий. Уже в очень, в очень зрелом возрасте я начал заниматься английским. И до сих пор пытаюсь периодически заниматься. Но не очень получается. Хотите я вам… (начинает рыться в бумагах на столе). Я стал заниматься на курсах, а там надо сдавать чего-то все время. Вы хорошо английский знаете?
- Не очень.
Ну ладно. Так вот, надо сдавать, а мне неинтересно слова эти учить, фразы. Тогда я стал придумывать. Что я могу сделать более веселое? Вот надо было сдавать по темам, и я придумал вот такие… стихи, чтобы мне было удобнее запоминать. (Протягивает листок с напечатанными четверостишиями на английском языке). Ну, это не стихи, это такая рифмованная скороговорка. Но вообще, конечно, нужна практика.
- А на русском пишете стихи?
Писал. Сейчас нет. Это не стихи, конечно. Это так, детская лирика. Сейчас я вам подарю. (Достает тонкую книжечкусо своими стихами).
- Стихи про любовь у вас?
Да, да, да, да. Не бывает ведь…
- Вы долго любовь свою искали, Борис Григорьевич?
Целых две лагерных смены. Мы с женой познакомились после шестого класса в пионерском лагере в Риге. Не познакомились, а просто увидели друг друга, не зная, что мы из одного города, с одной улицы и из одной школы. Было это, слава тебе господи, в 1952 году на Рижском взморье. Потом мы, как всегда в жизни бывает, в школе дружили. Как это пелось «мы жили по соседству, встречались просто так, любовь проснулась в сердце, я сам не знаю как».
Борис Григорьевич с супругой Любовью Григорьевной
- То есть уже в шестом классе вы поняли, что она вам нравится?
Да, то, что она мне нравится, я совершенно четко понял. Самое большое отличие было в том, что она все время улыбалась. Наши же люди не улыбаются.
- Северные?
Ну, вообще.
- Советские?
Советские люди, да. И советские дети тоже. А она все время улыбалась. Это настолько было поразительно. И произвело на меня впечатление на столько лет. Потом мы разъехались, я в Ленинград, она в Ярославль учиться. Естественным образом наши пути разошлись. После института оказалось, что надо возвращаться. Друг к другу. На последнем курсе я получил от нее письмо, и все начало возвращаться к истокам. В 1964 году мы поженились.
- Вы так долго ждали, получается?
Что значит долго? 52-й год – это шестой класс. (Смеемся). В 64-м мне было 26, а ей 25.
- Это вы как раз вернулись из Красноярска?
Это как раз была одна из тех причин, по которой я вернулся из Красноярска, да. С тех пор мы не можем никак разойтись.
- То есть вы один раз были женаты?
Два. Когда мы уехали учиться и наши пути разошлись, она вышла замуж, и я от злости женился.
- А, это вот так было?
Да, это вот так было. Но это было три-четыре года, недолго. Так что вот такая история.
- И стихи вы ей все время посвящали?
Пауза.
Вот не спрашивайте. Стихи эти… будем считать их абстракцией.
- Какой строчкой завершим наш разговор?
Да нет такой строчки, которой я был бы готов чего-нибудь завершить. У меня все время незавершенное состояние. (Начинает листать книжку со стихами). Сейчас скажу, что может быть.
«И я беснуюсь, как могу,
Я задыхаюсь на бегу,
Боюсь – иначе просто не успеть!»
Бесноваться уже, конечно, не очень получается. Но это близко к тому, что происходит.
(Достает из шкафа еще один листок со стихотворением на английском языке). На самом деле, стихами является только это. Читайте.
I’m never going to wait for my fabulous day,
I always hope to find my marvelous way,
When the Hell and Heaven will go out far away,
I’ll be able to tell my children about that yesterday.
When the wars thundered and the people wanted to live…
Where the birds were flying fluently and nobody had been deceived.
You should remember how quickly the grass gets green
And the stars surround the Earth by brilliant ring.
Я не собираюсь ждать мой сказочный день,
Я всегда надеюсь найти мой фантастический путь,
И когда ад и небеса уйдут прочь,
Я смогу рассказать моим детям о том «вчера».
Когда войны гремели, а люди хотели жить…
Когда птицы летали свободно и никто не был обманут.
Вы должны помнить, как быстро зеленеет трава
И звезды окружают Землю блестящим кольцом.
Фото: Карина Градусова
