|
В 1969 г. под впечатлением вторжения советских войск в
Чехословакию пишет статью "Слово - тоже дело", позднее изъятую органами КГБ. Эта статья , а так же работы других воль-
нодумцев должны были составить содержание первого из серии
"самиздатовских" сборников, которые Лен и сложившийся вокруг
него кружок единомышленников задумали издавать в начале 70 х
гг. Сборники должны были стать формой коллективного исследо-
вания советского общества и его истории с независимых, демократических позиций. Замысел, однако, не удалось претворить в
жизнь: о нем еще на ранней стадии осуществления стало известно
властям. В 1975 г. он был исключен из КПСС и уволен из издательства "Прогресс". Не увидел света и сборник его статей о
литературе и театре, подготовленный для издательства "Искусство". С этого времени возможности печататься и заниматься любой публичной деятельностью для него наглухо закрыты.
В годы перестройки - Лен Карпинский в числе ее активнейших деятелей как публицист, социолог, журналист, редактор. С
1989 г. - политический обозреватель газеты "Московские новости", с августа 1991 по октябрь 1993 г.- главный редактор этой
газеты, затем председатель редакционного совета.
Автор многочисленных публикаций в отечественной и зарубежной прессе.
* * *
Идея написать совместную книгу родилась незадолго до того, как Лена Вячеславовича не стало, а е содержание обсуждалось во время нашей последней встречи. Никаких трудностей в
этом предприятии ни он, ни я не видели, так как у нас был
опыт нескольких совместных статей и многочасовых бесед, а
кроме того еще и многолетнее общение, я даже могу сказать -
дружба.
У Карпинского были друзья, что называется, по жизни, такие, например, как Егор Яковлев или Геннадий Лисичкин, с которыми он был тесно связан более 30 лет, но последние свои
два года Лен Вячеславович едва ли с кем из друзей общался
больше, чем со мной. Мы и жили-то рядом, но я еще любил ездить к нему на дачу, а кроме того - телефон, по которому мы
разговаривали буквально после каждого выпуска теленовостей,
перемывая кости всем, кому только можно. Так, между прочим,
рождались многие идеи, статьи, какие-то практические действия.
Одним словом, сыгранность была несомненная, и очень хотелось реализовать ее во что-нибудь практическое. Я также хотел "расшевелить" Лена после того, как он остался без ноги:
вытаскивал его на какие-то мероприятия, встречи, заседания и,
конечно, очень хотел, чтобы он что-нибудь писал. А кроме то-
го, я просто очень его любил, и мне хотелось что-нибудь сделать вдвоем. Сначала - статью, затем - книгу.
Работать с Леном мне было очень непросто. И, наверное,
не только мне. Его "технология" была для меня невыносимой: он
сначала записывал себя на диктофон, затем машинистка эту запись воспроизводила на бумаге, после чего огромный текст дорабатывался и сокращался самим Леном, при этом из него выбрасывались целые страницы. Лен, отодвигая все прочие дела, орудовал клеем, ножницами и еще чем-то, и был постоянно недоволен тем, что получалось в итоге. Он мог вновь и вновь изменять текст, менять местами абзацы, предложения, слова. Все
это делалось вызывающе не спеша, невзирая на подгон редакции.
В результате - его тексты получались блестящими и безукоризненными. Он их лепил, как скульптор, из каких-то несклеивающихся кусочков и обрывков. И еще. Если текст редактор не печатал, а бывало и такое, то Лен всегда считал виноватым себя.
Он говорил: "Ерунда. Текст-то действительно неважный. Напишем
еще, подумаешь."
Я же работаю иначе. У меня не бывает черновиков. Почти
готовый текст рождается в моей голове, после чего я лишь вношу его в компьютер и затем правлю его сто раз, пока не выведу
на бумаге. Если мой текст не печатают - у меня всегда виноват
редактор, который просто не понимает меня. Вероятно это оттого, что я был слишком избалован: много лет, перед тем, как
нести статью в редакцию я носил свои тексты Михаилу Яковлевичу Гефтеру, Юрию Федоровичу Карякину, тому же Лену, и они их
просматривали, редактировали - как же после таких мэтров можно прикасаться к моим текстам? Михаил Яковлевич так и гово-
рил: "Валерчик, чем позволять кому-то нас править - так лучше
уж не печататься вовсе" - и тутже предлагал создать свою газету, редакцию, издательство...
Карпинский поступал совсем по-другому. Он был совершенно
не ревнив к своим текстам и воспринимал спокойно (по крайней
мере внешне), печатают их или не печатают, купируют или нет.
Он активно не отстаивал свое право быть услышанным. Весь его
фантастический заряд, редкий политический темперамент, неуемная страсть были подчинены самим текстам, а не их "продвижению" в массовое сознание или даже в сознание близких ему людей. Скажу больше - Лен охотнее продвигал мысли других, чем агитировал за свои. Собственно, за свои он не агитировал вов-
се. Карпинский был эталоном ненавязчивости.
А между тем было бы не вредно иные мысли Карпинского навязать, заставить слушать и понять. Посмотрите, кто еще так
сегодня пишет? Кто так глубоко мыслит, смело и ясно излагает?
Кто с такой точностью предсказывает, и кто так безошибочно
предупреждает?
В феврале 95-го мы с Леном Карпинским написали для "Московских новостей" статью в память о М.Я.Гефтере. Еще через
месяц - статью, приуроченную к первой годовщине со дня смерти В.А.Тихонова. Я предлагал: - Может напишем теперь о
ком-нибудь живом?
Карпинский, соглашаясь в принципе, отмахивался: - Еще
успеем.
А еще через три месяца в июне я писал о нем самом. Уже
один... Эта статья была опубликована в "Московских новостях"
от 18 июня и я считаю уместным начать нашу совместную книжку
именно этой статьей, сделав некоторые добавления.
* * *
С уходом Карпинского для меня заканчивается эпоха так
называемых "шестидесятников". Может для кого-то она закончилась раньше, для меня же, пока был жив Лен, "шестидесятники"
продолжались главным образом в нем. Карпинский персонифицировал собою это поколение не только своим внешним видом усталого и даже измученного человека, но и внутренним миром, состо-
ящим из странных противоречий, несовместимых вопросов и поистине детских представлений об идеальном.
Главная тема, которая звучала в продолжение всех лет нашего с ним общения, это тема "гражданского сопротивления".
Мне неизвестно, когда именно Лен Вячеславович открыл для себя
неизменяющуюся сущность традиционного российского авторитарного государства и что явилось поводом для такого глубокого и
последовательного неприятия им любых проявлений в пользу усиления этого государства.
Еще в молодости он прекрасно усвоил букву, а особенно дух, молодого Маркса и антибюрократическую сущность его фантастически привлекательных для пытливого ума ранних работ. Он
изучал Маркса не через посредников, превративших марксову
мысль во "всепобеждающее учение", и, не стесняясь своих привязанностей, как бы спрашивал: - Ну кто лучше Маркса показал
нам сущность бюрократии?!
Из всех, с кем мне приходилось близко общаться, никто в
такой степени, как Карпинский не чувствовал, не понимал и не
разоблачал наше чудовище - Левиафана. За любым частным проявлением Лен улавливал глубинные тенденции и своими статьями,
беседами, советами - упреждал об опасности. Он неустанно следил за действиями властей, не оставляя без внимания ни одно
из них. Он всегда как бы говорил нашему чиновничеству: - Маска, мы тебя знаем!
Карпинский с самого начала перестройки понимал, что основная борьба с тоталитарным государством проходит не на "палубе нашего государственного корабля, а в его машинном отделении", не на митингах и демонстрациях, необходимость которых
он впрочем не оспаривал, но в кропотливой каждодневной работе
по "перекачке" капитала - из под контроля государства под общественный контроль. Отсюда его поддержка кооперативного движения, к которому он пытался привлечь многих, включая А.Д.Сахарова.
Лен провозглашал: "Надо переходить от демократии слов к
демократии дела" и, восхищаясь академиком Тихоновым, всегда
ставил его в пример как действительного и самого почвенного
демократа.
Карпинский быть может первым обратил внимание на то, что
августовский путч 91-го в действительности был своеобразным
"перетеканием" союзной бюрократии в оформляющиеся "российские
госъ мкости". Лен внимательно следил за миграцией иерархий:
из аппаратов КПСС в Советы, далее в исполкомы, затем в коммерческие структуры, потом опять во властные... Он безошибочно отслеживал потоки бюрократии и по ним определял действительную, а не мнимую политическую реальность.
Лен всегда говорил, что КПСС является лишь удобной ширмой, этаким "красным одеялом", под которым благополучно пребывает настоящий монстр - российское тоталитарное государство. Он никогда не обманывался "антикоммунизмом" и считал
борьбу властей с "коммунизмом" лишь хитрой уловкой. "Чего
нас стращать будущим Зюгановым, когда мы уже имеем Ельцина и
Черномырдина?" - возражал Карпинский на статью одного нашего
старого друга буквально за пару дней до своей смерти.
Ельцин, по мнению Карпинского, "расправился" именно с
дырявым красным одеялом - КПСС. Что же касается главного -
старого государства и его институтов, то он в принципе оставил все как есть, став по сути не реформатором, а реанимато-
ром обанкротившихся госструктур.
В создании предвыборного блока "Наш дом - Россия!" Карпинский видел не столько складывающуюся партию начальства,
сколько воссоздание политической государственной корпорации,
того самого "одеяла" (теперь уже, разумеется, другого цвета),
которое поспешили выбросить на свалку некоторые самонадеянные
политики.
Люди в нашей стране, считал Лен Вячеславович, в своем
абсолютном большинстве делятся не по политическим признакам,
они состоят не из "демократов" и "недемократов". Люди делятся
так, как они традиционно делились здесь всегда: на начальство
и неначальство. Вот в чем дело.
Карпинский предвидел войну властей в октябре 1993 года,
понимая, что "без дифференцированной экономики не может оформиться и дифференцированная власть", то есть представительная, исполнительная, судебная. При моноэкономике стороны,
считал Карпинский, ведут борьбу не за разделение и сочетание
ветвей власти, а за то чтобы ухватить всю власть без остатка
и безраздельно ею пользоваться.
Лен ставил одним из основных упреков "демократическому"
правительству то, что оно, игнорируя развитие негосударственного сектора экономики, так и не создало канализационные потоки для бюрократии, которая, стремясь к самоидентификации,
всегда встраивается в существующую экономическую модель.
Карпинский все больше говорил о том, что избранная Горбачевым, а затем и Ельциным президентская исполнительная вертикаль - есть прямое повторение аппаратной структуры КПСС и
потому она так легко была принята и поддержана отечественным
чиновничеством.
В то же время, приходил к выводам Карпинский в свои самые последние дни, для России (а не ее начальства) самая необходимая модель государственного устройства - парламентская
республика.
В стране с гипертрофированным восприятием центра и первого лица, в стране, где исторически утверждались и реализовывались лишь деспотические режимы именно поэтому и не нужна
более централизованная вертикаль с "держимордой" на самом
верху. То есть необходима такая государственная модель, которая бы выражала интерес не чиновничества, а интересы общества, каждого человека, и давала бы возможность обществу
влиять на власть, держать ее под контролем, менять.
Карпинский много и часто размышлял о Конституции. Он утверждал, что слепое следование статьям Конституции еще не
есть утверждение конституционного строя. Более того, сама
Конституция может быть антиконституционна, если не содержит
в себе статей и положений, поддерживающих баланс между государством и гражданским обществом, не очерчивает круг полно-
мочий государства и его ответственности перед обществом.
"Неправовое общество, - пишет Карпинский в блокноте буквально накануне своей смерти, - не то, где нет права..., а
там, где иерархия стоит над правом, и где право вместе с го-
сударством - частная собственность бюрократии..."
Карпинский обращал внимание на опасность "утилизации и
фетишизации права". Он страшно негодовал, когда услышал по
ТВ председателя Конституционного суда, с апломбом объяснявшего нам, телезрителям, как Совет Федерации неправильно
оформляет обращения в высокий Суд относительно "конституционности военных действий в Чечне" и, что его, председателя,
секретарша будет "заворачивать" такие документы назад. А в
это время как раз федеральные войска "брали" Самашки...
Сущность тоталитарных режимов Карпинский знал едва ли не
лучше всех. Задолго до Чечни он отмечал, что естественной
средой обитания и полем самореализации всех властных иерархий
тоталитарного государства является чрезвычайка. Воспроизводство чрезвычайки для поддержания своей власти - едва ли не
основная функция всех тоталитарных режимов. В этом смысле Афганистан и Чечня были предопределены, как были предопределены
до того "московские процессы" и холодная война. Карпинский не
считал войны и конфликты следствием распада СССР, как это пытаются механически представить нам иные госмыслители. Эти на-
пасти были и остаются естественной потребностью тоталитарного
государства. Из этого ряда - трагедия Буденновска, Кизляра,
Первомайского и сколько таких трагедий впереди?
Но если так, то вся проблема в трансформации российского
государства и его полномочных институтов. Вот вопрос, над которым размышлял Карпинский. Не могут старые и обанкротившиеся
институты обслуживать новую жизнь, не могут не сопротивляться
преобразованиям, не воспроизводить насилие и ложь. Старое нереформированное государство тащит назад в прошлое страну и
живущих здесь людей.
Кто способен заняться проблемой трансформации этого государства? Кому по плечу такая сверхзадача? - задавался вопросом Лен Вячеславович.
Но и не только в государстве дело. Все больше и чаще
Карпинский обращался к другому субъекту общественного бытия -
российскому народу. Все больше задумывался над тем, что есть
наш народ и почему он столь равнодушен к себе, к своему буду щему. Почему не реагирует на вековые издевательства над собой, почему терпим к унизительному и беспросветному существованию, к невежеству, отчего не воспринимает кровавые уроки.
Лен все чаще задумывался над этой глобальной проблемой, увязывая ее со всеми напастями в стране. Он понимал, что вместе
с трансформацией государства необходимо и социальное реформаторство, и что без разрешения этой грандиозной, рассчитанной
на десятилетия, задачи не сдвинется с места ничего.
Лен, и может это будет для кого-то откровением, был глубоко религиозным человеком. Он в последнее время много думал
о Христе, обзавелся литературой и был на пороге каких-то новых для себя открытий. Разумеется, он был далек от всего того
напыщенного и фетишизированного комплекса, который сопровождает нынче само понятие о религии. Он тихо и незаметно носил
свою веру в своем сердце и очень редко высказывался на эту
тему.
Все последние месяцы Лен Вячеславович жил под постоянным
психологическим прессом войны в Чечне. Он страдал не на шутку. Война не была для него телесериалом. После каждого выпуска новостей он звонил, высказываясь стройными и четкими фразами, как будто выступал перед аудиторией. В то же время, он
не мог писать. Его разум был не способен воспроизвести печатно то негодование, которое охватывало его всякий раз, когда
разговор заходил об очередном "бомбометании" или захвате населенного пункта.
Как-то на заседании ассоциации "Общество и политика"
после очередной дискуссии слово предоставили Карпинскому. Но
он лишь сказал: - Я не знаю, что говорить. Я не могу мыслить,
мои мозги парализованы тем, что я вижу и слышу. Это делает
меня бессильным и у меня опускаются руки.
Перечитывая его последние статьи, и особенно те абзацы,
которые были вычеркнуты, вырезаны, выброшены и которых никто
кроме редактора не прочел, я думаю сейчас о том, правильно ли
поступал Лен, что не боролся за то, чтобы быть напечатанным?
Может быть, прочитав эти вычеркнутые строки, многие сейчас по-другому относились бы и к войне в Чечне, и к власти
вообще, и к президенту в частности, и не было бы таких трагедий?
Да нет же. Все осталось бы по-прежнему. Люди как жили,
так и живут своими заботами, до остального же им дела нет.
И вот здесь кроется разгадка внешней меланхолии Карпинского. Он понимал, что услышанным быть не может, поскольку
слушателей - нет. Карпинского, как и Гефтера, поразила и
подкосила окончательно не столько сама война в Чечне, сколько беспомощность и рабское молчание народа и тех его представителей, которые именуют себя интеллигенцией. Через ельцинские бомбометания по городам, через кровь детей и стари-
ков, внутри Карпинского произошло крушение не просто надежд на демократическое устройство в его родной стране, произошло
в какой-то степени крушение всего человечества как разумной
и гуманной инстанции. Лен говорил часто, что человек все еще
дикий, что он в общем-то еще зверь, причем худший, и ему
стыдно от того, что и сам он принадлежит к этому виду.
Он часто спрашивал восклицая: - Ну где все эти наши оракулы перестройки? Где церковь? Почему молчит Солженицын? Где
наша демократическая общественность?
Представляю, как воспринял бы Карпинский поистине комсомольский почин по сбору подписей против войны в Чечне с последующим массовым челобитием Ельцину. Для Лена Вячеславовича
вопрос о войне в Чечне был решенным, и приговор властям он
вынес еще в самом начале этой войны. Так же, как ясно угадывал истинные мотивы чеченской бойни:
"...в чеченской акции Москвы можно предположить
некую сверхзадачу. Незавершенный ("бархатный")
авторитаризм из Москвы вывозится в Чечню, доводится здесь до нужной кондиции, превращаясь в
настоящую диктатуру на почве оккупационного режима, и, затем, ввозится обратно в Россию, обеспечивая таким образом "целостность" ее репрессивной
политической машины.
Не исключено, что эта экспортно-импортная операция и являлась главным мотивом чеченской войны".
Карпинский бы задал сейчас вопрос подсуетившимся комсомольцам: - Постойте! А как же с убитыми, покалеченными, изуродованными? Как с разрушенными городами, поселками, селами?
Кто ответит матерям за гибель сыновей: русских, чеченских,
теперь уже дагестанских? Кто ответит за разрушение и унижение армии?
Мы же сейчас видим, как предприимчивые политические
дельцы ставят в зависимость от решения Ельцина его дальнейшую политическую карьеру: мол, уберешь войска - будем тебя
поддерживать на президентских выборах, не уберешь - еще посмотрим.
Здесь же на подхвате и бесчисленные кремлевские аналитики и политологи, те кого Карпинский называл интеллектуальными "соколами" Ельцина, и пекущаяся о собственной "стабильности" мосинтеллигенция, и мастера пера, к ним подтягиваются
и совсем молодые... И все хотят "оставить все как есть" с
непременным условием: - Только Ельцин. Альтернатив - нет.
Лен Вячеславович считал нелепыми ссылки на отсутствие
альтернатив нынешнему президенту.
"Конечно, Ельцин вошел в историю. Вопрос в другом
- что нужно сделать, чтобы он поскорее из нее вышел и, таким образом, опять бы появились шансы на
демократическую Россию. Кто придет на смену Ельцину - решат избиратели. И это решение относится
к будущему. К настоящему же относится нечто иное:
то, что Ельцину категорически больше не место в
президентах".
Карпинский не мог вступать в какие либо дискуссии по поводу действий властей, потому что считал эти действия не дискуссионными вообще. Он не мог сохранять спокойствие и благочинность, свойственную людям "все понимающим". Война в Чечне
разъедала его организм, разрывала сердце, и, в конце концов,
убила его, как за три месяца до этого убила М.Я.Гефтера.
Его последние дни были насыщены планами, и не только
публицистическими. Он намеревался активно участвовать в политике и все последнее время размышлял о том, каким образом
быть в ней полезным. Когда началась война в Чечне мы с ним
попытались создать некий клуб, ядро которого составили бы те
представители интеллигенции, которые собственно и привели
Ельцина к власти, и в разной степени участвовали в структурах власти. Среди тех, кого удалось собрать были Николай
Шмелев, Егор Яковлев, Гавриил Попов, Отто Лацис, Святослав
Федоров, Геннадий Бурбулис, Олег Богомолов, Татьяна Заславская, Юрий Карякин. Карпинскому было трудно передвигаться даже по квартире. Тем не менее, он приходил на эти встречи.
Была еще одна наивная надежда, что создастся некий авторитетный костяк, вокруг которого вырастет движение. Увы, политического запала, вызванного шоком от начала военных действий, хватило ровно на три заседания. После чего все разош-
лись по своим углам. На этом "шестидесятники" для меня закончились. Оставался лишь один Лен. Увы, - не надолго...
При жизни Лена Вячеславовича не вышла ни одна из его
книг. Но они у него были в его планах и представлениях, они
заполняли и его голову, и сердце, и душу, и к одной из них
он даже придумал название: "Заповедник для динозавров".
Заповедник - это наша измученная, усталая страна, не
только города и веси - но сами люди, живущие в ней.
Динозавры - российское государство, с его обветшалыми
властными институтами, с мириадами чиновников-паразитов в них, и с жестокими нравами мезозоя.
Перечитывая тексты Карпинского, восхищаясь его мастерством публициста и философа, можно представить, какая это была бы книга!
Так вот, когда в свою последнюю встречу мы обсуждали с
Леном Вячеславовичем планы на ближайшее будущее, мы, кроме
всего прочего, обсудили и тематику будущей совместной книги.
Внезапная его смерть не только остановила эту затею, но и во-
обще поставила ее под сомнение.
Спустя полгода я решил еще раз прочесть последние работы Лена и убедился, что они продолжают жить, да еще как!
После этого и с разрешения жены Лена Вячеславовича -
Людмилы Федоровны, я решился на подобный смелый шаг, будучи
абсолютно убежден, что сам Лен Вячеславович сказал бы: "Давай, валяй. Был бы прок."
* * *
Моя дружба с Леном Вячеславовичем продолжалась неполных
семь лет: с того момента, когда я впервые познакомился с ним
у итальянского журналиста Джульетто Къезы, и до той минуты,
когда я накрыл его лицо покрывалом на Троекуровском кладбище.
И я счастлив, что судьба подарила мне возможность быть рядом
с Леном Карпинским. Он перешел для меня в высший ранг, который определил однажды Гефтер - "живые-мертвые", став частью
моей биографии, частью жизни, и я буду всегда обязан ему.
Февраль 1996.
 продолжение сборника
|
