Теодор Шанин
Жизнь современной России - сплошной парадокс. Прежде всего, непонятно,
как до сих пор выживает громадная часть населения. Формальные данные целого
десятилетия свидетельствуют: заводы стоят, зарплаты не выплачиваются, производство
и производительность труда падают, эффективных институтов социальной защиты
практически не существует. К тому же оборудование изнашивается, не хватает
инвестиций, а доходы от экспорта оседают за рубежом.
На фоне этой картины невероятное удивление вызывает незначительный
эффект всех этих процессов. Да, питание большинства россиян в среднем ухудшилось,
продолжительность жизни уменьшилась, нарастает множество проблем. Но нет
распространенных признаков голода (а это то, что практически невозможно
долго скрывать). Почти все функционирует: учителя учат, медики лечат, офицеры
командуют, милиция регулирует дорожное движение, в большинстве случаев
улицы городов чистятся, вода, электричество и газ подаются в дома, магазины
продолжают бойкую торговлю. Иными словами, страна функционирует в целом
куда лучше, чем можно ожидать. Социально-экономическое выживание российского
общества - это центральный парадокс его новейшей истории.
Другой парадокс
Другой - то, что секреты живучести современной России, ее значительная
стабильность и в высшей степени автономная природа экономики ежедневной
жизни россиян (то есть способность функционировать независимо от действий
правительств) так мало изучены, осмыслены, оценены ученым миром.
Тем временем в России, несомненно, существует экономика выживания, масштабная
и существенно важная для населения. Отчасти это подтверждается простым
здравым смыслом большинства россиян и громадным количеством остроумных
анекдотов, которые они рассказывают о своем положении. Отчасти - самими
институтами власти, которые интуитивно или же по долгу службы осознают,
что имеют дело с неким малопонятным и плохо управляемым механизмом. Однако
ограничиваются в его описании популярными терминами "теневая", "неформальная",
"подпольная", "серая", "черная" и прочая экономика.
Судя по этим определениям, в современной России считается, будто основа
ее жизнеспособности кроется в нелегальной деятельности, попирающей законы
страны. Но сам по себе этот тезис вызывает сомнение. Явление, о котором
идет речь, куда более обширно. Оно имеет важное, если не сказать решающее
значение для жизни миллионов людей, которых нельзя поголовно считать уголовными
преступниками.
Очевидно, что мы, скорее всего, говорим о том, в чем не совсем уверены.
Что оно собой представляет? Его определения неоднозначны. Множественность
противоречащих друг другу терминов и интерпретаций не случайна. Она указывает
на то, что мы имеем дело не с дедуктивно и аккуратно оформленной концепцией,
а с синдромом частично пересекающихся характеристик, причем не только экономических.
Вот вам для начала хотя бы несколько таких характеристик, описывающих
рассматриваемое явление: нацеленность людей на выживание, а не на накопление
капитала; желание обеспечить себе хоть какую-то занятость, а не максимизировать
среднюю прибыль; большое количество способов заработка и быстрая их смена;
трудоемкие работы на нерегулируемых рынках с высокой степенью риска; семейный,
а не наемный труд; взаимная поддержка и кредитование, то есть дача денег
в долг, основанная в большей степени на доверии и родстве, нежели на формальных
контрактных соглашениях; родство, соседство, этничность и принадлежность
одной и той же местности как к базе взаимодействия; быт, инкорпорирующий
многие из вышеприведенных характеристик, который различные поколения исследователей
выделяли особо, называя "культурой нищеты" (Lewis О. 1951) или "моральной
экономикой" (Scott J. С. 1976).
Есть три способа подойти к этим характеристикам. Один состоит в том,
чтобы сказать, что их нет, то есть просто объявить их случайными и несущественными.
Второй - маргинализовать их, то есть признать исключениями из правил. И
наконец, третий способ состоит в том, чтобы увидеть в них самостоятельное
явление и постараться выявить и показать его функциональную и экзистенциальную
логику. Этот третий путь представляется наиболее реалистичным и перспективным.
Однако прежде чем пойти этим путем, следует сказать еще об одном парадоксе:
если проблема так важна, почему она была так поздно обнаружена, почему
мы так мало знаем о ней и почему, в конце концов, ученые оказались далеко
позади здравого смысла и популярных анекдотов?
Почему?
На ум приходит индийская история о трех слепых, пытавшихся описать
слона: один из них сказал, что слон похож на шланг, другой - на колонну,
третий - на скалу. Что ж мешает нам как следует разглядеть слона? Что ослепляет
нас? Пусть ответ с самого начала не покажется вам обидным и банальным.
Но, похоже, он таков: это всемогущая модель прогресса.
Модель прогресса, вообще говоря, одна из самых ярких научных мистификаций
двух последних столетий. Англичане часто повторяют, что красота - в глазах
смотрящего (beauty lies in the eyes of the beholder). To же можно сказать
о мистификациях и открытиях, особенно там, где речь идет о социальной реальности.
Дж. Кейнс правильно писал, что "идеи экономистов и социальных философов,
как тех, кто прав, так и тех, кто ошибался, обладают куда большей силой,
чем принято думать. В самом деле, они почти единолично правят миром. Практики,
которые считают себя далекими от какого-либо интеллектуального влияния,
в действительности обычно бывают рабами какого-нибудь давно забытого экономиста.
Я уверен, что власть корыстных интересов сильно преувеличена по сравнению
с эффектом постепенно внедряющихся идей" (Keynes J. M. 1936).
Прогресс был и остается одной из таких идей. Она в свое время принесла
человечеству очевидную пользу. Образ необходимого и бесконечного подъема
связал в единое целое технологию, богатство, науку, счастье и мудрость,
задав громадную энергию оптимизма и энергию преобразований.
Идея Прогресса упорядочила и связала историю различных регионов и стран.
Она заставила людей действовать, правительства реформировать, революционеров
разрушать и придала стройность теории о том, что происходит, и о том, что
должно произойти в мире, делая Прогресс не только синонимом научной необходимости,
но и счастливого будущего. Часто непримиримые идеологические враги сходились
только в одном: все, кто с ними не согласен, - глупы или преступны, поскольку
недостаточно прогрессивны.
Однако Идея Прогресса как основная идеология современности имеет и другие
свойства: она ослепляет очевидцев, делая их нечувствительными к свидетельствам,
которые не укладываются в рамки, установленные прогрессистами. И это Прогресс
способен оправдать подавление людей во имя абсолютной идеи (и, разумеется,
ради их собственной пользы).
Сегодня супермодель Прогресса все больше подвергается критике, но его
влияние сильно. В особенности это происходит из-за того, что я назвал бы
"принципом пальца Мидаса". Этот древний царь был наказан богами за жадность
- все, к чему он прикасался, превращалось в золото. Он умер от голода.
То, что государство или капитализм касаются людей и их экономического поведения,
не означает, что экономика тем самым стала просто "капиталистической" или
просто "государственной".
Обычное мышление, связанное с этим вопросом, можно выразить в модели
полюсов и маятника, к которой так или иначе обращаются ученые и правительства
в своей повседневной практике. Эта аналитическая модель политической экономии
предполагает два типологических полюса, или "идеальных типа": с одной стороны,
полностью огосударствленная "тоталитарная" экономика, с другой - полностью
капиталистический "свободный рынок" - и шкала между ними. Реальные общества
помещаются между этими полюсами. Например, Северная Корея, современный
Китай и СССР в прошлом - ближе к огосударствленному полюсу, в то время
как США, Швейцария, Парагвай и современная Россия - ближе к противоположному.
Политика и реформы, проводимые правительствами во всем мире, представляются
как искусство достижения оптимального соотношения между государственной
и капиталистической экономиками. Когда государственное регулирование терпит
неудачу, решения ищут в реформах, нацеленных на усиление рыночных элементов.
Когда капитализм оказывается несостоятельным, возрастает государственное
вмешательство. Современный резкий перевес идей рынка - историческая фаза,
но не более того.
На протяжении большей части XX века фундаментальный идеологический спор
между идеологами двух супердержав - США и СССР - велся во имя абсолютного
предпочтения одного из этих полюсов, в то время как реальные политико-экономические
системы постоянно оказывались на территории "между" ними, а маятник реальных
экономических реформ находился в постоянном движении.
Такова действующая теория и государственная политика. Однако ели мы
посмотрим на реальную экономическую жизнь "снизу", то есть перенесемся
на уровень сообществ, семьи или гражданина, картина резко изменится. Если
мы уберем за скобки политические элиты и самую богатую часть населения,
а также исключим из рассмотрения бомжей и полубомжей, то получим большинство
семей россиян, принадлежащих к мирам, где важнейшую роль играет так называемая
неформальная экономика.
Этот термин был введен в обращение западными исследователями в 70-80
годах. Он лишь отчасти описывал явление, при котором экономические принципы
не просто не соответствуют государственным нормам, но и намеренно дистанцируются
от них. То есть люди, о которых идет речь, участвуют в экономической жизни
страны вне шкалы государства и Большого Бизнеса. Они, что называется, "не
сдаются", упрямо борются с обстоятельствами. Они, с вашего позволения,
"эксполярны", то есть находятся вне полюсов. Отсюда и новый термин "эксполярная
экономика", который, как я полагаю, более точно подчеркивает место обсуждаемого
явления вне принятых супермоделей политической экономии и позволяет наиболее
полно описать парадокс, не укладывающийся в рамки, установленные прогрессистами.
Не следует идеализировать эксполярную экономику, жестокую и небезопасную,
эту бесконечную борьбу за существование и часто трения и озлобленность,
ею порождаемые. Но нельзя и представлять ее в карикатурном виде, видеть
в ней просто криминал, презирать или сбрасывать ее со счетов во имя относительной
безопасности академических убежищ.
Антипрогрессисты
Подход, на основе которого можно было бы выявить неформальные/эксполярные
экономики как специфическое явление, развился в связи с анализом, который
был прямо или косвенно альтернативен прогрессизму как сугубо государственной
или сугубо рыночной теории экономики. Центральное место здесь занимают
работы Александра Чаянова и Карла Полани, а также некоторых других ученых,
особенно социальных антропологов, которые попытались заново переосмыслить
социальные, культурные и идеологические контексты.
Александр Чаянов (1988-1937) принадлежал к одной из самых влиятельных
групп экономистов России, которая на протяжении первой четверти XX века
была мировым лидером в исследованиях крестьянства. Даже внутри этой выдающейся
группы Чаянова выделяла творческая способность теоретического моделирования
(которая отразилась и в его литературной работе, включая прекрасно написанные
крестьянскую утопию и фантастические новеллы).
Аналитическая работа Чаянова по моделированию социально-экономических
систем включала исследования "закрытых обществ", крестьянскую экономику
и реальную государственную аграрную политику в России до 1929 года. За
блестящий анализ и прогноз предполагаемых последствий сталинской коллективизации
и, что еще более опасно, за предложенную кооперативную альтернативу он
был арестован и затем казнен.
В 1924 году Александр Чаянов в своей "Теории некапиталистических экономических
систем" представил фундаментальную позицию, имеющую непосредственное отношение
к нашей теме. Работа была вызывающей по отношению к советскому истеблишменту,
и поэтому первоначально она опубликована за пределами России на немецком
языке (Chayanov, Tubingen. 1924; Москва, 1994). Она представляла восемь
возможных аналитических моделей экономики и характеристики их базовых компонентов
(таких, как зарплата, рента, неэкономические ограничения и т. п.), а также
логику связей между ними внутри каждой системы.
Крестьянская экономика представляла одну из этих систем (наряду с капитализмом,
рабством, крепостным хозяйством, социализмом и проч.). Для Чаянова эти
системы не являются (и это имеет центральное значение) исторической цепью
необходимых и последовательных стадий. Они могут, и в действительности
появляются рядом, вступая в симбиотические отношения и существуя параллельно.
Антипрогрессистский потенциал этого тезиса был очень силен, даже не
будучи выражен в явном виде. Чаяновская модель крестьянской семейной экономики,
сердцевиной которой является двор, виделась им как действенная в разных
других эпохах и условиях форма социальной экономики.
Карл Полани (1886-1964) был экономическим историком венгерского происхождения,
принадлежавший тому же интеллектуальному поколению, что и Александр Чаянов,
но выживший в канадской эмиграции. Его работы перекинули мост между историей,
антропологией, а также историографией в ее лучших проявлениях. Он не был
признан экономистами своего поколения, но его влияние оказалось прочным
и со вpeмeнeм возрастало.
Полани в своих работах показывает, что даже в Англии, классической стране
капитализма, последний был не "естественным" продуктом "развития" и "человеческой
природы", а был навязан насильно. Ученый подверг фундаментальной критике
идею единственности и необходимости рационального образца человеческого
экономического поведения, получившего окончательное выражение в современном
капитализме.
Карл Полани показал также, что рынок не существует вне социальных отношений.
Разные общества и эпохи дают жизнь другим образцам экономического поведения,
среди которых рыночные отношения представляют собой только одну возможность
из многих. Обращаясь к более далекому прошлому, Полани установил три различных,
но равно рациональных и эффективных способа обмена благами: формализованный
обмен подарками, государственные сборы/перераспределение и рынок (Polanyi
К. 1957).
Недавняя работа Б. Клеверо (Clevero В. 1996) развивает эти идеи, показывая
значимость еще одной социально-экономической категории - благотворительного
дара, посредством которого блага переходили из рук в руки, не предполагая
какого-либо материального возмещения.
Существуют и другие работы, имеющие концептуальное отношение к пониманию
эксполярных структур. Ричард Титмус, например, проводил серьезную исследовательскую
работу в области социальной политики Великобритании времен создания "государства
благоденствия" (Welfare State). Его основное исследование посвящено организациям
по сбору донорской крови. С помощью сравнительного анализа он показал,
что в обществах, где кровь является одним из товаров и находится под воздействием
обычного рыночного механизма (например, в США), качество "продукта" постоянно
снижается, а его использование дороже по сравнению с теми странами, где
кровь сдается исключительно добровольцами на безвозмездной основе (например,
в Великобритании). Данные показывают, что рыночные механизмы делают кровь
не только более дорогой, но и приводят к тому, что она менее эффективно
используется и становится хуже по качеству. Перечень таких примеров при
желании может быть продолжен.
Современная Россия
Эксполярные структуры существуют в России столько же, сколько государство,
и дольше, чем рыночный капитализм. Массовые индустриализация и урбанизация
не заставили их исчезнуть, а только придали им иные формы.
В самом деле, советская экономическая система вообще не смогла бы работать
без этой "смазки". Чрезмерная централизация, бюрократические несуразности,
сложности распределения и обмена, ограниченные услуги и упадок ремесленничества,
дефициты и недостаточно развитые кредитные отношения преодолевались через
широкий спектр персонализированных отношений. Дополнение к доходам, которое
давала работа на личных подсобных участках, было особенно важным на селе.
Независимые ремесленники и мастера, обычно старавшиеся, насколько это
возможно, спрятаться от жесткого налогообложения, составляли другую категорию
экономики эксполярных обочин советской России. Работа крупных индустриальных
и сельскохозяйственных комплексов обеспечивалась обширными сетями "толкачей",
бартером и взятками. Личные контакты и "блат" обеспечивали снабжение дефицитными
продуктами и услугами, часто порождая многогранные рынки обмена привилегиями.
Люди были буквально погружены в целые сети взаимоотношений, возникших благодаря
дружбе, товариществу, родству или просто соседству.
Постсоветская Россия стала свидетелем массированного развертывания новых
неформальных отношений. Экономический упадок для большинства российского
населения породил потребность в новых видах экономики выживания (бартерные
соглашения, сети взаимной поддержки). Кризис государственной власти и ослабление
ее прямого вмешательства в экономическую жизнь не привели, как ожидали
многие российские реформаторы, к капиталистическим экономическим формам.
При упадке государственной экономики и неспособности капиталистической
экономики занять ее место рост эксполярности для большинства населения
представляет собой важнейшую стратегию самозащиты.
Ослабление государства привело также к экспансии криминальной экономики
- одна часть приняла форму мафиозного "крупного бизнеса", капиталистического
по своей организации, другая - форму эксполярных отношений. Криминальная
и некриминальная экономики могут пересекаться, особенно часто это случается
внутри обсуждаемого типа социальной экономики. Но они - не одно и то же.
Приравнивание теневой экономики к эксполярной/неформальной ошибочно.
Для "новых русских" "отступление" государства и его частичный отказ
от своих функций в области экономики означал концентрацию недвижимости
в руках новых элит, быстрое обогащение (и демонстрацию этих богатств),
но для большинства жителей России это означало отступление к семейной экономике
выживания как важнейшему элементу жизнеобеспечения.
Эксполярные отношения играют все более значительную роль. Их формы
различаются, демонстрируя региональные и индивидуальные особенности. Мы
можем сгруппировать их в несколько общих категорий.
Первая форма представлена быстрым ростом значения и относительной автономности
семейной экономики во всех ее ипостасях. Тот факт, что более половины жителей
России либо сами родились в деревне, либо являются детьми или внуками крестьян,
объясняет многие особенности семейных экономик. Становится более понятным
рост самообеспечения, начиная с простого производства пищи на садовых участках
либо в личном подсобном хозяйстве и заканчивая достаточно сложными взаимодействиями
внутри семей.
Например, те случаи, когда старшее поколение - бабушки и дедушки - живет
в деревне, их внуки проводят лето с ними, а среднее поколение приезжает
из города для того, чтобы помочь с посадкой картофеля, а осенью - чтобы
забрать детей и мешки с овощами, которые помогают им пережить зиму. Они
также привозят товары, недоступные в деревне, например некоторые лекарства.
Для деревни обычным является сочетание пенсии стариков, вовлеченности
в бартерную экономику и многоликой занятости взрослых - при особом внимании
к детям и их воспитанию у корней семейного единства. Города предоставляют
множество других примеров подобных систем выживания.
Такие отношения никогда не бывают чисто экономическими, что очевидно
из неэквивалентной основы многих из таких "обменов". Будучи экономически
значимыми, такие взаимоотношения несут в себе неэкономические детерминанты
как на личном, так и на социальном уровнях. Семейная экономика вообще особенно
богата такими xaрактеристиками. Скажем, услуги здесь оказываются адресно,
потому что адресат есть тот, кто он есть, а не работник по контракту или
приказу. Семейная структура выражается также в поколенческом разделении
труда, в динамике экономических решений,
определяемых стадиями подрастания детей - демографическими "циклами",
о которых говорил в свое время еще Чаянов.
В современном российском контексте это нередко выражается в том, что
родители продолжают содержать даже женатых детей. Поддержка детей и внуков
вообще выходит далеко за рамки рыночных отношений - как прямых, так и косвенных.
Также противоречит картине деперсонализированного труда различие мужчин
и женщин как в удовлетворении семейных потребностей, так и в определении
обязанностей. В России именно женщина часто содержит как экономически,
так и неэкономически всю семью ("тащит все на себе").
Усилия, направленные на выживание, как в смысле дохода, так и в смысле
уменьшения риска, все чаще выражаются в современной России в работе сразу
в нескольких местах, часто даже по нескольким специальностям. Несколько
параллельных работ и постоянное движение между ними становится нормой.
Усиление роли семейной экономики также означает усиление значимости таких
понятий, как обязательства, основанные на родстве, кредит, основанный на
личном доверии, и т. д. Образцы экономического поведения, определяемые
родством, находят отражение во внесемейных отношениях с соседями, друзьями,
сообществами этнических меньшинств (таких, например, как "немцы" из Киргизии,
коллективно строящие для себя под Калининградом новую русскую школу).
Значение этнических меньшинств ярко проявляется в среде иммигрантов
с Кавказа. Происхождение, язык и общие культурные ценности, родство, соседство
и ассоциирующаяся с такими отношениями лояльность часто связывают представителей
определенного сообщества с родной деревней и обеспечивают каждому из членов
такой группы взаимную поддержку при адаптации к новым, нередко враждебным
условиям.
То, что эти мигранты внешне выделяются из общей массы населения, делает
их мишенью для коррумпированной милиции, провоцирует требования взяток
со стороны мелких бюрократов, а иногда даже погромы, вызванные местными
конфликтами. Часто, согласно местным предрассудкам, такие люди - преступники
и эксплуататоры наивных русских. Сообщества изгоев формируют в ответ этнические
мафии, а также обширные и высокоэффективные экономические эксполярные структуры,
которые часто приводят к быстрому обогащению.
Важным аспектом эксполярных отношений являются близкие взаимоотношения
с иначе устроенными социальными организациями и структурами. Это, кстати,
верно для самых различных подгрупп: и для ремесленников Италии, и для мексиканских
производителей, которые делают полуфабрикаты для крупных фабрик в Турине
и США. Российские современные сельские сообщества невозможно понять вне
их взаимоотношений с крупными хозяйствами - бывшими колхозами и совхозами,
сегодня по-разному оформленными юридически.
Это неформальное сочетание личного подсобного хозяйства с очень небольшими
официальными зарплатами, которое, однако, обеспечивает другие важные элементы
выживания, будь то транспортировка в отдаленный медицинский пункт, место
в детском саду или нелегальное, но общепринятое воровство с "общего" поля
корма для скотины. Точно так же невозможно осмыслить работу современной
российской промышленности без того, чтобы понять, что завод дает своим
работникам помимо зарплаты (которая часто месяцами не выплачивается). Сюда
входят услуги, возможности для приработков, а также общение как социальная
ценность.
И наконец, в этом кратком списке категорий нужно упомянуть те отношения,
которые западные антропологи называют патронажем. Это ситуация, когда некий
патрон получает привилегии, но взамен предоставляет защиту и поддержку
тем, кто находится под его патронажем. Некоторые из этих отношений, несомненно,
представляют собой форму капиталистической экономики с особым политическим
или криминальным оттенком, вводя в экономические отношения аспект властного
контроля, связанного с неконтрактным использованием труда.
Однако значительная часть патрон-клиентских отношений не является капиталистической,
а скорее представляет собой форму эксполярных отношений, в которых семейная
группа ищет реальной защиты ("крыши") у организации, отличной от государства,
принципиально не опирающейся на легальный контракт. В русскоязычной литературе
часто предпочитают говорить об этом как о "теневой экономике", попросту
приравнивая неформальность к нелегальности. В действительности
эти социальные и экономические отношения намного богаче по содержанию.
От редакции: Более подробно познакомиться с серией научных
статей, посвященных проблемам эксполярной/неформальной экономики в России,
вы можете, прочитав сборник "Неформальная экономика" под редакцией Теодора
Шанина. Сборник недавно вышел из печати, приобрести его можно в Московской
высшей школе социальных и экономических наук (ее ректором является
профессор Манчестерского университета
Теодор Шанин), а также в Институте социологии
РАН.
© Эксперт , #1-2 (213)
от 17 января 2000