Борис Ельцин, Александр Руцкой, Сергей Ковалев, Сергей Бабурин,
Борис Немцов, Светлана Горячева, Николай Травкин, Руслан Хасбулатов,
Лев Пономарев, Олег Попцов, Олег Румянцев, Сергей Шахрай, Михаил
Челноков, Александр Любимов, Бэлла Куркова, Рамазан Абдулатипов,
Глеб Якунин, Владимир Исаков, Сергей Степашин, Александр Починок,
Владимир Лукин, Михаил Митюков, Виктор Шейнис, Михаил Молоствов,
Николай Рябов, Дмитрий Волкогонов, Юрий Нестеров, Петр Филиппов,
Марина Салье, Олег Басилашвили, Виктор Югин, Галина Старовойтова,
Евгений Наздратенко, Михаил Лапшин, Валентин Степанков, Николай
Аржанников, Михаил Астафьев, Виктор Аксючиц, Илья Константинов,
Никита и Михаил Толстые...
Что объединяет эти, казалось бы, абсолютно несовместимые политические
фигуры, в один ряд? Ответ прост: десять лет назад, в марте 1990
года, все они стали депутатами первого – и последнего – Съезда
народных депутатов РСФСР. А перед этим одержали победу на первых
– и пока что тоже последних – честных выборах в нашей стране.
Все – на борьбу с «империей»?
Сделанный вывод отнюдь не голословен: даже выборы народных депутатов
СССР в 1989-м и то были куда более честными и свободными, чем
выборы-93, выборы-95 и выборы-99 (и тем более, выборы-96). А о
выборах-90 и говорить нечего – они были беспрецедентными. Размножив
на ксероксе (втайне от строгого «первого отдела») несколько сот
листовок, нарисовав десяток-другой самодельных плакатов, выставив
с помощью друзей и родственников кустарные пикеты у станций метро
и лично отдежурив у этих пикетов две-три недели, можно было стать
не только городским или районным, но и российским депутатом. И
не опасаться при этом ни потока клеветы в контролируемых партийными
органами газетах и на телевидении, ни фальсификаций с «вбросом»
бюллетеней в столь же подконтрольных райкомам и горкомам избирательных
комиссиях, ни массовых тиражей листовок с компроматом (хотя в
распоряжении указанных райкомов множительной техники хватало)...
Тогда для выдвижения кандидатом достаточно было собрать десяток
сослуживцев в отделе или лаборатории, ни о каких сборах подписей
(тем паче, за деньги) и речи не могло идти, а команды конкурентов
не занимались «зачисткой» почтовых ящиков от чужих листовок и
срыванием чужих плакатов. Парадокс, но безраздельно властвовавшая
тогда КПСС не побоялась выставить своих кандидатов на честный
и равный бой с активистами демократического движения, и практически
не пыталась аннулировать их победу там, где потерпела поражение.
Насколько иной будет ситуация через каких-нибудь шесть лет – когда
режим, созданный Борисом Ельциным, четко продемонстрирует, что,
будучи у власти, власть не отдаст – по крайней мере, демократическим
путем. И летом 1996-го нам предоставят совершенно свободный выбор:
Ельцин, оставшийся у власти, или Ельцин, не ушедший от власти.
Или кто-нибудь верит, что, проиграв выборы 1996 года, Ельцин собрал
бы вещички и отправился на пенсию?
Применительно к российскому съезду Ельцин, впрочем, заслуживает
особого разговора – ввиду своей особой роли. А пока отметим один
чрезвычайно важный фактор.
За год до выборов-90 многие (если не большинство) из тех, кто
стал депутатами, активно участвовали в выборах-89. Или баллотировались,
но проиграли, или не были допущены даже к голосованию – не прошли
«сито» недоброй памяти окружных собраний, или входили в «команды»
кандидатов, набираясь опыта. После этого на протяжении года они
наблюдали трансляции заседаний союзного съезда, возмущаясь его
медлительностью, косностью, преобладанием партийно-хозяйственной
номенклатуры, поведением Горбачева, ущемлением Межрегиональной
депутатской группы и делегатов от Прибалтики... Постепенно крепло
убеждение в том, что только собственные, «прогрессивные» российские
структуры власти способны противостоять «консервативным» и «имперским»
советским. Тогда еще даже о суверенитете (тем паче, о независимости)
России никто не помышлял, но идеи «регионального хозрасчета» и
«свободных экономических зон» были весьма популярны. И не могли
не трансформироваться в идею этакой «свободной зоны» в масштабе
РСФСР, которая будет процветать, если станет сама распоряжаться
своими ресурсами и перестанет кормить «отсталые» национальные
окраины. В общем, как пелось в одной из тогдашних передач КВН,
«заживем мы не хуже японцев, вермишель отряхнувши с ушей»...
Решить эту задачу – завоевать российскую власть – можно было только
создав будущее парламентское большинство. А для него был нужен
лидер – поскольку такой лидер уже имелся у «конкурирующей фирмы».
И уже был учрежден пост Президента СССР. И уже (между двумя турами
выборов российских депутатов, в середине марта 1990 года) избран
президент – Михаил Горбачев.
Логика событий была неумолима – вождем российских демократов (точнее,
российских сепаратистов) и противовесом Михаилу Горбачеву не мог
не стать Борис Ельцин. Просто потому, что никакой иной и равной
по масштабу фигуры на эту роль не было.
Летом 1991 года, после триумфального избрания Бориса Николаевича
Президентом России, профессор и генерал, покойный Дмитрий Волкогонов
(кстати, выигравший выборы по округу в Оренбурге у Виктора Черномырдина),
в кулуарах Съезда народных депутатов весьма откровенно и весьма
зло издевался над теми, кто называл Ельцина демократом. И говорил:
конечно, мы понимаем, что Ельцин – никакой не демократ, но он
– наиболее подходящая компромиссная фигура для текущего момента.
Фигура, под прикрытием которой смогут в течение переходного периода
«вырасти» и набраться опыта демократические кадры... Последующие
годы показали, чем обернулся «переходный период». А демократические
кадры, которых не было тогда, так и не выросли – и не могли вырасти.
Просто потому, что заинтересован в их выращивании вокруг себя
может быть только демократический лидер. Но никак не авторитарный,
которым был и остался Ельцин на протяжении всех восьми с половиной
лет своего правления. Это же, впрочем, относится и к Михаилу Горбачеву
– будучи по своему характеру лидером примерно такого же склада,
и он не был заинтересован в пестовании демократов. Хотя после
отставки отношение демократов к нему постепенно изменится – так,
в 1996 году съезд «ЯБЛОКА» будет стоя рукоплескать Михаилу Сергеевичу,
при этом чуть ли не проклиная Ельцина...
Вечно второй?
Но вернемся к российскому съезду, собравшемуся впервые 16 мая
1990 года в Большом Кремлевском дворце. Сегодня уже трудно представить
себе его атмосферу, но чтобы ощутить ее – дадим слово очевидцам.
Депутатам от Ленинграда.
Перед съездом, вспоминает сегодня Виктор Югин (впоследствии –
председатель Комитета ВС по средствам массовой информации, затем
– руководитель питерского телевидения), обкомовское руководство
города еще пыталось заставить депутатов с партбилетами «проводить
на съезде линию КПСС» – но поздно: только что рухнула 6-я статья
Конституции, на выборах в крупнейших городах России победили демократические
блоки, и будущее рисовалось в восторженно-оптимистических красках.
Тогда, в первый день съезда, вспоминает Юрий Нестеров (впоследствии
– депутат Госдумы второго созыва), именно «невская» делегация
была предельно активной – рвались к микрофонам и на трибуну Петр
Филиппов и Илья Константинов, Николай Аржанников и Марина Салье,
Белла Куркова и Геннадий Богомолов. Яростно «тормошили» ведущего
съезда – председателя ЦИК Василия Казакова, требовали скорейшего
включении в повестку дня самых «горящих» вопросов – о российском
суверенитете, об экономической самостоятельности республики, о
выборах председателя ВС, которым практически все они видели Бориса
Ельцина... Ощущения этого дня, по словам Михаила Толстого (сейчас
– депутат Законодательного Собрания Санкт-Петербурга), были совершенно
феерическими: «полная свобода и какие-то безграничные перспективы:
вот сейчас начнем принимать решения – и вся жизнь в стране пойдет
по-другому». Но получи тогда депутаты возможность заглянуть в
будущее – поверил бы кто-нибудь из них «пророчеству Кассандры»?
Вот Борис Ельцин, получив свои «выцарапанные» 535 голосов, становится
председателем ВС – мог ли кто помыслить о грядущей «войне властей»
и «указе 1400»? Депутаты решают, что первым заместителем председателя
ВС будет кто-то из представителей национальных меньшинств – и
на сцену выходит скромный московский профессор Руслан Хасбулатов,
еще не догадывающийся о грядущем Лефортово. За поддержку своей
кандидатуры Ельцин расплачивается «креслами» заместителей и председателей
палат – и рядом с ним в президиуме съезда оказываются те, кто
через год потребуют его отставки: Светлана Горячева, Борис Исаев,
Рамазан Абдулатипов. Трижды Ельцин безуспешно «проталкивает» на
последнее вакантное место своего зама молодого и никому не известного
Сергея Шахрая – не в эти ли минуты съезд получает одного из самых
злопамятных и непримиримых врагов? Вернейший сторонник и земляк
Ельцина, свердловский профессор-юрист становится председателем
Совета Республики – но стоит напомнить его имя: Владимир Исаков...
Впоследствии сторонники Ельцина часто упрекали его за то, что
сразу после августовского путча он не распустил Съезд и ВС и не
назначил новые выборы – дескать, тогда все было бы хорошо, и не
случилось бы октябрьской трагедии 1993-го. Но разве осенью 1991-го
все без исключения российские парламентарии не ходили в героях?
И Хасбулатов (именно он на знаменитой сессии ВС 21 августа 1991-го
первым произнес слово «хунта»), и Руцкой, бывший тогда символом
обороны Белого дома, и будущие «непримиримые» – Константинов и
Аксючиц, Астафьев и Челноков, стоявшие на пути танков плечом к
плечу со своими будущими антиподами Юшенковым и Пономаревым, Якуниным
и Шабадом, были бы на «ура» переизбраны на второй срок в любом
округе России... Говоря же о Хасбулатове, напомню один эпизод,
о котором услышал еще летом 1991 года. Тогда, еще до путча, но
уже после избрания Ельцина Президентом России, развернулась отчаянная
борьба за освободившееся кресло председателя Верховного Совета.
Главными конкурентами стали Хасбулатов и Сергей Бабурин, причем
Бабурин при нескольких последовательных попытках голосования получал
больше голосов, чем его соперник. И тогда в коридорах Белого дома
Глеб Якунин и Лев Пономарев проводили «разъяснительную работу»,
объявляя чуть ли не врагами демократии всякого, кто не проголосует
за Хасбулатова в противовес Бабурину. Именно тогда впервые в новейшей
российской истории появился тезис о выборе меньшего из зол, которое
надолго заменило добро...
Трагедия парламента, не сумевшего оправдать щедро питаемые нами
надежды времен «демократического романтизма», была, как кажется,
предопределена его ролью «вечно второго».
Ни одного дня парламентарии, собравшиеся для «великих дел», не
ощущали себя верховной властью: до осени 1991-го в роли «старшего
брата» был союзный центр и Михаил Горбачев, а после – взращенный
их собственными руками Борис Ельцин. Не от этого ли и постоянное
желание вырваться, наконец, на первую позицию, любой ценой доказать,
«кто в доме хозяин», принимая судорожные решения, которые давно
уже никто не намеревался исполнять? Впрочем, говорит Михаил Толстой,
эйфория весны 1990-го быстро иссякла, сменившись ощущением, что
настоящая власть – где-то в другом месте, а здесь просто позволяют
собраться и поговорить: «зимой 1990-го иду на работу в Белый дом,
тяну изо всех сил за ручку еле-еле открывающейся двери, и думаю:
а что, если она уже закрыта навсегда? Ведь единственное, что я
смогу в этом случае сделать – утереться и уйти...»
Не перечесть случаев, когда мы бурно возмущались происходящим
в зале парламентских заседаний – но часто ли мы задумывались,
что обижаемся на зеркало? Да, заглянув в него, мы не обнаружили
ничего напоминающего розовый рисунок «мыльной оперы» – но ведь
это МЫ сидели в зале, а не сброшенные с десантом пришельцы с другой
планеты. Это МЫ дружно освистывали неприятных и улюлюкали вслед
непонятным. МЫ хамили тем, кого не могли переубедить и затыкали
уши, не желая слышать чужую точку зрения. МЫ клеили ярлыки и не
задумываясь отвергали все, исходящее из лагеря противников...
И все же, глядя на нынешних солидных, но бесцветных «думцев» и
«сенаторов», порой поддаешься ностальгии по временам, когда в
первый свободно избранный парламент России пришли ЛИЧНОСТИ. Те,
избранные в 1990-м, были не в пример нынешним «пассионариями»,
почти каждый из них «сделал себя сам», был бойцом, прорвавшимся
через барьеры, победив десяток соперников и «выскочив по пояс
над сеткой». И не их вина, а их беда, что представительной власти
России была суждена общая печальная участь, ибо демократия в глазах
подавляющего большинства граждан не вышла за пределы всенародных
выборов хорошего царя, а раздражающей «болтовней», которую нам
так щедро показывали на телеэкране, заняты все парламенты мира...
«Грехи» действительные и мнимые
Да, не было (особенно в 1992–1993 годах) лучшей агитации за Бориса
Ельцина, чем прямые телетрансляции парламентских заседаний и лишь
съезды народных депутатов были единственно надежным способом увеличения
рейтинга президента. Парламент до одури тянул с элементарными
вопросами, отказывался вычеркнуть слово «СССР» из Конституции,
гнал из своей среды неугодных и давил несогласных, легко превращаясь
в толпу, повинующуюся дирижерской палочке спикера. Но достаточно
ли было всего этого для вынесения ему обвинительного приговора?
И не стоит ли, наконец, отделить действительные грехи парламента
от мнимых – как говорил когда-то Спиноза, «не для того, чтобы
высмеивать, осуждать или порицать, а для того, чтобы понять»?
Приведу две цитаты:
«Съезд и Верховный Совет – высшие органы законодательной
власти страны. Какое-либо стремление низложить их открывает прямую
дорогу политическому беспределу и ведет в тупик».
«Сегодня раздаются призывы к роспуску съезда. Выскажу
свою позицию: начинать стабилизационный период с разрушения любого
из высших институтов власти – просто абсурдно».
Эти слова произнесены не Хасбулатовым, не Бабуриным и не Исаковым.
Это сказал Борис Ельцин: в апреле 1992 года (6-й Съезд народных
депутатов) и в декабре 1992 года (7-й Съезд)...
В течение полутора лет – с апреля 1992-го по сентябрь 1993-го
– в сознание российских граждан внедрялась простая, заманчивая
и легко усваиваемая схема. Есть демократический президент и реформаторское
правительство, проводящие единственно верные экономические преобразования,
и есть консервативно-реакционный, прокоммунистический парламент,
этим реформам сопротивляющийся и стремящийся вернуть страну вспять.
Но, будучи чрезвычайно удобной для агитпроповской работы и митинговых
резолюций, эта конструкция не выдерживает непредвзятого анализа.
Важнейшим содержательным обвинением в адрес законодательной власти
был, как известно, упрек в «торможении реформ». Конкретно упоминалось
покушение на приватизацию (приостановка двух президентских указов
о приватизации), принятие летом 93-го гиперинфляционного бюджета
с огромным дефицитом (тогда было широко распространено мнение,
что отказ президента подписать этот бюджет приведет осенью 1993-го
к импичменту), блокирование закона о банкротстве и отказ назначить
референдум о частной собственности на землю – несмотря на собранные
два миллиона подписей. Вот, собственно, и все, что противники
парламента вменяли ему в вину – если отбросить чисто пропагандистскую
шелуху, которой в течение всего 1993 года и второй половины 1992-го
были заполнены поддерживающие Ельцина газеты и телепрограммы...
Что же, давайте вспомним, что закон о банкротстве был в конце
концов принят именно Верховным Советом России, что бюджеты последующих
годов, вносимые исключительно Ельциным и его «реформаторскими»
правительствами, имели куда больший дефицит, что о референдуме
по поводу частной собственности на землю, как и о самой частной
собственности на землю, спорят до сей поры, а приостановленные
приватизационные указы немедленно выпускались заново под новыми
номерами. Крики же «Президента в отставку!», «Долой позорное правительство!»,
«Подать сюда Лужкова!» или «Уволить Чубайса!» не в счет: оценивать
следует не слова, а принятые решения (скажем, вопрос об отставке
так нелюбимого парламентом правительства ни разу не мог набрать
голосов даже для включения в повестку дня). А заклятые враги парламента
– Лужков и Чубайс – придерживались и придерживаются кардинально
разных взглядов на приватизацию, но это абсолютно не мешало им
на протяжении многих лет быть членами одной ельцинской команды.
И наконец, самое простое. О «торможении реформ» бывшим российским
Съездом и ВС еще можно было бы говорить, если бы после их разгона
эти реформы резко ускорились. Но какие-либо доказательства этого
отсутствуют. Так, если проанализировать период с октября 1993
года по февраль 1994-го, когда единственным источником права в
стране были указы Ельцина – выяснится, что президент не решил
ни одного вопроса из тех, что раньше якобы «тормозил» парламент.
Да и впоследствии, когда новая Государственная Дума начала принимать
законы в условиях крайне урезанных полномочий, мало что могло
«помешать» Ельцину делать то, что он считал нужным. Никакого «ускорения
реформ», однако же, не произошло. Если, конечно, не считать этим
«ускорением», например, печально известные залоговые аукционы,
или строительство пирамиды ГКО. Правда, трудно не придти к выводу
о том, что «затормозить» эти процессы было бы весьма полезно для
страны и для ее граждан...
На самом деле упрекать бывший парламент России надо было бы совсем
за другое. За недопустимое затягивание конституционных преобразований
– по сути, три года не могли (или, скорее, не хотели, понимая,
что за этим последуют перевыборы) решить вопрос о новой Конституции.
За отмену вплоть до 1996 года (кстати, по инициативе Ельцина)
выборов глав администраций регионов и городов. И главное: парламент
так и не смог привить российским гражданам инстинкт ЗАКОНОПОСЛУШАНИЯ,
в чем обязан был первым подавать пример. Но он и сам-то демонстративно
не уважал собственные законы, изменяя их голосованием по настроению
– за что и поплатился головой.
Впрочем, на каком-то этапе «великого противостояния» стало очевидным,
что для команды президента роспуск парламента из СРЕДСТВА – предназначенного
для проведения реформ, обеспечения дееспособности правительства,
реальных конституционных изменений – превратился в ЦЕЛЬ. Но и
для парламента стреноживание исполнительной власти (постоянное
стремление «поставить ее на место» и показать, кто есть высшая
власть в России) из средства реализации разделения властей трансформировалось
в цель – ограничить до предела президентские полномочия, а при
удаче – добиться импичмента. И в этом смысле обе конфликтующие
стороны были чрезвычайно похожи, а борьба между ними была не борьбой
позиций или подходов, скажем, к проблемам экономики – она была
борьбой враждующих кланов за право от нашего имени распоряжаться
и приказывать, разрешать и запрещать, казнить и миловать, распределять
среди «своих» государственное имущество и землю, недвижимость
и кредиты, квоты и лицензии.
Кто-то сказал, что если бы аксиомы геометрии задевали бы реальные
интересы людей – из-за них велись бы кровавые войны. Так чего
же удивляться, что схватка не на жизнь, а на смерть развернулась
в редчайшую эпоху Великого Передела Собственности? К сожалению,
большинство наших политиков воспитаны в «тоталитарной парадигме»
и искренне считают единоначалие и монополию на власть единственно
возможной формой ее существования. Так что же странного в том,
что разделение властей (то есть их конкуренция, не дающая ни одной
из «ветвей», условно говоря, зарваться) так и не въелось в плоть
и в кровь тех, кто правил и правит нами?
Выбор из неприемлемого
Осенью 1993 года самым трагическим было то, что огромное количество
людей было поставлено перед ВЫБОРОМ ИЗ НЕПРИЕМЛЕМОГО, их заставили
отвечать на типично большевистский вопрос: «Ты за законодательную
или за исполнительную власть?» Именно поэтому многие вчерашние
соратники оказались помимо своей воли по разные стороны баррикад.
Но если те, кто обязан быть вместе, оказались порознь, а те, кто
должен быть порознь, вдруг оказались соратниками – значит, баррикады
были построены не вдоль, а поперек. Настрой на компромисс, на
умение договариваться и уступать был смыт волной политической
истерии: «Если враг не сдается, его уничтожают» – что может быть
опаснее и страшнее для будущего?
Скорее всего, политическое время парламента было исчерпано к осени
93-го. Так же, как и время всех, не способных слушать друг друга
и постоянно жаждущих «последнего, решительного» боя с полной и
окончательной победой над врагом – а таких несложно найти и на
стороне победителей. Трагедия осени 93-го в том, что «гласом вопиющего
в пустыне» остались требования «нулевого варианта», одновременных
перевыборов и парламента, и президента (кстати, только чудо могло
помешать Ельцину переизбраться в декабре 93-го). Но – никто не
хотел уступать: одни заявляли, что парламент распущен раз и навсегда,
другие в это время принимали решение о грядущей уголовной расправе
над противниками. И все ярче разгорался впереди кровавый октябрьский
рассвет.
О «рассвете» стоит сказать отдельно – и до сей поры в общественном
сознании главенствуют сложившиеся тогда мифы. Например, о «мятеже»,
развязанном парламентом и подавленном «героическими» усилиями
Ельцина. Мятежом, однако, называется вооруженное выступление против
законной власти. И если следовать Закону, а не «революционной
целесообразности», то мятежниками следует считать вовсе не Руцкого
и Хасбулатова, а, напротив, Ельцина с Грачевым и Бурбулиса с Шахраем.
Ведь с момента подписания «указа 1400» Ельцин, в точном соответствии
с действующей Конституцией, уже не являлся президентом. Может
быть, парламентские войска окружили Кремль, а не президентские
– Белый дом? Ответ очевиден. Далее, еще осенью 1993-го очевидцы
уверяли: первые выстрелы 3 октября прозвучали вовсе не из Белого
дома, а с крыши гостиницы «Мир», где находился штаб московского
ОМОНа. А в 1996 году были обнародованы материалы, показывающие:
двое погибших у телецентра в Останкино стали жертвами не боевиков
Макашова, а своих же товарищей из спецподразделения «Витязь».
Это полностью разрушает центральный эпизод так называемого «коммуно-фашистского
мятежа», после которого расстрел Белого дома был представлен российской
и мировой общественности как вынужденные действия властей по обузданию
погромщиков. Кстати, еще в 1994 году бывший Генеральный прокурор
Алексей Казанник рассказывал мне, что штурмовавшая «Останкино»
колонна защитников Белого дома в ночь с 3 на 4 октября вернулась
назад и более никакой активности не проявляла. А утром 4 октября
расстрел здания начался без каких-либо предложений о сдаче. Той
осенью я писал: путчем называется неудавшийся государственный
переворот. Удавшийся государственный переворот называется поэтапной
конституционной реформой...
И еще один момент, который никак нельзя упустить. Парламент был
сперва «расстрелян» из телекамер, а уже потом – из танков. Увы,
подавляющее большинство российских СМИ в течение 1992–1993 годов
занималось тем, что очень трудно не назвать травлей российского
парламентаризма. Травлей не конкретных парламентариев (хотя и
этого хватало), а парламентаризма как института. Любые же попытки
депутатов добиться возможности выступать в СМИ (особенно, электронных)
хотя бы на паритетных началах с исполнительной властью тут же
вызывали поток заявлений о свободе прессы и якобы возвращении
цензуры. Хотя сводилась эта «свобода» лишь к тому, что можно было
свободно хвалить Ельцина и ругать его оппонентов...
Тогда, в мае 1990-го, глядя на вошедших в Большой
Кремлевский дворец депутатов, мы втайне ждали чуда: российский
парламент представлялся той самой волшебной «точкой опоры», которая
должна была позволить перевернуть мир. Мир не перевернулся – но
стал другим, пройдя за эти десять лет «дистанцию огромного размера»,
и недаром сегодня кажутся бесконечно далекими события весны 1990-го.
А тот первый парламент, переживший и рассвет Августа, и закат
Октября, все же выполнил свою главную миссию, хотя и неимоверно
дорогой ценой: проложил дорогу идущим вслед.
