Судьба таганрогского паренька - как она-то вписывается в ту череду судеб, сломанных - или выживших - в нашем, "волкодавистом" веке?

 А потом решил: да нет, все об этом, об этом. О чем думаю все время, и из-за чего и начал заниматься книгой.

Приведу этот текст таким же, как он был написан однажды ночью после командировки в Таганрог, и каким он появился в газете в середине восьмидесятых. Ни корректировать ничего не хочу, исходя из реалий сегодняшнего времени, ни улучшать, учитывая приобретенный за это время опыт постоянно пишущего человека.

Четырнадцатилетний Саша Проказин остался-то в том времени. Он был рожден для благородных и человечески справедливых поступков и потому встал для меня в один ряд с людьми, более зрелыми и преодолевшими в своей жизни ой какие испытания.

У него оно было только одно-единственное. Больше он просто не успел. Но оно, одно-единственное, стоило ему жизни, и он не увидел, что произойдет в жизни после его гибели, и мы не увидели, чтобы с ним стало дальше.

Ну, ладно...

Вспомним, как это было.

"Что же происходит с нами? Свое - видим, чужое - не замечаем. Горло готовы перегрызть за обиду, нанесенную собственному ребенку, обиды чужих детей пропускаем мимо своего сердца" - вот так тогда я начал свою статью, хотя чем дальше и дальше, понимаю: она не об этом, совсем не об этом, почти не об этом...

Тогда, вернувшись из командировки поздно вечером, я, помню, ночью сел за машинку, чтобы успеть как можно быстрее зафиксировать на бумаге то, о чем только что узнал и что увидел своими глазами.

... Осматривая двор, в котором началась эта история, я старался запомнить все, чтобы самому представить, что же тогда было перед глазами ребят.

Беседка. Стол доминошников. Узорная решетка детского сада. Гаражи, вплотную примыкающие к пятиэтажкам: один, второй, третий, пятый, одиннадцатый... - сбиваюсь со счета. Лужа возле асфальтовой дорожки. В ней - смятая пачка сигарет "Наша марка" и кукла без головы и рук. Наконец, качели. Те самые. Думал, заскочу сюда, в Западный поселок Таганрога на Большую Бульварную, на пять минут, окину взглядом место события - и назад. Что рассматривать-то? Дома как дома, гаражи как гаражи, качели как качели. Но вот уже почти час, подняв повыше воротник куртки от пронзительного ветра, брожу между домами, чувствуя на себе взгляды из окон. Меряю шагами двор, вспоминая, что рассказывал пятнадцатилетний Андрей: "Бежали от угла соседнего дома, камень ударился здесь, возле качелей"; что было написано в уголовном деле:

"Свидетель Л. смотрел из окна третьего этажа, свидетельница Н. наблюдала с подоконника второго..." И чувствую: еще секунда, еще мгновение, еще шаг - и все пойму, все станет объяснимым и ясным, как простая арифметическая задачка.

Да неужели все так просто? Неужели и правда - обыкновенная арифметика?

События на Большой Бульварной начались с путаницы: пятнадцатилетнего Андрея приняли за десятилетнего Сашу.

В начале октября на закате теплого субботнего дня, примерно (как сейчас установлено) в 17 часов 30 минут, шестиклассница Лена прибежала домой в слезах и рассказала маме, что ее согнал с качелей четвероклассник Саша. Мама Лены, Вера Егоровна, воспитывала дочь одна и потому болезненно воспринимала все ее неприятности, даже такого не бог весть какого масштаба. И она как была в халате, сбежала по лестнице, выскочила из подъезда и увидела, как мимо качелей бегут трое мальчишек. Схватив первое, что попало под руку (а под руку попался камень), Вера Егоровна швырнула его в ребят. Камень угодил в ногу одного из пацанов, и тот остановился. "Ты за что избил мою дочь!?" - закричала Вера Егоровна и, подбежав, схватила мальчишку за плечи и начала трясти его как какую-нибудь грушу. "Да это не он, мама!" - запрыгала вокруг нее Лена. Но Вера Егоровна или не слышала слов дочери, или в этот момент все обидчики и ее самой, и ее дочери представлялись на одно лицо.

Мальчишкой, которого "перепутали", оказался Андрей Макшаков. И хотя ростом он был невысок, сложением хрупок, а лицом совсем ребенок (это, очевидно, и ввело в заблуждение Веру Егоровну), было ему уже пятнадцать, он закончил восемь классов и учился в техникуме.

Не думаю, что таким уж сильным был бросок Веры Егоровны или велик камень, который попал в ногу Андрею. Дело не в этом! Окажись на его месте парнишка помладше, завопил бы он: "Мама!", вырвался из рук тетки и убежал, забыв обо всем через минуту. Но Андрей уже был не в том возрасте, когда подзатыльник считают мелкой неприятностью.

Кажется, что за разница в четыре года! Но это у нас, когда чем старше, тем больше у тебя обнаруживается ровесников. От десяти же до пятнадцати пропасть: там - детство, здесь - отрочество. Объемнее делается мир вокруг, острее его восприятие, болезненнее любое проявление несправедливости.

Вот почему, когда Андрей (а он и два его приятеля, Толя и Сережа, оказались в этом дворе совершенно случайно: бежали откуда-то куда-то) попал в такую заваруху, то не завопил, как маленький, но и не сказал спокойно, как взрослый: "Гражданка, уберите руки, вы меня с кем-то спутали". Он начал вырываться горячо, громко, с обидой: "Не трогал я вашу дочь!" А потом крикнул: "Что ты ко мне пристала!" Он, подросток, ей, взрослой женщине, крикнул "ты".

Повторяю, была суббота, стоял теплый вечер южной осени. И потому свидетелей этой сцены оказалось много. В окнах, на лавочках возле подъезда, наконец, в беседке, прямо возле качелей.

Само по себе нападение Веры Егоровны на ребят, ей незнакомых, явно из чужих домов, не было особенным событием, а наоборот - привычным. Кто же, как не матери, вылетают во двор на защиту собственных детей! И потому свидетели смотрели равнодушно. Встрепенулись, когда из уст сопляка, подростка услышали "ты", брошенное в лицо взрослому.

Мужчины мигом высыпали из беседки, и самый представительный из них и на вид солидный, Владимир Трофимович Опошнян, схватил Андрея за ухо: "Ты что хамишь! Она тебе в матери годится!". Ухо крутил он "по-отцовски". Андрей вырывался и говорил сердито, зло, что он никого не бил. Кругом закричали, что хулиганы вообще надоели и надо звать милицию. Кто-то толкнул Сергея, кто-то слегка ударил ногой пониже спины Толю. Андрей вдруг крикнул, указывая на Владимира Трофимовича: "Вы же пьяный! Вас самого надо в милицию!" Какой-то мужчина тут же вытащил из кармана удостоверение дружинника: "Вот сейчас и пойдем туда!" Но другие, наоборот, слова про милицию пропустили, зато возмутились другим и загудели: "А ты ему не наливал!".

Андрей действительно не "наливал" ни Владимиру Трофимовичу, ни его товарищам по борьбе с хулиганствующими подростками. Как потом выяснилось, наливали другие. В тот день в доме 10 (двери подъезда - прямо к качелям) играли свадьбу, Владимир Трофимович, как владелец единственной во дворе новенькой "волги", организовал свадебный кортеж, ну а потом, ему, естественно, по-соседски налили.

Мальчишки стояли, окруженные толпой разгневанных взрослых, можно сказать, "матерями" и "отцами". Правда, чужими. Между взрослыми вертелась шестиклассница Лена, дергая за рукав то одного, то второго, доказывая с детской жаждой справедливости, что ее согнал с качелей совсем другой мальчик. Андрей что-то пытался объяснить, может быть, слишком нервно и громко.

И тогда Владимир Трофимович наотмашь ударил его по лицу. Сильно - так, что из носа потекла кровь.

Так в этой истории пролились первые капли крови...

Ребята вырвались из гневной толпы и побежали из этого чужого двора на улицу.

... Уже впоследствии, листая уголовное дело, я пытался найти в показаниях свидетелей - а их вон сколько было! - хотя бы одно слово в защиту Андрея и его товарищей. Кто-то ведь должен был сказать, уже одумавшись: "Да стоило ли так, товарищи!", спросить у самих себя, с чего начался сыр-бор? Представить, наконец, себя, взрослого, в ситуации напраслины. Ну, что ближе... Хотя бы в магазине самообслуживания - когда тебя незаслуженно подозревают в краже пачки лаврового листа? Ну?

Нет. "Вели себя вызывающе...", "грубили", "огрызались", "оскорбляли"... Даже те свидетели, кто за всем происходящим наблюдал издалека или "свысока", с третьего, пятого этажа, и те оказались единодушными, распределяя роли. Подросткам - хулиганов. Взрослым - если уж не потерпевших, не жертв, так защитников от "хулиганья". Слишком знакома подобная ситуация, слишком ожидаема, слишком легко ложится на сердце. Это как пьеса, по первым репликам которой становится тут же ясно, кто герой, а кто злодей...

Ведь как часто собственный житейский опыт, постепенно становящийся монолитом, мешает нам принять иной событий... поражение у качелей в чужом дворе? Думаю, будь они в самом деле десятилетними, побежали бы к мамам, подняли бы их в атаку от кухонь и телевизоров. Или обиделись бы до слез, но забыли бы обиды с новыми впечатлениями утра.

Но в пятнадцать лет нарождается, проклевывается еще одно чувство, куда более высокое, чем обида, - чувство собственного, человеческого, гражданского достоинства. Не у каждого, конечно, в этом возрасте (в понятие "социальный инфантилизм" входит, наверное, кроме всего прочего, и неуважение к себе как к личности, как к гражданину), но у многих, у большинства, я уверен.

Андрей и его товарищи это чувство в себе уже услышали, ощутили его горькую сладость и будто поняли, что зарастет обида, заживет разбитый нос, но такой шрамище может остаться на сердце надолго.

Вряд ли ребятам было знакомо слово, которым любят щеголять юристы: "правосознание", но в том, что они были уверены, что уже обладают правом на защиту своего достоинства, - в этом можно не сомневаться. Они пошли искать защиты в милицию. Перешли широкую улицу. Там в двух шагах от их домов находился пункт охраны общественного порядка. Дернули дверь - закрыто. Постучались - никто не отозвался. Заглянули в окна - темно и тихо.

Кто-то из ребят вспомнил, что рядом находится медвытрезвитель - тоже, кажется, милиция. Нашли, где это. Открыли дверь. Увидели человека в милицейской форме с повязкой на рукаве: "Дежурный". Кажется, то, что надо.

По медвытрезвителю дежурил в тот вечер B. C. Тимченко. Потом, когда уже все случится, он вспомнит: да, примерно в 18. 00 пришли подростки и один из них спросил: "Меня побил дяденька. Куда можно обратиться?" Тимченко объяснил, что здесь почти медицинское учреждение, на его попечении много разного народа, который в силу особенностей состояния нельзя оставить без присмотра. И - позвонил в отделение. Там сказали, или - как говорит он сегодня - послышалось, что сказали: посылай ребят к нам. Он и послал.

1-е отделение милиции, куда Тимченко направил ребят, находилось не возле их домов, а куда дальше, в нескольких остановках на автобусе. Дождались автобуса. Проехали. Нашли вывеску, уже светящуюся огнями: на город уже опускались сумерки.

По отделению в тот вечер дежурил капитан Н. Н. Комаров. И он тоже хорошо запомнил визит мальчишек: "Один парнишка - у него рубашка была в крови - сказал, что "его избил дяденька". Я спросил, знает ли он этого "дяденьку". Ответил, что знает только двор. Я сказал ребятам, чтобы они сходили за родителями и вместе с ними пришли в отделение".

Позже на вопрос, почему он даже не записал фамилии ребят, не зарегистрировал происшествие, Комаров объяснит, что ребята ему показались "еще маленькими, лет по 12". Потому и отослал их: подумаешь, взрослый "проучил пацана", врезал разок...

Андрей потом вспомнит, что дежурный сказал им на прощание: "А что же вы этого "дяденьку" с собой не привели?"

Это была, видимо, не самая удачная шутка капитана милиции.

Ребята снова оказались на улице. Автобуса ждать не стали - пошли пешком. Завернули за угол и увидели Сашу Проказина. Он стоял, облокотившись о подмостки сцены, какие обычно бывают в парках, будто давно ждал своих товарищей...

Я шел их маршрутом. Вот так же обогнул дом и увидел на пустыре между пятиэтажками эту сценическую площадку, оставшуюся, видимо, от каких-то давних праздников или митингов, когда еще здесь не было района сплошной застройки. Теперь дома ее окружали плотным кольцом и смотрели на нее окнами, будто молча ждали начала следующего спектакля...

Дождь пошел сильнее. Ветер был противный, зимний, и сцена, иссеченная нескончаемыми дождями, показалась мне нереальной, фантастической, будто нарочно придуманной.

Как и вся эта история, хотелось добавить мне.

Но мы уже почти подходим к ее финалу.

Ребята сразу же и в лицах рассказали Саше про те полтора часа жизни, пока они не виделись. Разговаривая, бродили по лесенке на сцену (просто так), стояли все вместе, о чем-то споря, будто и вправду играли пьесу перед окнами домов. И Саша Проказин сказал решительные слова, что именно надо сейчас делать. И делать прямо сейчас.

Но еще больше, чем об этой символической сцене, думал я тогда о другом: почему именно Саша, а никто иной, попался ребятам по их дороге? Ведь они могли пройти мимо десятью минутами раньше, а Саша - выскочить из дома на полчаса позже... Почему же случай играет такую роль в жизни?

Саша оказался там и тогда, где ему положено было быть по смыслу его небольшой еще жизни. Такая выпала ему роль в мальчишеской компании.

В свои четырнадцать лет он успел удивительно многое: завоевывал разные спортивные призы - от футбола до стрельбы из электронного пистолета, закончил школу бального танца, имел удостоверение юного водителя, поступил, как и Андрей, в техникум, был душой подросткового клуба "Мечта" (вход в подвал, где клуб, - прямо напротив качелей).

Но в Саше ребят притягивало и другое: он всегда знал что делать, всегда защищал слабого, не выносил несправедливости. Это качество его характера или, точнее, состояние его души, подчеркивали все, с кем нам пришлось беседовать.

Мы грубо ошибаемся, полагая, что лидером среди подростков всегда становится самый сильный, или самый самый жестокий, или самый агрессивный. Эта ленивая мысль держит нас в шорах. Мы просто не хотим вспомнить себя. Не даем себе труда подумать, что большинство-то ребят - обыкновенные, нормальные. Обостренное чувство справедливости, правды - вот что часто, очень часто выдвигает лидера в команде.

Потому-то, думаю, - пусть даже так распорядился случай, - Саша Проказин оказался в то время и в том месте, где он и должен был быть.

Саша сказал Андрею: "Этот человек должен извиниться перед тобой"...

Жизнь может круто изменить профессию, о которой мечтал в детстве, заставить забыть, чему учили и чему учился, насмешливо отвернет от прежних увлечений. Но чувство справедливости - самое невычисляемое и самое дефицитное, - если оно появляется сильно в детстве или юности, так и остается с человеком на всю его жизнь, грузом тяжелым и не всегда благодарным. Я знаю таких людей, мне повезло на встречи с ними: уже взрослые, седые, вдруг скажут вольное детское слово в разгар осторожной беседы и поставят все на свои места или удивят в суете освежающим, жестким поступком.

Такие "детские" люди всегда берут все на себя, как громоотводы...

Шел восьмой час вечера, когда Саша появился с ребятами в том самом дворе. Из окон дома № 10 слышны были музыка и крики "горько!" Свадьба, начавшаяся утром, еще катилась. Ребята стояли и осматривались, у кого бы спросить. Увидели человека, нетвердо идущего по двору, "дядю Тураева", как позже выяснилось. "Он меня ногой саданул", - сказал Толя.

Саша подошел к этому человеку: "За что вы били этих ребят?"

Дядя оглядел компанию мутным взглядом, увидел кровь на рубахе Андрея: "Не, этого я не трогал. Того, - указал он на Толю, - было дело. А этого Володька Опошнян побил". И указал на дверь подъезда.

Ребята вошли в подъезд, позвонили наугад в шестую квартиру. Дорошенко, сосед Опошняна по подъезду, вспомнит потом: да, действительно, звонили. Открыла его жена. Увидела ребят и на всякий случай ответила, что где живет Опошнян - не знает.

Поднялись еще на этаж, нажали кнопку десятой квартиры. Из-за двери спросили: "Чего нужно?". "Здесь живет дядя Вова?" За дверью помолчали немного, потом бросили: "Нету таких! Идите отсюда!"

Спустились снова вниз, на улицу, встали около подъезда. Спросили у женщин на скамейке, где можно найти "дядю Вову". Женщины поинтересовались зачем. Объяснили: надо, чтобы он извинился, и рассказали, в чем дело. Женщины поохали, но квартиру так и не назвали. В это время подошла Л. И. Душаткина, руководитель клуба "Мечта", в совет которого входил Саша Проказин. Остановилась, потому что в толпе ребят заметила и своего сына (к этому времени к троице Друзей еще прибилось человек пять). Ребята наперебой начали рассказывать ей, как и за что побили Андрея. Она посоветовала не горячиться и отложить разбирательство до утра. Ей показалось, что ребята прислушались к ее доводам. Пошла дальше, но что-то, - может быть, это и есть предчувствие? - остановило ее. Вернулась к подъезду, но там уже никого не нашла.

Ах, если бы поверила она своему предчувствию! Если бы попался на их пути хоть один взрослый - а вот сколько их было: кто встречал их в дверях своих квартир, кто провожал их глазами на ступеньках лестницы, кто смотрел из окон домов, когда они что-то горячо обсуждали, - если бы хоть один из них, один-единственный, догадался вместе с ребятами разобраться, что у них случилось, кто виноват, чем им помочь! Но никто, никто... Понимаете, никто!..

Ребята дошли до пятого этажа, позвонили. Открыла Вера Егоровна Зенина, та самая, из-за дочери которой и разгорелся весь этот сыр-бор возле качелей. "Уходите по-хорошему, а то сейчас милицию вызову!" - крикнула она. "Вызовите, пожалуйста! - ответил Саша, - мы и сами хотим разобраться".

Но Вера Егоровна хлопнула дверью и уже из-за двери крикнула: "Идите в десятую квартиру, там и разбирайтесь".

Итак, у дверей десятой квартиры оказалось трое ребят:

Андрей, Саша и Володя Ершов. Остальным Саша велел спуститься вниз, чтобы не шумели и не базарили. Андрей нажал кнопку звонка.

Вот и подошли мы к последнему мгновению этой истории...

Неделю заняла у меня эта командировка. До меня - тоже неделю, был в Таганроге эксперт "Литгазеты", опытный юрист Иван Матвеевич Минаев (о нем я уже рассказывал).

Вот сколько времени понадобилось, чтобы исследовать ход события, которое заняло всего ничего - часа два от начала до конца. Но чем внимательнее прослеживали мы маршрут ребят, как они метались от одного взрослого к другому, тем больше убеждались: а ведь похоже! Ведь так бывает и у нас, взрослых, когда незаслуженная обида гонит на поиск справедливости, и мы стоим у закрытых дверей или ищем сочувствия в равнодушных глазах, и даже цель у нас та же: "Пусть хоть извинится..." Похоже, очень похоже! Только у ребят все происходит быстрее, скоротечнее, иногда - со стремительностью пламени бикфордова шнура. Все как и у нас, взрослых. Только ярче, открытое. Да, конечно, узнаваемо. Только у них чаще трагичный финал. Оттого, наверное, что слишком стремительно, и оттого что ярче. И оттого, наконец, что они куда беззащитнее, чем мы.

Итак, Андрей нажал кнопку звонка. Зазвенели цепочки, загромыхали запоры. Дверь открыла женщина. "Можно позвать вашего мужа?" - попросил Андрей Макшаков.

- Ну, проходите, - сказала женщина и закрыла за ними дверь на цепочку.

И через минуту раздался выстрел.

Распахнулась дверь, и выбежал Андрей. Он был в носках, без туфель.

- Сашу убили... - прошептал Андрей. И тут же раздался второй выстрел.

Андрей опустился на ступеньку, заплакал, и у него носом пошла кровь.

При первом, через несколько часов, допросе Опошнян Владимир Трофимович показал:

"... Через полтора-два часа (после конфликта с ребятами во дворе. - Ю. Щ.) я собрался идти в гараж. В коридоре на лестнице встретилась эта Вера Зенина с дочерью и говорит, чтобы я не ходил, так как у дома целая шайка. Я повернул домой... Потом в дверь позвонили и спросили меня. Жена сказала, что такой не проживает. Затем снова позвонили. Я сказал жене, чтобы она их впустила, а я загоню их в туалет или на балкон и вызову милицию. Зная о том, что они наверняка пришли не с пустыми руками, то есть с оружием, я взял ружье и приказал жене открыть дверь. Вошли трое. Я приказал им идти на балкон. Они не идут, тогда я приказал идти в ванную: там, думаю, они ничего не выкинут, если у них есть оружие. Они нагло идут на меня..."

Все сказанное было ложью.

Ребята вошли в квартиру, дверь за их спиной заперли. Они сняли обувь, как принято здесь, в носках вошли в большую комнату ("залу" - как скажет Андрей) и увидели направленную на них 
бельгийскую двухстволку. "Ну что, достукались?!" - злорадно спросила жена хозяина. Саша 
Проказин развел руками (была у него такая привычка в любом разговоре), но успел только 
сказать: "Давайте разберемся..." И тут хозяин выстрелил. Саша как-то странно улыбнулся и упал. Смерть его наступила мгновенно...

"Я выстрелил в потолок, - показал далее Опошнян, - чтобы напугать их. Но двое, большой и самый маленький, бросились на меня. Большой толкнул меня на диван, и в это время каким-то образом обрез выстрелил, пуля попала в того, что в куртке. Тот упал, а большой стал душить меня на диване..."

Вопрос следователя: "Каким по счету выстрелом вы убили Проказина?"

Ответ: "Первый выстрел я произвел в потолок, а второй во время схватки, когда они на меня накинулись. Я в Проказина не целился..."

И это была ложь. Саша был убит первым выстрелом, в упор. Затем Опошнян торопливо вынул из ствола стреляную гильзу и зарядил новую. Как на охоте. В потолок пришелся второй выстрел, и лишь потому, что Володя Ершов успел схватить за ствол ружье и повернуть его наверх.

Впоследствии Опошнян будет утверждать, что курок спустился, так сказать, самопроизвольно. Но и это будет ложью. Эксперты определят: с курком было все в порядке.

Но не для того, чтобы отделить ложь от правды, вчитывался я в уголовное дело. А для того, чтобы разобраться: да почему же Владимир Трофимович стал убийцей? В собственной квартире, устланной коврами и уставленной полированной мебелью (не то, что пуля попадет - оцарапать жалко)? В присутствии жены и внучки? В ребят стрелял, которых все принимали за 10-13-летних? Ну, если испугался, то не открывал бы, крикнул бы в окно, вызвал бы милицию? Что же так, специально, что же засаду-то устраивать, что же расстреливать-то?

Читаю его автобиографию в уголовном деле. Все обычно: жил, работал шофером. По характеристике с последнего места работы - автобазы рыбзавода, трудился достойно, и наставником молодежи был, и на доску почета заносился. В пьянстве замечен не был, и те, по его словам 120 граммов, принятых на свадьбе, явились для него скорее исключением правилом. В домино - и то не играл с мужиками. Был хозяйственным, семейным, домашним...

Правда, десять лет назад был осужден на исправработы: за хищение цемента. Но есть ли связь между тем мешком цемента и выстрелом, между тем, как жил и обставлял свое гнездо, и убийством? Не знаю... По бумагам, анкетам, документам - не видно...

Что же все-таки заставило его спустить курок? Когда мы с ним встретились в следственном изоляторе и я впервые увидел его: высокого роста, но не грузный, лицом, несмотря на свои почти шестьдесят, румяный и моложавый, в движениях и разговоре спокоен, - и тогда я никак не мог ответить себе на вопрос: что же за феномен такой передо мной? И хотя некоторые рассуждения Опошняна меня резанули: следы крови на рубашке Андрея он, допустим, приписывал не своему кулаку, а тому, что они, ребята, наверняка после этого еще "кошку убили (почему кошку?) и специально кровью себя измазали", - но, в общем, говорил он складно. Сам, например, вспомнил старую газетную статью о владельце дачи, который застрелил мальчишку из-за черешни. Сказал при этом: "Вот какие бывают люди!" Свою историю сравнил со "случайным наездом на улице". Да, конечно, ему жалко, что так произошло, но не специально же он! Ведь если бы хотел убить, объяснил он мне, то убил бы того, нахального, в клетчатой рубашке, которому еще во дворе врезал по носу. Надо было, считает он сейчас, сделать по-другому: позвать соседей - есть там два здоровых парня, посадить их в ванной в засаду (он так и выразился - "в засаду") и захватить скопом всех, как он сказал, хулиганов. Вместо всякой стрельбы.

И в самом деле, зачем же было такому человеку идти на убийство? Да еще на такое? И даже стало жаль его, когда в конце нашей беседы на глазах его показались слезы: "Вот ведь получилось... Жил-жил, и такое перед старостью! Выйду оттуда - ведь совсем стариком буду".

И в последний день командировки я все бродил, бродил между пятиэтажками на Большой Бульварной: беседка, стол для доминошников, узорная решетка детского сада, гаражи, лужа, кукла без головы и рук, качели, те самые. И возле них я, кажется, понял, в чем дело. Понял! Но неужели причина всей случившейся трагедии настолько проста? Как формула?

Вот что, мне кажется, опустило его палец на курок - ненависть, смешанная со страхом. А это - самый взрывчатый сплав в мире. Не лично Сашу Проказина ненавидел В. Т. Опошнян и боялся его - он и не знал его, и в глаза не видел раньше... А хотя бы и знал!.. Достоинства детской, юношеской души – даже не потемки, а какие-то черные дыры для человека, пусть и умудренного опытом. Слишком слабый след от собственной юности остается у него в памяти, да и то, что остается, не бережет он, а часто и не хочет сберечь. Что Владимиру Трофимовичу было до понятий мальчишки о добре и зле и его собственном участии в вечном их противоборстве?! Точно так же не мог быть его личным врагом пятнадцатилетний Андрей, знакомство с которым состоялось на два часа раньше трагедии. Да больше того! Я выпытывал у Владимира Трофимовича, может, когда-нибудь раньше была у него стычка с подростками, напугавшая его и внушившая ненависть к этой возрастной группе населения? То есть, может, Саша Проказин расплатился жизнью за поступок каких-то своих ровесников? Да нет... Сколько ни вспоминал Владимир Трофимович, к нему лично никогда не подходили на улице подвыпившие юнцы, не требовали закурить, не смеялись в спину... Да и наблюдать-то подобные сцены ему не приходилось. И самое интересное (будто специально смоделирована ситуация), что район, где все это случилось, - сравнительно тихий. Среди множества подростков, населяющих микрорайон, за последние четыре года ни один - повторяю: ни один! - не совершил преступления, а все юные участники этой истории были редкость благополучные (по воспитательно-юридической оценке) и порядочные (по общей, вневозрастной) ребята. Кого же он боялся и ненавидел? В кого стрелял? Может быть, в тот созданный его страхом и ненавистью образ, который в решающую секунду принял вид паренька с удивленно разведенными руками и с незаконченной фразой - "Давайте разберемся..."?

Давайте, давайте разберемся! Давайте разбираться! Последнее время меня до боли пугает неприязнь, открытое и агрессивное непонимание и даже страх, доходящий до ненависти в отношении подростков, о которых пишут в редакцию некоторые читатели. Я знаю об этом из разговоров и споров в разных аудиториях и даже из некоторых газетных публикаций. Начинают с мелочей: не то поют, не то танцуют, не так одеваются, а кончают принципом: живут вообще не так (в подтексте: негодяи; смысл: что-то надо срочно делать...)

Я пишу судебные очерки, и мне приходится нередко изучать проступки, даже преступления несовершеннолетних. Я знаю, что такое слепая сила подростковой стаи. Я сидел – глаза в глаза - напротив маленьких убийц, говорил с ними. Видел и слышал в них такую душевную, духовную нищету, такое убожище интересов, такое пренебрежение к другому человеку, что потом долго не мог прийти в себя.

Но я понимал, это - те подростки - преступники. И среда их развития была аномальна, и поступки, совершенные ими, не укладывались в общественную норму. Но разве не такое же ощущение оставалось после бесед с такими же "аномальными взрослыми"? Несмотря на их возраст и жизненный опыт, точно так же ошарашивала и их духовная нищета, и убожество интересов, и их пренебрежение к другому человеку. Значит, дело-то вовсе не в возрасте. Есть разные подростки и есть разные взрослые. Но не закидываем ли мы камнями самих себя, когда именно на подростков проецируем все наши взрослые проблемы?

Мы как на детских качелях: от неистовой любви к собственному чаду до ненависти к его ровесникам - и обратно.

Давайте сойдем на землю. Давайте вглядимся в ребят и увидим, как они справедливы и активны, как хотят докопаться до ответов на главные вопросы жизни, как жаждут уважения к себе и как доверчиво отвечают на малейшее к ним внимание...

Упрекая их всех скопом, чаще всего незаслуженно, за какие-то мелочи, говоря, что они живут "не так", мы порой забываем одно-единственную мелочь: они - это мы. Только моложе.

За что отдал жизнь Саша Проказин? Странное словосочетание "отдал жизнь" - по отношению к случайной жертве случайного преступления. Понятно, предотвратил бы ценой жизни крушение поезда - другое дело. А так?..

Но чем дальше я думаю о трагическом происшествии в Таганроге, тем больше убеждаюсь: да нет, все-таки отдал жизнь.

Перед глазами часто, даже когда не хочется, те подмостки сцены во дворе, и паренек, застывший на ней. Минута, другая - и вот он сойдет по ступенькам и скажет, с надеждой и верой: давайте разберемся.

И все-таки, почему решил я вставить в эту книгу историю прерванной юношеской жизни таганрогского школьника?

Ладно, Матвей Кузьмич Шапошников - отказался выполнять преступный приказ и пережил потом всю мощь обрушившейся на него государственной машины. Ладно, Михаил Ривкин - обрек себя на тюрьму, не захотев пойти на предательство самого себя.

Но этот-то пацан? Какая государственная машина? Какой КГБ? Пытаюсь найти в себе те слова, которыми бы мог объяснить, почему же именно его трагическая судьба, его "давайте разберемся", тот двор и те качели - вдруг заставили меня, нарушая всю видимую логику повествования, не только вспомнить сейчас Сашу Проказина, но и поставить его абсолютно не политическую трагедию рядышком с трагедиями, вызванными жестокой государственной машиной?

Не знаю... Это не из области видимой логики, а из куда более для меня серьезного - из тоненького мира чувств.

История с Сашей о том же, о том же... О странных законах нашего не самого гуманного, а может быть, самого негуманного века, где и выдерживает-то тот, кто говорит: "Давайте разберемся", а тот, кто разбираться не хочет, кто боится разбираться в том, что, как, зачем и за что - неминуемо становится жертвой.

Тенью зоны, а не человеком в ней.

Давайте, давайте разберемся.

Во времени, в веке, закат которого уже вот-вот наступит, в самих себе.

Неправда, что все отдельно.

Все вместе: и время, и век, и сами мы, и сам ты. И - Зона.

Ну ладно, пора, наверное, завершать.

Хочется вернуться к тому, с чего начал: к истории стукачества.

Для чего же вся эта чертовщина была придумана, чтобы на протяжении почти что целого столетия: вон откуда шел наш первый путник, еще с 1918-го! помните? - сделать предательство государственной религией, в которой оставаться людьми могли только еретики? 

в начало 

часть третья - окончание