|
Оригинал статьи см. на странице http://zavtra.ru/cgi/veil/data/zavtra/00/365/72.html
«СКАЖИ-КА, ДЕД...»
"Завтра", 48(365), 28-11-2000
Редкий ученый сегодня может похвастать идеальными условиями для своих исследований. Тем более тот, кто изучает русское крестьянство. Социолог из Саратова Валерий Георгиевич Виноградский - последователь гениального Александра Чаянова - один из таких.
В годы так называемых реформ ему посчастливилось собирать материалы об эволюции крестьянства. Он оказался обладателем уникальной энциклопедической коллекции тысяч "голосов крестьян", их видеопортретов.
Этот бесценный "капитал" он создал с помощью Федора Шанина, вернувшегося из Англии на постоянное место жительства в Россию.
Как работает современный ученый, на каких условиях, насколько он вынужден скрывать свои личные убеждения, подгонять под чьи-то властные требования, политические или экономические? С этими вопросами я обратился к Валерию Георгиевичу.
Валерий ВИНОГРАДОВ. Свобода была полнейшая. Правда, сначала, когда я разговаривал с людьми, которых Шанин собрал с миру по нитке, удивлялся, что ему надо? Почему он вернулся в Россию. И он, как будто зная, что мы об этом будем думать, на втором же нашем организационном совещании, на котором он дал нам задание разработать методики, рассказал, что полюбил и понял Россию, переведя на английский язык найденные в недрах библиотеки Конгресса труды Александра Чаянова. Перевел его на английский язык, ввел его в крестьяноведческий оборот, и считает Чаянова выдающимся мыслителем такого уровня, какого в социологии и крестьяноведении еще не было. И ему странно было наблюдать, как эти традиции были заброшены, он удивлялся, почему никто не вспоминает этого великого человека, почему никто не идет по его методологическим, идеологическим, в хорошем смысле слова, следам? И он решил провести свое расследование о том, как все начиналось. Сначала написал заявку в Британский совет по общественным и социальным наукам - организацию, которая финансирует подобного рода исследования по всему миру. Просил выделить деньги на изучение истории Российского крестьянства, начиная с предколлективизационных лет и до сегодняшнего дня. Специфика на заявки состояла в том, что он хотел использовать методологию так называемых устных историй.
В России до сего дня методология была иная: у нас составлялась формальная анкета, с пунктами о бюджете времени, просто бюджете, выяснении общественного времени, и с этой анкетой социологи ехали по деревням с узкой, специальной задачей, которая была развернута в нескольких десятках вопросов. Ответы собирали, обобщали и получалось в результате то или иное мнение. Уж как это мнение потом прилаживалось к политике - зависело от совести проводивших исследование. А Федор - Теодор Шанин, сказал, что давайте-ка, ребята, растворимся на два-три года в крестьянской среде и сделаемся глазами, ушами, памятью и даже культурой крестьян. Переродимся в крестьян, зафиксируем то, что нужно. Он даже ввел такой интересный методологический прием, запретив нам в течение первых двух-трех месяцев что-либо делать: включать диктофон, расспрашивать, лезть с бумажками в семьи крестьянские. Нужно было просто приучать их к себе. А на вопросы, кто мы такие, должны были отвечать, что приехали сюда, чтобы изучить, понять и написать историю старинных крестьянских родов, фамилий. И поэтому там, где работал я, нас называли двумя вариантами прозвищ: "писатель" и "он истории собирает".
Теодор дал нам денег. Я, например, дом себе купил в деревне, в Саратовской области, в селе Лох, в котором потом работал. Были и другие регионы: Вологодская, Архангельская области, Сибирь, Алтайский край, Тверская, Тамбовская губернии, в общем во всех частях России. Выборки шли мягко, мы не гнались за представительством, старались охватить как можно больше разных регионов.
Мое знакомство с деревней началось с анекдотического случая. Осенью на подъезде к деревне (а мы ехали на машине друга) мы застряли. Застряли намертво со всей своей аппаратурой, с водкой, которую мы везли для угощенья, да и для себя, для согрева, с печеньем, с шоколадом, с диктофонами. Невдалеке два здоровых "кировца" чистили скотный двор от навоза. Мы, в городском наряде, в ветровочках, подошли к ним, разговорились с мужиками, сказали, что историю деревни приехали писать. Короче, вытащили нас. Мы, естественно, им "Кубанской" в стаканчики разливаем. Разливал я так, что рукой совсем закрыл этикетку на бутылке. Они выпили и стали хвалить нашу сладенькую самогонку, сказав, чтоб приходили в гости. Вот с этого и началось.
Первым делом мы пошли в колхозную контору, представили бумагу, что являемся членами независимой социологической группы, которая хочет восстановить историю старинных крестьянских родов, фамилий, историю села, хочет написать книжку и снять впоследствии фильм - такая была формулировка. Они, естественно, спрашивали, что нам надо. Нам ничего было не надо. Вот дровец бы в лесхозе купили, а вы бы нам их притащили. Они и привезли, и напилили. Вот так, сразу, без всякого нажима, без предъявления своих докторских степеней у нас все и началось. Они до сих пор не знают, что я доктор наук. Не говорил, что я и журналист. "Вот вы уедете, а нам тут жить", - такие бы были тогда разговоры. "А мы не уедем!" Наша позиция отличалась от тех, кто приезжал, собирал информацию и уезжал, напустив пыль на деревенскую улицу, тем, что мы оставались, привозили даже своих жен и детей. Мы показывали, что мы беззащитны: вот мы, голенькие, если что не понравится.
И среди каждодневных, постоянных дел - воды принести, дров наколоть, печь истопить, помочь кому-то, - мы вводили такую тактику приучения людей к диктофону. Вешали себе на шею и шли. А люди даже иногда не знали, что это такое. Когда начинался интересный разговор, мы включали его и на вопросы отвечали, что это электрическая записная книжка, о которой они потом и забывали.
Сначала были пустые разговоры о том о сем, но вскоре пошли такие, какие крестьяне сами любят вести. А они любят рассказать об истории своего дома. Как строили, где материал доставали, как мучились. Для них родовой дом - это все.
Сейчас я стал замечать, прожив чистых пять с половиной лет в деревне в двух регионах, что для меня Россия перестает быть домом родным. Понятие России как дома, города как дома родного, где мой голос что-то значит, сужается до размеров моей квартиры...
Александр ЛЫСКОВ. Здесь можно усмотреть два варианта: либо вы ушли из этого дома, либо дом отвернулся от вас...
В.В. Скорее дом отвернулся. Я не уходил никогда. Я все время стараюсь найти элементы этого дома в общении, в разговорах, ведь когда люди общаются между собой в семье, в доме, это хорошо чувствуется, а тут все время какой-то уход. Уходит она, Россия.
А.Л. А какие признаки этой потери, этого процесса отчуждения? Когда вы заметили, что теряете свой дом?
В.В. Я заметил это с момента сумасшедшей подготовки к последним выборам Ельцина. Ведь это была беспардонная эксплуатация веры народа, не скажу, что в царя-батюшку, но в какую-то личность, в лидера. Мы, миллионы двуногих тварей, нужны им были как орудие в демократических выборах. И с одной стороны, вроде, слава Богу, условно, конечно говоря, Волга стала чище, Подмосковье, экология улучшается, но, с другой стороны, ведь все брошено. Брошены кирпичные заводы, брошены пекарни - возят хлеб из городов. Постепенно начинают разрушаться признаки обжитости территории - она обжита только в сфере торговли лотошниками. Люди просят зарплату, ну и пускай! Сухие голодовки чернобыльцев, бросание медалей к памятнику Жукову, забастовки... Ну какой же это дом? Когда ты в доме живешь, ты планируешь на будущий год что-то побелить, штакетника нарубить и завалинку починить. Хорошо, что сейчас кое-что начинает ложиться к лучшему.
Стихи прекрасные вспоминаются кого-то из фронтовых поэтов: "Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели..." Так вот, крестьян не нужно жалеть. Не надо плакать, что они, бедные, находятся где-то там, на конце социальной шкалы. Это мудрый, инстинктивно мудрый народ! Сейчас у них начинают нарастать горизонтальные связи между семьями, между членами одной социально-территориальной общности, хутора, поселка, станицы, которые направлены на взаимообмен деятельностью, услугами, заботой. Ведь как ни странно, а безучетный, бескорыстный обмен энергией любого рода - экономической, финансовой, душевной - очень сильно растет. Саморемонт крестьянства начинается с крестьянского двора, из середины его. Все крестьяне сейчас вошли в такую ситуацию, когда они и хотят, и могут, и стремятся друг другу помогать выжить. Это без дураков. Мы на Кубани собирали годовые данные, сколько и на что истрачено, сколько получено. И мы столкнулись с такой ситуацией, когда появилась масса вещей, которых в бюджете не учтешь - обмены: у одной хорошо идет рассада, у другой - отлично ведется скотина, и без всяких денег. И так везде. Помните, у Шукшина был принцип: укрепиться и жить.
А.Л. Наверняка некоторые люди, которые критическим оком будут окидывать эти строки, вспомнят знаменитую фразу, связанную с Черномырдиным, когда ему сказали: "В деревнях же голодают!" На что он удивленно ответил: "В деревнях?! Не может быть?!" Что вы увидели в деревнях? Голод?
В.В. Нет. Просто сейчас больше времени тратится на прокормление. Больше времени и больше сил. И пусть не такой роскошный, но весь необходимый набор, начиная от консервированного мяса и птицы, кончая картошкой и морковкой, есть. Я когда приезжаю в деревню, меня спрашивают: "Как там у вас, в городе?" Я им отвечаю, что дорого все и сам спрашиваю: "А у вас как?" - "А мы и со своим салом проживем". Голода нет, и думаю, что не будет. Старики, конечно, не могут как раньше себя обеспечивать, просто физически не могут, но появляется масса помощников. Если не дети, так знакомые все за тот же обмен. Это действия, которые никакой рыночной теорией не предусмотришь. Ведь в рыночных отношениях всегда присутствует элемент выгоды: продал, купил и должна быть прибыль. Действия здесь совершенно непредсказуемы - люди стараются больше отдать, чем взять, и не потому, что они получают удовольствие от того, что отдают, а потому, что знают: за эту бескорыстную, щедрую отдачу что-то они получат, ну скажем так, в духовном плане.
А.Л. Валерий Георгиевич, наверное, и в вашей деятельности в деревне как ученого тоже был период, когда вы отдавали, но еще ничего не получили - ни материала, ни эмоции. Теперь вы уже много наработали, у вас есть свой научный капитал. Каким образом вы шли по этому пути - от нуля к сегодняшнему мощному обобщению своей деятельности?
В.В. Вот про журналиста говорят, что он должен знать немного, но обо всем. Про ученого говорят, что он должен знать все о немногом. Мы для себя поставили задачу: все обо всем. Для нас не было неинтересной информации. Помимо истории фамилий, старинных крестьянских родов, мы изучали и историю социального пространства деревни, как менялась обстановка жизни. Мы постепенно, ненарочно старались повернуть рассказы людей на описание окружающего. Ведь если мужик рассказывает о том, как он поехал в лес за сеном, он про сено и рассказывает, а в дальнейшем выясняется, что ездил не один, а с девкой, чтобы она в это время ягоды собирала. Это и есть оказийная, крестьянская экономика. И так везде и повсюду - экономика должна быть экономной. За один технологический проход они делают несколько дел. В таких разговорах важно было не давить на респондента, не отпугнуть его своей навязчивостью. Он и сам все расскажет, если почувствует интерес к своей жизни. Есть такие три правила зэковской жизни: не верь, не бойся, не проси, из которой я меняю первое - верь. Не бойся. Не проси. Это был принцип мой и моих коллег, которого мы придерживались в общении с людьми. Мы были, как Паганель, из романа Жюль Верна: если ты такой же открытый, доверчивый, не боящийся ям и диких животных, незаинтересованный, не напролом действующий, а внимательный, раскрытый, то тебе открывается мир.
А.Л. Меня заинтересовало словечко оказия. В связи с этим - отношения между людьми, какие они? Вот, например, я - индивидуалист по натуре, по городской жизни, и меня эта деревенская оказийность касается таким образом: когда идешь в другую деревню в магазин, то бабки, тетки и мужики нагружают тебя, чтоб заодно купил то-то и то-то. И меня, с моей "самостью", это немного озадачивает и угнетает. Как объяснить, что вместе с самостоятельностью, с гордостью, что сам обязан, должен выжить в любых условиях, обязательно присутствует оказийность?
В.В. Это просто способ жизни, способ существования. У них даже вопросов никаких не возникает, что это труд какой-то, что вмешиваются в твои планы. Ваш вопрос на многое сразу выводит. Понятие личного времени в деревне очень узкое - твое время принадлежит не только тебе. Но не везде. На Кубани не так. На Кубани приходится договариваться, например, когда с ними можно побеседовать. Там у них очень интенсивное землепользование, потому что земля хорошая, на ней много можно вырастить и прокормить много скотины. А вот в Черноземье, начиная с Волгоградской, Саратовской областей и вплоть до Севера, - там люди не считают своего времени: нужно тебе - ради Бога, значит, у тебя есть потребность. Там и ты растворяешься в заботах чьей-то семьи, и она, глядя на тебя, вовсю отдается твоим проблемам. Это тепличные условия для исследования - всегда тебе все расскажут, покажут, отдадут тебе времени столько, сколько надо. Нет понятия личного мирка, который тебя окружает и в который ты никого не пускаешь. Он не существует. Может, в этом и есть суть общинной жизни, она все время подпитывает возможность нетрадиционных экономических крестьянских действий, направленных в том числе и на выживание в наше нелегкое время. А вообще, в деревне я все меньше и меньше слышу разговоров о тяжелой жизни. Это вроде и хорошо, с одной стороны, и в то же время это признак отчаяния, заброшенности со стороны государства, когда их лишают медицинского обслуживания, обучения... Когда я работал в деревне, то сам для себя определил так называемую полноту органического существования - они сами для себя все могут сделать и свершить. А с другой стороны, нельзя в обществе не помогать друг другу, а крестьяне сейчас брошены государством. В этом есть историческая несправедливость - нельзя людей отодвигать с определенного социально-экономического уровня на более низкий. Но в то же время в этих условиях возрождается новый мощный импульс самовыживания, самоопределения крестьянства и нации.
А.Л. Валерий Георгиевич, а не заметили вы уже сейчас человека, нового, взращенного в деревне, парня или еще ребенка, но который станет в будущем мощной, сильной личностью на земле или где бы то ни было - человека будущего?
В.В. Видел. Я видел это везде, как это ни парадоксально, где нет этого сумасшедшего фермерского движения. Так, где крестьяне клюнули на фермерство, и лучшие подались в него, а когда обожглись - вернулись назад, вот там этих личностей, выходцев из крестьянских дворов, которые могут на себя взять ответственность за будущее поколение, там этого нет. А там, где нет этих организованно выскочивших с помощью государства людей, там, где существует нормальная жизнь крестьянского двора, крестьянского семейного хозяйства, - там появляются среди ребят люди, которые могут стать экономически независимыми на земле или где угодно, которые могут и детей своих прокормить, и выучить. Ведь как получается: в семьях, где дети уходят работать в другие организации, в колхозы, газпромы, начинает укрепляться свое крестьянское хозяйство. Возводятся пристройки различные, хлева, расширяют жилье, больше кормов и скотины приобретают. Они понимают, что если сумел ухватить источник доходов, не связанный с землей, где надо круглые сутки заниматься и работать, то надо вкладывать в семейное хозяйство, помогать другим, обмениваться, вовлекать в круг забот городскую родню.
Я написал в свое время работу о борьбе колхоза и крестьянского двора, которая была опубликована в "Знание - сила", где говорил, что в этой борьбе, в этих стесненных условиях, которые сейчас мы наблюдаем, выигрывает двор, потому что он более поворотлив, более умен, более изобретателен. Кстати, у нас сейчас начинается период подготовки к следующему исследованию. Если мы получим деньги на него, мы как раз будем изучать эту неформальную, эксполярную экономику, эти формы выживания, а информацию эту очень трудно получить, потому что крестьяне считают это само собой разумеющимся.
А.Л. Валерий Георгиевич, мне бы хотелось вернуться к личности Теодора Шанина, обрисуйте, пожалуйста, его портрет так, чтобы он был ясен мне и читателям.
В.В. Я его называю про себя батькой родным. Это человек, влюбленный в Россию, в один из так называемых длинных столов, которые собираются раз в четыре месяца в поле, в Переделкине, мы пошли в дом-музей Корнея Чуковского, где экскурсовод, очень достойный человек, обронил несколько строк из Есенина о судьбе крестьянина. После чего Теодор Шанин заплакал. Он чувствует несправедливое отношение к крестьянству.
Еще один эпизод, который характеризует Теодора. Когда мы работали в станице Привольной, там был рассказ о том, как крестьянский мир спас своего председателя на выборах в 1991 году, который в период облав Полозкова был посажен на два года. Не один он тогда сидел. После его освобождения, на очередных выборах в председатели, когда райкомы и другие организации привезли своих ставленников на этот пост, народ привез этого человека в Дом культуры, где все как один проголосовали за него. Теодор Шанин, когда рассказывал эту историю, еле сдерживал слезы. Он чувствует Россию, чувствует всю эту ущемленность крестьянства, наплевательское отношение к нему.
Теодор Шанин - человек-университет, около него многим вещам учишься, и не только потому, что учит, а потому что он из нас, совершенно разных, умеет вынуть и поставить на службу наши моральные характеристики, моральные оценки. Он не говорит, что мы должны любить крестьян, что должны относиться к ним, как к носителям истины и духовности, но что должны быть внимательными ко всем сцеплениям обстоятельств, в которых крестьянство жило, живет и будет существовать, зафиксировать все с научной, человеческой точностью, с правдой повседневности. Он говорит, что мудрость растворена во всем жизненном процессе - каждый по-своему мудр и хитер.
А.Л. А вот чисто внешне, чисто физиологически, какой он, молодой, старый, какой на внешний вид, где живет?..
В.В. На вид он громадный, рост, примерно, метр девяносто, косая сажень в плечах, огромная, шарообразная, лысая голова, мощный подбородок, очень умные глаза. Он великолепно знает русский язык, стиль его разговора и писания очень похожи на Герцена - крутая, с подрезом, фраза. Живет он в России. Организовал в помещении Академии народного хозяйства первую в России Московскую высшую школу социальных и экономических наук. Эта школа - попытка перенести западную, британскую систему образования, со свободным доступом к книгам, к преподавателям, на русскую почву. Готовит он магистров социологии, права и экономистов. Он хочет создать новую культуру социологической мысли, но эта культура восстанавливает лучшие традции российской земской статистики, антропологии, на которой вырос Чаянов.
А.Л. Валерий Георгиевич, давйте теперь из Москвы как бы переедем в Саратов, в глушь, в провинцию. Чем там живет научная интеллигенция, есть ли она там - разлагается, бедствует, уходит в бизнес, как существует?
В.В. Я скажу вам на примере нашего института, в котором работаю уже семнадцать лет, это институт социально-экономических проблем развития агропромышленного комплекса Академии наук России. 90-й год. Начало либерализации, всяких демократических преобразований. Приезжаю я из деревни в институт и недосчитываюсь то одного, то другого. Один на зерновой бирже, другой - организовал чеково-инвестиционный фонд... Наиболее молодые, умные, разворотливые ушли в негосударственные структуры. Некоторые уже вернулись из них. Тянет в науку. Но, я думаю, что настоящий ученый не должен быть богатым, он не должен иметь посторонних мыслей, как преумножить, как сыграть, а у них это появилось. Остались те, кто пусть даже краешком сознания понимает, что без нас, без этих микроскопических научных усилий, познать нашу реальность невозможно, прервется связь традиций. Я не говорю, что мы отпетые бессребреники и, кроме науки, нам ничего не надо - но краешек сознания у нас такой. Я вижу на семинарах в глазах тех, кто остался, искру, если они что-то в этом течении жизни угадывают и узнают.
Есть еще одна причина, почему люди научных кругов остаются: ведь мы же в других местах никому не нужны. И я со своим запасом знаний, опытом не нужен даже в институте. Любой новый человек на кафедре - это материальная обуза, хотя на общественных началах с удовольствием приглашают читать лекции.
Государству мы не нужны, никто не интересуется нашей огромной работой, ни один думский комитет, хотя мы им регулярно шлем свои книжки, разработки. Или им правда не нужна, или у них не хватает времени вдуматься в эти проблемы.
А.Л. А каков он современный, провинциальный студент вашими глазами?
В.В. Мне трудно судить о современном студенчестве, потому что это будет все-таки из вторых рук. Но то, что знаю, скажу.
Я хорошо помню себя. В том студенчестве 60-х-начала 70-х годов переживание науки как абсолютной ценности в каждом нормальном студенте все-таки было. Я благодарю судьбу, что попал к хорошим профессорам, которые мне дали понять, что научные знания ценны сами по себе. Но это было только в пределах вуза, на семинарах и лекциях. Стоило мне только поступить в социологическую лабораторию, сразу же начали поступать для утверждения различные планы, которым мы должны были дать рекомендации. И этот дух ценности знаний стал постепенно обрезаться, что повлекло за собой хитрость людей, подделку под обстоятельства.
Сейчас студент, из рассказов моих младших друзей, пошел очень прагматичный - много есть мусора. Но и людей, которые серьезно и старательно осваивают науку, - прибавилось. Хотя опять-таки - науку они понимают несколько прагматично - это средство, чтобы войти в какие-нибудь структуры: экономические, политические, финансовые. Это не только работа за корочки, что само собой, но и работа за знания, которые сейчас стали нужны. Наука для них стала не целью, а средством для более комфортной жизни. И это проявляется в лучших студентах. Вечно это продолжаться не может. Весь вопрос в том, что сегодняшняя воровская экономическая среда скоро кончится. Ведь это ненормально! И тогда нужны будут настоящие профессионалы. Ведь если не останутся люди, для которых правда, научные ценности превыше всего, тогда пиши пропало. Тогда перестанет читаться классическая литература и научная, и художественная, она просто не будет нужна. У меня в деревне есть знакомый шорник, который говорит мне, что из-за своей работы ничего не чует, что ему сейчас все равно, чем пахнет, - и если этот дух будет присутствовать в среде студентов, то кончится тем, что у них отобьет чутье на мораль и нравственность.
А.Л. Валерий Георгиевич, вот вы упомянули, что впереди у вас сейчас новый период работы, новая тематика, и главное - новая техника для исследования.
В.В. Да, видеокамера у меня теперь. И уже много чего сделал. Наступил момент, когда я понял, что речь не передает полную глубину человека, мне потребовалось и лицо. Я делал так: задавал вопрос и одновременно с записью фиксировал лицо говорящего. И иногда удавалось поймать момент истины. Получается театр актера документального кино. Он не играет, но на лице столько эмоций, что это вносит дополнительный, немалый оттенок в образ. При съемке я спрашиваю всегда разрешения, мотивируя, что мне дороги ваши лица, и это действительно так. Они с удовольствием на это идут. Я не сразу этим занялся, да и камеру купил только потому, что выиграл в "Что? Где? Когда?" пятнадцать тысяч. Это интересная история. Шел по деревне и увидел, как дядя Леша пасет овец. Был ноябрь. У нас с ним завязался разговор о скотине, о хозяйстве, повернулся на воспитание детей. Я сразу включил диктофон и стал записывать. Среди прочего он обронил фразу: "Да что там, воспитание... надо есть хлеб без меда и никогда первым не здороваться". Я его спросил, что это значит, на что дядя Леша сказал, что я писатель, и сам должен догадаться. Три дня я гадал. Не выдержал и опять пошел к нему. У него настроение оказалось не такое боевое, потому и сказал: "Работать надо до седьмого пота, чтоб хлеб слаще меда показался, и первым не здороваться, опять же - работать надо. Если ты в борозде спину гнешь, так любой дед тебе первым шапочку поломает!" В Переделкино я встретил Ворошилова и рассказал ему об этой байке. Через некоторое время меня уже снимали в Москве... Самое интересное было видеть, как эти болваны-знатоки, прочитавшие много энциклопедий, не могли взломать простую крестьянскую логику.
Так вот, получил я эти деньги и купил камеру. Это видеосоциология, как я ее называю, очень помогает зафиксировать тончайшие оттенки. Кассеты, конечно, уходят в архив, но ведь уже сорок пять процентов стариков, которых я снимал, лежат в могилах, уже их нет в живых.
Теодор - молодец, он угадал время, или просто ему действительно везет. Мы начинали работу в условиях Советского Союза и зафиксировали все эти изменения. В разговорах крестьян, которые поворачиваются к прошлой своей жизни, отвечая на вызов настоящего, чувствовалось, как они с теплотой вспоминали устройство старых дворов. Они начали вспоминать об этом, когда стали разрушаться их дворы.
|