Небольшая книга Федотова имеет, по моему,
чрезвычайное значение. Автор подверг в ней пересмотру
вопрос не только о взаимоотношениях между Церковью и Государством
в царствование Ивана Грозного, но о всём содержании этого
царствования. Его книга - реакция против того, что принято,
по какому-то недоразумению, считать «научной» трактовкой
истории, т.е подведения исторической реальности под отвлеченные
категории формальных наук, как: теория права, социология,
политическая экономия. Так вместо Ивана Грозного получалась
«государственная необходимость», вместо митрополита Филиппа
- «боярская» (или «феодальная») «реакция»; живые, подлинные
люди обращались в «представителей» или «носителей» тех
или иных «начал» или «общественных слоёв» или ому подобных
мнимых величин, иными словами, попросту куда-то исчезали
за пределы поля зрения историков. Почему, в самом деле,
«государственное начало» требовало всех тех гнусностей,
которые проделывались над запуганным и беззащитным народом
(отнюдь не над одними лишь «феодалами») Басмановыми, Штаденами,
Скуратовыми? Но для «науки» эти гнусности представлялись
какими-то adiafora, они относились к плану, не имевшему
ничего общего с «эволюцией» социально-политических отношений,
и потому все равно что не сущенствовали. Со св. Филиппом
дело обстояло также весьма просто: достаточно было знать,
что он принадлежал к боярскому роду, чтобы «свести» его
подвижничество и его подвиг к «феодальной реакции» и тем
самым лишить собственного интереса. При таком отношении
к историческим реальностям они обращаются в простые «примеры»,
сами по себе безразличные и легко заместимые. Схема, под
которую реальности таким образом подгоняются, остаётся
тем, чем и раньше была, историю легко выразить в небольшом
числе формул (Рожков, сделавший это, был
только последовательнее многих других). Овладеть
историческим материалом значило до такой степени без остатка
разнести его по «категориям», чтобы в нём уже более
не представлялось никакой нужды, чтобы его можно
было попросту забыть. Федотов принадлежит
к петербургской школе историков, отличительной чертой
которых является стремление вернуть истории её самостоятельное
значение. Он индивидуализирует и самого
Грозного, и опричнину, и Филиппа - и именно это
позволяет нам перейти не к «социологическим» и
не к «публично-правовым», но к историческим обобщениям,
более того: прямо-таки наталкивает на них. Наметить эти
обобщения - значит дать оценку книги Федотова (анализировать
её я не стану: её должен прочесть каждый; она, кстати
сказать, написана чрезвычайно увлекательно и волнующе).
Я начну с одного - единственного - пункта моего расхождения
с автором. Федотов отказывается видеть в Иване IV прямого
предшественника Петра, тем более - ставить их на одну
доску, как это сделал недавно проф. Виппер. Не надо, рассуждает
он, забывать о главном: Пётр создал Империю, а Иван чуть
не погубил той, которая далась ему по наследству, и во
всяком случае довёл своё государство до смуты. Мне кажется,
что Федотов чересчур «снижает» Ивана IV. Политические
цели у Ивана IV всё же были общие с Петром.
Параллель между обоими напрашивается, но только - не Иван
IV от этого выигрывает, а Пётр теряет. Один умертвил своего
митрополита, другой надругался над самой идеей Церкви
и поработил русскую Церковь «доброму офiцiру», оба - сыноубийцы,
оба - страшно выговорить - палачи-любители.
И вот именно то, что два самых замечательных государственных
человека старой Руси были великими грешниками и великими
преступниками, приобретает значение тревожного и зловещего
символа. Какая почти непрерывная цепь катастроф и злодеяний
- история царствования после Петра! Военно-дворцовые перевороты
XVIII века, убийство двух законных императоров Екатериной
II (один их них - её муж!), убийство её сына с молчаливого
согласия его родного сына, план убийства этого последнего
и всей царской семьи, едва не осуществлённый, убийство
- после продолжительной травли - его внука, убийство внуков
этого последнего и истребление почти без остатка царствующего
дома … Здесь есть какая-то закономерность, какая-то солидарность
в грехе и в каре, вызывающая в памяти миф о доме Атридов
и убеждающая в реальности уже не социологических и иных
«категорий», но конкретной жизненной формы, каковой является
русская государственная власть. И это -
одна сторона дела. Другая - «опричнина», в буквальном
смысле этого слова (от «опричь» - «кроме», «отдельно»):
самоизоляция власти, взятие собственного народа огулом
под подозрение, учреждение для всей своей страны режима
«чрезвычайной охраны» - положение, исключавшее возможность
сколько-нибудь устойчивых отношений между властью и подвластными,
разрешавшееся в вспышках гражданских войн, инициатива
которых нередко исходила от самой власти. - Такою гражданской
войной, поднятой самим правительством против собственных
подданных, была, по удачной характеристике автора, и опричнина
Ивана Грозного; избиение стрельцов, бироновщина, террор
Павла I, аракчеевщина с клейнмихелевщиной, 9 января, режим
ЧК и ГПУ. И нечего утешать себя аналогиями из западно-европейской
истории - это значит впадать в ту ошибку обезличения истории,
подмены её реальностей «категориями», о которой я говорил.
То, что там было исключением,
у нас было правилом; а потому
то, что там действовало в сторону национально-государственной
консолидации, у нас привело к такому поистине страшному
разъятию слагающих национально-государстенное целое сил,
что, когда власть в конце концов сама ужаснулась тому
одиночеству, на которое она себя обрекла, и стала искать
опоры в «обществе» и в «народе», она приняла совершенно
искренно за таковые филиал охранного отделения, какою
был «Союз русского народа», и что впоследствии «народ»
весьма охотно принял участие в истреблении - под знаменем
… социализма и демократии! - русской социалистической
и демократической интеллигенции …
Что деспотизм Грозного был кощунственнейшей
деградацией идеи православного «Государства Правды» (у
Федотова, кстати сказать, прекрасно прослежено, как под
пером царя-публициста искажается и упрощается московская
мистико-политическая идеология), видели уже современники.
Однако в России нарушить «безумное молчание» общества
осмелился только один человек. Правда, что позже, при
Алексее Михайловиче, последовало перенесение мощей св.
Филиппа, обставленное так, что оно получило характер торжественного
осуждения с высоты престола той государственной системы,
которую нельзя квалифицировать иначе, как «осквернение
идеи православного царства» (слова автора) и вместе с
характер всенародного покаяния в грехе «безумного молчания».
Но уже сын царя Алексея, при молчаливом попустительстве
народа и самих иерархов, подверг православную Церковь
новым унижениям. Ритм русской истории слагается из чередования
глубочайших нравственных падений и моментов раскаяния,
просветления и подъёма, длительного угасания идеи нации
- когда «власть» и «народ» перестают быть «органами» одного
организма, становятся внеположными, духовно глубоко
чуждыми одна другой величинами, - и внезапного возрождения
идеи «всей земли»; - и эти смены столь резки, контрасты
света и тени столь разительны, что невольно спрашиваешь
себя, тот ли это самый народ сегодня, что был вчера, и
ощущаешь с глубокой внутренней достоверностью незримое
участие в его жизни каких-то сверхличных, противоборствующих
в течение веков на поприще его истории злых и добрых сил.
Самой проникновенной философией русской истории надо поэтому
счесть «роман-мистерию» Достоевского: «здесь Бог с Диаволом
борются, а поле битвы - сердца людей». Некоторые страницы
книги Федотова, посвящённые опричнине, где он мастерски
воссоздаёт психологическую атмосферу заведённого Грозным
«церковно-застеночного быта», вызывают невольно в памяти
«Записки из подполья», исповедь Ставрогина и наиболее
жуткие главы «Братьев Карамазовых»; - и так как нет никаких
данных для того, чтобы подозревать автора в «стилизации»
своего материала «под Достоевского» - тем более что он
держится близко источников и притом, в упомянутых местах,
как раз таких (немцы-опричники), чьё бесхитростно-циничное
изложение является надёжной гарантией объективности, -
то это сходство служит доказательством, что сущность и
историко-философский смысл рассказанной автором трагедии
угаданы им верно.
Пётр Михайлович Бицилли
«Современные записки», 1928, № 36, с.539-542
