|
Часть вторая
Глава I. Странствование
Ты был открыт в могиле пыльной
Любви глашатый вековой
И снова пыли ты могильной
Завещен будешь, перстень мой.
Д. Веневитинов
Уже более года молодой Бутурлин колесил по Европе и все еще не
мог понять и свести концы с концами события роковой ночи, разломившей
надвое его жизнь.
Он был в Англии, где по дороге от Гарвича в Лондон ехал со словоохотливым
итальянцем в портшезе и был едва не ограблен конными ворами под
самыми предместьями столицы.
В Лондоне бродил по кондитерским со славным Ричардсоном, видел
битву петухов, ученого гуся и знаменитых кулачных бойцов - Жаксона
и Рейна-ирландца.
В Ковентгардене его не столько поразила игра мисс Сидонс, сколько
искусная перемена декораций, а посещая итальянскую оперу, как
вспоминал он впоследствии, должен был он по обычаю облечься в
длинные белые чулки и треугольную шляпу.
Подъезжая к Парижу, Бутурлин был охвачен радостным трепетом и
нервно перечитывал описания диковинной жизни Нинон Ланкло, мечтая
совершить паломничество на улицу Капуцинов, где жила прелестница.
Однако, когда его карета миновала ворота св. Дениса и углубилась
в извивающуюся как ящерица между трактирами, булочными и мастерскими
улицу, полную криков и оживления, - Федор понял, что действительность
превзошла все его ожидания, и на несколько месяцев потонул в круговороте
величайшего из городов и сделался завсегдатаем кофеен Пале-Рояля,
посетителем первых представлений и покровителем искусств.
В конце лета, наскучив бесцельным содержанием диковинной заграничной
жизни и легкими победами над случайными соседками по гостинице
и артистками, Федор решил провести целый вечер в полном одиночестве,
у себя дома. Когда стемнело и зажгли свечи, он вынул из дорожного
сундука отцовский пакет, забытый в вихре неизведанных наслаждений,
и, разложив на столе его содержимое, стал его рассматривать. С
замиранием сердца Федор взял письмо, написанное дрожащей рукой
старого Бутурлина, и прочел потрясшее его повествование о том,
как его отец 45 лет тому назад, услыхав в окрестностях Фонтенебло
крики и выстрелы, прорвался сквозь кусты на поляну и увидел там
разграбленную карету, убитую даму и корзину с маленькой девочкой,
ставшей впоследствии Федоровой матерью и прославленной красавицей
Бутурлиной. В руках убитой найден был кусок бумаги, крепко зажатый
между окоченевшими пальцами, но ни он, ни другие найденные вещи
не могли объяснить, кто была покойная и зачем попала она в кусты
около парка великого Франциска.
Помимо судебного протокола о найденной в окрестностях Фонтенебло
убитой женщине, списка бывших при ней вещей, старинной узорчатой
золотой цепи и поблекших лент, нашел он пергаментный конверт и
в нем кусок плотной бумаги, покрытой с одной стороны оттиском
деревянной гравюры и печати. Это и был, очевидно, кусок страницы,
вырванной из книги и найденный сжатым в руке его бабушки.
Перевернув его на другую сторону, Федор заметил на краю разрыва
несколько букв, представляющих собою остатки четырех строк, написанных
когда-то по-латыни.
Жгучее любопытство узнать тайну своего происхождения захватило
с этой минуты Бутурлина безраздельно.
Ученый иезуит, аббат Флори, сказал ему, что страница принадлежит
редчайшей немецкой книге "Ars moriendi", печатанной
в середине XV века, и что для открытия тайны необходимо найти
ту самую книгу, из которой она была вырвана.
Книгу же всего вероятнее найти в монастырских или университетских
библиотеках Германии, так как во всех трех экземплярах этого издания,
известных аббату по библиотекам эскуриала в Испании, монастыря
доминиканцев в Реймсе и королевской библиотеки в Париже, все страницы
были в целости.
На Германию же указывало и несколько североготическое очертание
букв в оставшихся следах подписи.
Федор был охвачен новыми идеями со всей страстностью варвара,
попавшего в Рим, и в тот же день, бросив недочитанным забавное
приключение Теострики и Лиобраза и забыв о свидании, назначенном
ему мамзелью Фражеля, выехал через ворота Св. Мартина из Парижа
и начал посещать библиотеки монастырей, дворцов и университетов,
сопровождаемый аббатом Флори и своим крепостным Афанасием, приставленным
к нему старым Бутурлиным не то для услуг, не то для наблюдения.
Совершенно иной мир открылся Бутурлину.
Перебирая страницы инкунабул, любуясь причудливыми гравюрами
"Танца смерти" и событиями мировой хроники, изображенными
искусным резцом Волгемута, Федор вдыхал в себя вместе с запахом
старых книг отстой вековой мудрости и как-то по-иному понимал
мир и по-иному смотрел на окружавших его студентов, библиотекарей,
доцентов и клириков, сочетавших теоретические споры с веселыми
попойками в винных погребах Нюренберга и рейнских городов.
В библиотеке монастыря Св. Урсулы в окрестностях Ротенбурга Бутурлин
встретился с Мадленой Фаго, молодой француженкой, которая сосредоточенно
искала что-то в старых магических книгах и темных манускриптах
кабалистов, зачитывалась творениями Агриппины и, нахмурив брови,
силилась понять запутанные формулы Николая Фломеля.
Однако молодость брала свое, и после дня, проведенного над страницами
старых книг, пожелтевших и пахнувших тленьем, молодые люди, обычно
в сопровождении двух сыновей баварского графа Регенсбурга, изучавших
надписи могильных плит на кладбищах юга Германии, отправлялись
гулять по горам и полям, окружавшим тихую обитель аббата Флори.
Аббат Флори с неудовольствием начал наблюдать, что Бутурлин начинает
заглядывать в глаза Мадлен и на локоны её золотистых волос более,
чем на страницы инкунабул, а молодой Регенсбург все реже и реже
сопутствовал своему брату в путешествиях по окрестным кладбищам
и явно предпочитал рассмотрению заросших мхом могильных плит помощь
Мадлене в ее поисках древних сказаний о морских женщинах-нимфах.
Дружба молодых людей, диковинно возникшая в старой библиотеке,
все более и более приобретала любовный аромат, а несомненная ревность
предвещала серьезность начавшегося романа, как вдруг непредвиденный
случай прервал цепь его логического развития.
Мадлена, сдерживая свое волнение под взором неотступно сопровождавшей
ее сестры-кармелитки, следила, как ее молодые друзья соперничали
в срисовывании пентакля Ариэля из книги Гермеса Кападокийского,
как вдруг двери монастырской читальни распахнулись и старший Регенсбург
вбежал в комнату со словами: "Рупрехт! Я нашел могилу Мардария!"
Глава II. Гробокопатели
"О натура! Неужели же подлинно человек
рождается злее всех хищных зверей!"
Н. Макаров
Мадлен осторожно затворила балконную дверь, опираясь на руку
Рупрехта и, наступив на склоненную спину Бутурлина, соскочила
на землю, радуясь, как школьница, своему бегству.
В харчевне "Трех Королей" старший Регенсбург поведал
спутникам свою тайну и рассказал, что более ста лет тому назад,
когда имперские солдаты Тилли грабили протестантские замки Баварии
и Пфальца, семья Регенсбургов решила бежать в Голландию и, разделившись
на маленькие группы, стала пробираться из Пфальца на Кельн и Ахен.
Половина всего состояния семьи, все ее фамильные бриллианты и
другие драгоценные камни доверены были старому дворецкому Мардарию,
верному, многократно испытанному слуге, который, переодевшись
купцом, стал пробираться на Кобленц. Однако в самом начале своего
путешествия был ограблен имперскими мародерами и убит. Драгоценности
попали в руки солдат и были поделены ими между собою.
Среди похищенных драгоценностей находились девять несравненных
ни с чем по величине и блеску алмазов, некогда украшавших корону
Иерусалимских королей, спасенную одним из предков Регенсбургов
при разгроме Радоса.
В течение столетия то в Париже, то в Амстердаме то у торговцев
Лондона в ювелирной продаже появлялись отдельные камни, украшавшие
историческую корону. С неимоверными затратами различные поколения
Регенсбургов скупили все 8 появившихся в продаже камней и вставили
на старые места в железную корону, и только последний, девятый
камень, самый большой, не уступающий по блеску благородному Санси,
ни разу не увидел света ни в ломбардах, ни на прилавках ювелиров
Европы. Он был настолько несомненен в своей драгоценности, настолько
ярок в своём блеске, что просто затеряться он не мог.
Пятьдесят лет назад в корону Иерусалимский королей был вставлен
восьмой алмаз, купленный у старого Суавиуса в Амстердаме, и с
тех пор на ювелирном рынке не попадалось более никакого намёка
на бриллианты иерусалимской короны. Все поиски были брошены за
очевидной бесполезностью ещё при деде Франца, как звали старшего
Регенсбурга, и только теперь молодое поколение возобновило их
с новой силой.
Разбирая старые документы и прослеживая шаг за шагом все путешествие
Мардария и картину его убийства, молодые Регенсбурги вскоре пришли
к твердому убеждению, что верный слуга, видя бесцельность сопротивления
своим грабителям, успел проглотить драгоценный камеи и унес его
с собою в могилу.
Два года Рупрехт и Франц искали могилу верного доверенного, уверенные,
что в ней они найдут утерянный камень, и только сегодня Франц,
остолбенев от восторга и страха, увидел плиту с начертанными на
ней именем Мардария и датой, не оставляющей сомнения в том, кто
под ней был похоронен.
Свет от фонаря ложился на стволы кладбищенских деревьев, подкупленный
сторож нес заступы и веревку с ведром: Бутурлин, сопутствуемый
Регенсбургами, вел под руку Мадлен, которая заметно дрожала от
волнения и ночной сырости.
Тяжелая плита была отодвинута в сторону, и железные заступы,
скрипя, вонзались в могильную землю, отбрасывая сырую почву. Работали
лихорадочно, сменяя друг друга, ища до рассвета покончить преступное
дело.
Через полчаса заступ Рупрехта ударился о стенку гроба и, пробив
ветхое дерево, провалился в пустоту... Стали сгребать землю руками.
Федор чувствовал, как дрожали в страхе его колени, когда в колеблющемся
круге фонарного света вырисовались очертания гроба.
Сняли крышку гроба, и Франц нетерпеливой рукой сдернул полуистлевший
саван. В мерцающем свете фонаря среди желтых костей скелета из-под
оскалившихся ребер в глаза гробокопателей блеснули голубые лучи
бриллианта герцога Бульонского.
В тот же момент Бутурлин почувствовал, что какие-то тени перебегают
между деревьев кладбища. Ударом ноги он разбил фонарь и, схватив
на руки и без того бывшую в полуобморочном состоянии Мадлену,
одним прыжком отскочил от могилы, над которой с факелами и дрекольем
выросла толпа поселян, предводительствуемая священником и трактирщиком
"Трех Королей", очевидно, выследившим своих подозрительных
гостей.
Свалив ударом ноги в живот какого-то парня, бросившегося его
догонять, Бутурлин, прижимая к груди драгоценную ношу, добежал
до кладбищенской стены, взобравшись на которую, увидел прямо под
собою белую жандармскую лошадь.
Спрыгнув с забора прямо на трактирного служку, держащего лошадь
под уздцы, и свалив его ударом кулака, Бутурлин перебросил через
седло безжизненное тело Мадлены и бешеным галопом поскакал к Морхейму.
Глава III. Дань Афродите
"Они бегут, храпят их кони".
А. Пушкин
После часа безумной скачки без дорог, сквозь кусты через какие-то
канавы и заборы Федор понял, что cyмел оторваться от преследования,
и храп рыжей лошади, скакавшей за его спиной, уже перестал давить
на его сознание.
Погоня явно потеряла след.
Покружившись по каким-то хмельникам, Бутурлин, прижимая к груди
трепещущую от ужаса спутницу, выехал на дорогу и коротким галопом
погнал взмыленного и задыхающегося белого коня. Однако не прошло
и десяти минут, как лошадь остановилась, задрожала, опустилась
на передние ноги и, едва беглецы успели соскочить на землю, как
она в судорогах упала на спину.
Федор оглянулся кругом и заметил на ближайшем перекрестке силуэт
какого-то дома.
Толстый вестфалец, содержатель постоялого двора под вывеской
"Короля Артура", сообщил беглецам, что лошадей может
дать только утром, и отвел им для ночлега огромную комнату с дубовым
аугсбугской работы шкапом и старинной кроватью под пологом.
Бутурлин посадил свою спутницу, вздрагивающую при каждом шорохе,
в большое кресло и опустился на ковер около ее ног. Старался успокоить
ее веселыми рассказами из своей жизни, которые приходили ему на
ум, в волнении вспоминая теплоту ее тела, так близко и трепетно
прижавшегося к нему во время их бегства.
Толстая свеча, нагорая, теплилась на столе и отбрасывала черные
колеблющиеся тени собеседников на стены, обитые старым штофом.
Ветер качал ветви деревьев, стуча ими в незанавешенные окна...
было жутко и невыразимо сладостно.
Федор несвязно рассказывал свои московские приключения, сбиваясь
и путаясь, весь охваченный очарованием своей спутницы, следя линии
ее плеча и угадывая очертание груди под тонким полотном рубашки.
Девушка, забравшись с ногами на кресло, прижималась к его высокой
спинке и слушала, ничего не понимая в словах Федора, биение его
сердца.
Шли минуты, и Федору казалось, что весь мир тонет в отстоях любовных
отрав.
Вдруг Мадлена лукаво улыбнулась и как бы неосторожным движением
уронила на пол свечу, которая погасла и, шипя, покатилась по ковру.
Молодые люди бросились ее поднимать, их руки встретились, и Федор
почувствовал, как в его губы впились влажные губы его спутницы,
а ее грудь прижалась к его плечу... Через мгновение он разорвал
последние крючки ее платья и в опьянении страсти покрывал поцелуями
ее обнаженное жаждущее тело. Федору казалось, что горячее тело
Мадлены течет под его руками огненными струями эликсира финикийской
Истар, и он был поражен любовной опытностью воспитанницы монастыря
серых кармелиток.
Изобретая все новые и новые ласки, он коснулся рукою бедра своей
подруги и весь содрогнулся... вскрикнул… под его пальцами скользнула
холодная рыбья чешуя.
Мадлен, очнувшись от безумия страсти, вырвалась и его объятий
и, забившись в глубь кровати, зарыдала.
Бутурлин провел рукою по лбу, покрытому холодным потом, и весь
ужас безумной московской ночи вновь раскрылся пред ним. В глазах
запрыгали брюсовы карты, эмблемы адского судилища. Потребовалось
все напряжение воли, чтобы вновь прийти в себя.
Федор нагнулся к рыдающей девушке и начал гладить ее волосы,
а она доверчиво прижалась к его груди.
Уже светало, когда Мадлена окончила рассказывать необычайную
историю своей жизни.
Бутурлин с широко открытыми от ужаса глазам слушал ее рассказ
о том, как два года назад Мадлена и ее подруга Жервеза де Буатраси
плавали у берегов Алжира на стопушечном фрегате, которым командовал
её отец, старый адмирал Фаго, и как они выловили из моря уродливую
рыбу с почти человеческой старческой головой, как старый боцман
и другие матросы умоляли бросить чудище назад и как обеим девушкам
в припадке безумного увлечения захотелось угостить им адмирала,
любителя изысканных рыбных блюд.
Чудовищная рыба со стоном билась в их руках, когда старый корабельный
повар счищал с нее чешую, летевшую во все стороны.
Жервеза порезала себе руку, а Мадлена два раза была осыпана чешуйками,
попавшими ей за корсаж.
Зато было весело, и адмирал остался доволен. Ночью Мадлена никак
не могла отскоблить приставшую к ее коже на бедре рыбью чешую,
а порез Жервезы вздулся, и вся она посинела настолько, что адмиралу
пришлось зайти в Кадикс и оставить девушек на излечение в монастыре
святой Агаты и одному отправиться в дальнейшее плавание.
Через два дня пришло известие, что фрегат, разбитый штормом,
погиб где-то у марокканского берега.
Чешуйки на бедре Мадлены не только не отскочили, но, как ногти
вросли в тело и начали, размножаясь, расползаться дальше и дальше.
Жервеза почувствовала, что все её посиневшие ноги покрылись слизью,
из-под которой стала нарастать рыбья чешуя.
Для Фёдора перестало быть тайной, кто была встреченная им московская
наяда, когда Мадлен, описывая тщетные усилия докторов и католических
епископов, сообщила, что в конце концов на семейном совете было
решено спрятать их подальше от Парижа. Мадлену сослали в город
Лимож в монастырь серых кармелиток, а Жервеза уехала на несколько
месяцев куда-то на восток, к мужу своей тётки, английскому дипломату.
"Где же она сейчас! Где Жервеза?" - воскликнул Фёдор,
у которого от волнения пересохли губы и кружилась голова.
"Она утонула год тому назад, возвращаясь из Копенгагена
в Англию. Бросилась в море, как только показались белые скалы
Дувра".
"Впрочем, - добавила Мадлена тихо, - видевшие её гибель
матросы говорили, что в волнах она поплыла и даже будто им показалось,
что
у неё вместо ног был виден рыбий хвост".
Руки Фёдора дрожали. Он гладил белокурые пряди волос своей подруги,
а в предрассветном розовом тумане, клубившемся в саду, ему чудились
черные косы, когда-то виденные им в Лефортовском домике.
Глава IV. "Эликсир Трирского архиепископа"
"И учрежденное врачебных дел
начальство
Полезным признает сие твое лекарство".
Б. Py6aн
Большая черная карета, громыхая по камням крепостного моста,
въезжала в узкие улицы Кельна.
Мадлена, наполовину высунув своё преисполненное счастьем и радостью
лицо из-за занавесей кареты, смотрела на стройную фигуру Бутурлина,
ехавшего рядом экипажем и рассказывавшего ей о строителях собора
и адском литейщике его дверей.
Аббат Флори дремал, откинувшись на спинку сиденья. Старый иезуит
нагнал влюбленных в Кобленце и, узнав тайну Мадлены, убедил ее
бросить старые бредни кабалистов о морских женщинах и заняться
поисками склянки архиепископа трирского Мелхиседека с остатками
той святой воды, при помощи которой трирский угодник исцелил 500
прокаженных и изгнал бесов из 5000 бесноватых, представших ему
в праздник святой пятидесятницы в 1074 году.
По словам Флори, один из старых кельнских каноников говаривал
ему, что местонахождение священной воды многим известно, но что
употреблять ее завещано, не иначе, как против несомненного дьявольского
наваждения.
Казалось, богиня счастья подлинно улыбнулась Бутурлину одной
из своих продолжительных и ярких улыбок.
Их месячное путешествие по берегам Рейна, веселые ужины в гостиницах,
горы, покрытые буковыми лесами, водопады, - все наполняло их сердца
радостью и заставляло сверкать их глаза.
Удача сопутствовала им и в Кельне. Флори разыскал старого причетника,
сведущего в церковных преданиях, и узнал от него, что драгоценная
склянка покоится в Аахенском соборе, под медной плитой пустой
могилы заживо погребенного в 1473 году и на 8-й день восставшего
к жизни игумена Адельберта Турского.
Причт Аахенского собора внял настойчивым доводам Флори и бутурлинским
дублонам, и когда после молебствия тяжелая медная доска поддалась
усилиям церковных сторожей, перед собравшимися открылся пустой
гроб, наполненный рукописными книгами, старинными потирами и дарохранительницами,
среди которых виднелась зеленоватая стеклянная бутыль. На ее дне
еще оставалось несколько капель священной воды, благословленной
рукой трирского архиепископа Мелхиседека.
Прикосновения одной капли священной жидкости, сопровождаемого
молебствием против дьявольского наваждения, было достаточно для
того, чтобы адова чешуя потускнела и осыпалась, как стружки, с
тела Мадлены.
Пока клирики разбирали золотые сосуды, украшенные сапфирами и
смарагдами, трое путников поспешили выйти из темноты собора, унося
в карманах Флори священную склянку и древнюю латинскую рукопись,
брошенную клириками на пол, в которой, однако, просвещенный иезуит
угадывал не открытые еще строки Виргилия.
Чудо Аахенского собора положило грань безмятежному счастью молодых
странников.
Мадлена сделалась вдруг серьезной и богобоязненной, обсуждала
с Федором полную необходимость вернуться в ее родовой замок к
матери и убеждала Бутурлина перейти в католичество, что было совершенно
необходимо для их бракосочетания и на чем уже давно настаивал
Флори.
Однако Федор рассеянно слушал ее речи. Ему показалось, что за
ним вновь, как полгода назад в Лондоне, следят на каждом повороте;
он замечал отбегавшую тень и не раз видел перед собой в толпе
человека с явно наклеенной бородой и притом наклеенной именно
так, как делали это, по рассказам, только тайные агенты иллюминатов.
Придя домой, он рассказал об этом Мадлене, вычистил и зарядил
свои пистолеты, проткнул, фехтуя, несколько раз воображаемого
противника, но все же отправил в Кельн в своей карете одного Флори,
прося его с первой же станции сообщить, если все окажется благополучно.
Весь день просидели в комнате с занавешенными окнами, а вечером
прибежал чудом спасшийся форейтор и сообщил, что горный обвал
опрокинул бутурлинскую карету вместе с несчастным аббатом с высокого
берега вниз, где они и разбились в щепы.
Не мешкая ни минуты и привязав священную склянку трирского архиепископа
к цепочке медальона с портретом матери, Бутурлин воспользовался
ночной темнотой и, оставя на столе золотой для расплаты с хозяином,
вылез со своей спутницей из занимаемой им комнаты через окно и,
наняв где-то в пригородах частную карету, поскакал в ней в направлении
Лютиха.
Не успели они отъехать и 2 миль, как услышали сзади себя топот
лошадей и крики погони. Четверка лошадей, увозящих карету, мчалась
вся в пене, но, как было видно в заднее окно кареты, группа скакавших
за ними вооруженных всадников не только не отставала, но постепенно
приближалась все более и более. О сопротивлении нечего было и
думать. Любовники уже готовились к смерти и обнялись в последний
раз, как вдруг Мадлене пришла на ум счастливая мысль, и она заставила
Федора надеть её золотое женское платье, захваченное при бегстве
с собой, утверждая, что со своими белокурыми волосами и розовым
пухом вместо усов он будет неотличим от герцогини де Труа Верже,
блиставшей в то время в Версале.
Едва только была застегнута верхняя пуговица платья и последние
признаки мужского достоинства вместе с пистолетами и шпагой были
запрятаны под сиденье, два гусарских сержанта проскакали сбоку
кареты и схватили ее лошадей под уздцы, а офицер, ударом сабли
раскроив голову обезумевшему вознице, отпер дверцу экипажа.
Вооруженные всадники с проклятиями и угрозами окружили карету,
ожидая отчаянного сопротивления её седоков.
С тем большим удивлением начальник пограничного отряда майор
Popбax вместо преследуемого им старика-фальшивомонетчика увидел
двух очаровательных и насмерть перепуганных девушек и почел своим
долгом сам сесть на место убитого возницы и довезти юных путешественниц
до голландской границы в Ван-Хостене.
Оживленно беседуя с майором о превратностях судьбы и тяжести
пограничной службы, они подъехали к пограничному мосту, забитому
вереницей карет, и приготовились к томительному ожиданию, как
вдруг чей-то голос назвал Мадлену по имени. Мадлена, всю дорогу
дрожавшая в страхе, вскрикнула от радости и бросилась на шею подруге
своей матери герцогине де Перпеньяк, едущей со своим двором в
рейнские поместья.
Герцогиня потребовала, чтобы Мадлена ехала в ее карете. Произошло
полное перемещение экипажей, и в карету Бутурлина посадили хорошенькую
высокую брюнетку в розовом платье, грустно смотревшую по сторонам
и односложно отвечавшую на расспросы Федора, весьма удачно имитировавшего
женский голос. Путешествие продолжалось целый день. Ехали не торопясь,
останавливаясь для прогулок и для обеда. Герцогиня не отпускала
Мадлену ни на шаг от себя, и Федор не раз замечал, как ревнивый
огонь сверкал в глазах его подруги, когда видела она его беседующим
с Марион д'Англо, как звали его черноволосую спутницу. Бутурлину
эта ревность казалась забавной, и он подогревал ее еще более,
пользуясь своим женским положением и позволяя подчас себе весьма
свободное обращение со своей дамой.
Ревнивая ярость Мадлены еще усилилась, когда герцогиня, приехав
в Лютих, засыпала ее тысячами вопросов и приказала постелить ей
постель в своей комнате, а переодетого Бутурлина вместе с его
черноволосой дамой поместили в мезонине гостиницы, посреди которого
стояла огромная двухспальная кровать.
Почувствовав большой трагизм положения, Бутурлин решил положить
свою спутницу спать, и как только она заснет, дать тягу, чтобы
утром уже в мужском костюме приехать за Мадленой в качестве посланного
от ее матери.
Не успел он написать и десяти строк, как почувствовал, что чья-то
рука касается его колен, и, подняв голову, увидел молодого статного
юношу с лицом Марион д'Англо в одной рубашке, склоненного у его
ног и шепчущего признания в безумной страсти.
Ударом ноги Федор отбросил наглеца так, что тот кубарем покатился
под кровать, и уже потом, поняв в чем дело, дико расхохотался.
Через минуту Бутурлин представился виконту Антуану д'Англо, не
менее его пораженному превращением голубоглазой блондинки в русского
графа.
Антуан рассказал удивленному Бутурлину, что в свите герцогини,
всегда путешествующей только в дамском обществе, следуют сейчас
трое мужчин, любовницы которых не пожелали отпустить их от себя
и приказали, переодевшись в женское платье, присоединиться к кортежу
герцогини.
Еще долго молодые люди рассказывали друг другу свои приключения,
пока сон не сомкнул их глаз, в то время как Мадлена слезами ревности
орошала подушку в спальне владетельницы Перпеньяка.
Утром Бутурлин увидел опухшие от слез глаза своей подруги и,
поняв, что быть грозе, постарался ускорить прощание с герцогиней
и повернул свою карету в направлении Лувена.
Целый час Мадлена молчала и сердито смотрела на него, пока он
не расхохотался и не рассказал ей, переодеваясь в мужской костюм,
перипетии своего ночного романа.
Она долго не верила, топала ногами и неизвестно, чем бы кончилась
эта первая семейная сцена, если бы они, проезжая по ярмарочной
площади Тирлемона, не увидели большой балаган с изображенной на
его вывеске женщиной-рыбой.
Одна и та же мысль блеснула в сознании обоих, и они на ходу выскочили
из кареты.
Глава V. Женщина-рыба
"Аминь, аминь, рассыпься!" В
наши дни
Гораздо менее бесов
и приведений.
А. Пушкин
Жан Тритату, содержатель балагана, расхаживал по высокому помосту
и, потрясая колокольцем над головами многочисленной толпы тирлемонских
граждан и окрестных поселян, расхваливая чудеса своего предприятия,
обещая показать теленка с четырьмя головами, пятнадцать сребреников
из тех тридцати, за которые Иуда продал
спасителя, подлинную рукопись послания апостола Павла к коринфянам,
пушку, отбитую Агамемноном у троянцев, и, наконец, живую наяду,
женщину-рыбу, пойманную антверпенскими рыбаками в день успения
святыя богородицы и приобретенную, не жалея средств для удовольствия
тирлемонской публики.
Бутурлин со своею спутницей довольно грубо протолкались сквозь
толпу и одни из первых вошли в балаган, бросив золотой оторопевшему
хозяину.
Пробежав глазами горы всякой чепухи, они остановились около огромной
кадушки, в которой лежала, изнемогая, женщина-рыба.
Сомнений не могло быть, перед ними в мутной зеленоватой морской
воде лежала преображенная в полуживотное, по-прежнему прекрасная
Жервеза. Мадлена, вся в слезах, перепрыгнула через канат, ограждающий
феномен от публики, и заключила подругу в объятия.
На глупом лице женщины-рыбы ничего не выразилось, кроме страха,
а Жан Тритату, оповещенный своими окружающими о том, что крадут
его главное чудо, с огромной палкой бросился на Мадлену.
Бутурлин сбил его с ног ударом кулака, но через минуту был вынужден
обнажить шпагу, отбиваясь от дреколья напавшей на него челяди
Тритату.
Отбивая правой рукой удары, он снял левой с цепочки медальона
склянку архимандрита трирского Мелхиседека и опорожнил ее содержимое
на несчастную женщину-рыбу. Раздался страшный треск, и густые
фиолетовые пары наполнили собою балаган. Нимфа, снова став женщиной,
узнала Мадлену и бросилась с криком радости в ее объятия.
- Дьявол! Дьявол! - кричал Жан Тритату и его прислужники, отступая
при виде совершенного чуда и крикнув на помощь ярмарочную толпу,
снова устремились в атаку на дерзких посетителей.
Однако Бутурлин успел окропить священной водой вокруг себя и
двух рыдающих от неожиданного счастья женщин, и красные прыгающие
языки пламени встали перед оторопевшей от ужаса толпой.
- Дьявол! Дьявол! - кричал, взвизгивая, Жан Тритату.
Бутурлин вскочил на высокий жернов, которым некогда Яков молол
чечевицу для похлебки своему брату Исааку, и, подняв в руке священный
сосуд архиепископа трирского, объяснил толпе, что он не дьявол,
что действует святой водой во славу господа бога, разрушая козни
дьявольские, рассказал все, как было, и указал в заключение, что
если кого и следует считать порождением дьявола, то исключительно
Жана Тритату, мучающего в плену души человеческие и недаром обладающего
сребрениками Иуды-предателя. В подтверждение своих слов он тут
же исцелил окроплением глухонемую старуху, страдавшую падучей
болезнью, и передал опустевший сосуд благочестивого Мелхиседека
прибежавшему на шум настоятелю собора, вполне подтвердившему его
слова.
Ярость толпы обратилась на балаганщика, все предприятие которого
мигом было разнесено в щепы, а сам он еле спасся поспешным бегством.
Пользуясь всеобщей суматохой, Федор втолкнул обеих девушек в
карету, и квадрига рослых коней в несколько мгновений вынесла
их из города, где почему-то уже стали бить в набат.
К вечеру они были в Брюсселе, и Мадлена, придя в себя от радости
первой встречи, к удивлению своему, заметила, что Федор не обращает
на нее никакого внимания.
|
