|
Содержание
Глава
9
Глава десятая,
в которой описывается ярмарка в Белой Колпи и выясняет полное
согласие автора с Анатолем Франсом в том, что повесть без любви
тоже, что сало без горчицы
Из сохранившейся "Расходной книги патриаршего приказа"
известно, что в начале осьмнадцатого века к столу святейшего патриарха
Адриана ежедневно подавали: "папашник, присел щучий из живых,
огниво белужье в ухе, варанчук севрюжий, шти с тешею, звено с
хреном, схаб белужий, пирог косой с телом" и еще не менее
двадцати блюд, в количествах помрачительных и качеством отменных.
Сравнивая эту трапезу былых времен с утопической трапезой в гостеприимном
доме Мининых, придется признать, что патриарха кормили несколько
обильнее, но только несколько... Потому что, подчиняясь повелениям
приехавшей из Москвы Параскевы, на обеденный стол появлялось такое
количество растегаев и кулебяк, запеченных карасей и карасей в
сметане и прочей снеди, что ножки у стола наверное бы гнулись,
кабы были немного потоньше, а социалистический деятель Кремнев
просто решил, что все соучастники трапезы к вечеру непременно
помрут от излишества. Однако, национальные блюда, приготовленные
для просвещения американца, таяли весьма скоро и бесследно и заменялись
все растущими похвалами Параскеве, которая скромно просила адресовать
их "Русской поварне", составленной господином Левшиным
в 1818 году.
Отдохнув по православному обычаю после обеда на сеновале, молодежь
потащила Кремнева на ярмарку в Белую Колпь.
Когда Кремнев и его спутники проходили берегом Ламы, тени облаков
плыли по скошенному лугу, по дороге желтели пятна цветущей рябинки
и в густом воздухе осени реяли паутины.
Катерина шла высоко подняв голову, и четкий контур ее фигуры,
охваченный порывом ветра, выделялся на голубых далях, стелющихся
за рекой. Мег и Наташа рвали цветы. Пахло осенней полынью.
- А вот и большая дорога!
Повернули на шоссе, обсаженное плакучими березами, и вдалеке
показались купола белоколпинской церкви.
Путников обгоняли телеги, расписные как подносы и битком набитые
девками и парнями, щелкавшими орехи.
Над дорогой звонко разносились переливы частушек:
"Голубок сидит на крыше,
Голубка хотят убить,
Присоветуйте, подружки,
Из троих кого любить".
Кремнева поразило почти полное отсутствие какой-либо разницы
его спутников от встречных и перегоняющих. Те же костюмы, та же
московская манера речи и выражений. Параскева весело и с видимым
удовольствием отшучивалась от любезностей проезжавших парней,
а Катерина просто вскочила в какую-то телегу, перецеловала сидевших
в ней девок и отняла у опешившего парня картуз с орехами, сунув
ему в рот кусок банана.
Ярмарка была в самом разгаре.
На прилавке лежали горы тульских пряников, поджаренных и с цукатами,
тверские мятные стерлядкой и генералом и сочная разноцветная коломенская
пастила.
Промелькнувшие столетия ничего не изменили в деревенских сластях,
и только внимательный взгляд мог различить не малое количество
засахаренного ананаса, грозди бананов и чрезвычайно большое обилие
хорошего шоколада.
Мальчишки свистали, как в доброе старое время, в глиняных золоченых
петушков, как, впрочем, они свистали и при царе Иване Васильевиче
и в Великом Новгороде. Двухрядная гармоника наигрывала польку
с ходом.
Словом, все было по-хорошему.
Катерина, которой было поручено просвещение "мистера Чарли",
привела его в большую белую палатку и вместо всяких комментарий
вымолвила:
- Вот!
Внутренность палатки была увешана картинами старых и новых школ.
Кремнев с радостью узнавал "старых знакомых" - Венецианова,
Кончаловского, "Святого Герасима" рыбниковской кисти.
Новгородского "Илью" Остроуховского собрания и сотни
новых незнакомых картин и скульптур, живо напомнивших ему вчерашний
разговор с Параскевой.
Он остановился перед "Христом отроком" Джампетрино,
который пленял его в Румянцевском музее, и произнес, рискуя выдать
свое инкогнито:
- Каким же образом они могли попасть на ярмарку Белой Колпи?
Параскева поспешила объяснить ему, что балаган представляет собою
передвижную выставку Волоколамского музея, в котором временно
гастролируют некоторые московские картины.
Густая толпа посетителей, внимательно смотрящих и обменивающихся
замечаниями, свидетельствовала Кремневу, что изобразительные искусства
вошли весьма прочно в обиход крестьянской жизни и встречают подготовленное
понимание. В последнем его убедила энергия, с которой раскупались
продающиеся у входа 132-е издание книги П. Муратова "История
живописи на ста страницах" и книжки "От Рокотова до
Ладонова", прочтя обложку которой он убедился, что Параскева
не только умеет говорить о живописи, но даже пишет книги.
В соседней палатке бабы толпились у образцов древнерусских вышивок,
а два парня примерялись к шкафчику Буля.
Вскоре выставка начала пустеть и шум голосов и звон колокола
известили о начале ритмических игр, за которыми последовали матч
в бабки, бег с препятствиями и другие состязания на первенство
Яропольской волости. Огромные голубые афиши обещали на семь часов
"Гамлета" господина Шекспира, в исполнении труппы местного
кооперативного союза.
Однако надо было торопиться домой и зайти на пчельник за медом.
Поэтому, оставляя в стороне эти празднества, компания успела завернуть
только в паноптикум, выставленный культурно-просветительным отделом
губернского крестьянского союза.
Восковые бюсты - портреты всех исторических личностей - стояли
по стенам, панорамы знакомили зрителя с величайшими событиями
отечественной и мировой истории и диковинными жаркими странами.
Двигающиеся автоматы изображали Юлия Цезаря перед Рубиконом,
Наполеона на стенах Кремля, отречение Николая II и его смерть,
Ленина, говорящего на съезде советов, Седова, разгоняющего восставших
ремингтонисток, поющего баса Шаляпина и баса Гаганова.
- Посмотрите, да это ваш портрет! - воскликнула Катерина.
Кремнев остолбенел: перед ним на полотне под стеклом стоял бюст,
напоминавший фотографические карточки, и под ним было подписано:
"Алексей Васильевич Кремнев, член коллегии Мирсовнархоза,
душитель крестьянского движения России. По определению врачей,
по всей вероятности, страдал манией преследования, дегенерация
ясно выражена в асимметрии лица и строении черепа".
Алексей густо покраснел и боялся взглянуть на спутников.
- Вот здорово-то! сходство изумительное, даже куртка и то как
у вас, мистер Чарли! - воскликнул Никифор Алексеевич.
Все почему-то смутились и в молчании вышли из палатки паноптикума.
Торопились домой, но Катерина утащила Кремнева к пчельнику за
медом. Дорога пересекала огороды с капустой. Почти синие, крепкие
кочаны сочными пятнами подчеркивали черноту земли. Две женщины,
сильные и одетые в белые с розовыми крапинками платья, срезали
наиболее созревшие из них, бросая в двухколесную тележку.
Алексей, потрясенный лицезрением своего воскового двойника, впервые
за все время своего утопического путешествия ясно и до конца почувствовал
всю серьезность и безвыходность своего положения.
Первородный грех его самозванного рождения связывал его по рукам
и по ногам, настоящее же его имя, очевидно, в царстве крестьянской
утопии было равносильно волчьему паспорту. Но этот окружающий
мир с капустными огородами, синими далями и красными гроздьями
рябины уже не был чуждым ему.
Он чувствовал с ним новую, драгоценную для него связь, близость
даже большую, чем к покинутому социалистическому миру и причина
этой близости - раскрасневшаяся от быстрого шага Катерина - шла
рядом с ним, зачарованная, незаметно близко прильнувшая к нему.
Они замедлили шаги, спускаясь по косогору старого русла. Алексей
коснулся ее руки и пальцы их сплелись.
Над землей, совершенно черной и вспаханной, четкими рядами поднимались
кроны яблонь с ветвями изогнутыми, как на старинной японской гравюре,
и отягощенными плодами. Крупные, красные и душистые яблоки и стволы
белые, намазанные известью, насыщали воздух запахом плодородия
и ему казалось, что запах этот просачивается сквозь поры обнаженных
рук и шеи его спутницы.
Так началась его утопическая любовь.
Глава
11
|
