Путин и на тринадцатом году своего правления не может предложить обществу ясного идеологического ориентира и сказать, какое государство мы все-таки создаем. Движение же своим особым путем делает Россию похожей на такие экзотические государства как Иран или Мьянма.
В годы перестройки власти страны создавали «обновленный социализм», в 90-е строили политическую демократию. Можно по-разному относиться к этим декларированным целям, их практическому воплощению, искренности реформаторов, но, во всяком случае, направление движения страны было понятно. Соответственно, общественная критика имела ясный ориентир, она отталкивалась от властных идеологических деклараций, выявляла несоответствие слов и дел, требовала перемен, имея в виду определённый в общих чертах общественный идеал.
Отличие сегодняшнего положения в том, что российские власти не имеют ясного идеологического ориентира, не могут сказать обществу, какой строй они создают.
Что это такое? Либеральная демократия европейского или американского типа? Однопартийное государство как в Китае? Какой-то третий, иначе определённый, но понятный путь? Ответа нет.
Вместо этого гражданам предлагаются мутные формулы, вроде той, которую сообщил Владимир Путин на встрече с участниками Архиерейского собора – «патриотизм, вера и сила духа». Или же это фрагментарная, смутная смесь религиозных идей и образов, знаковых исторических событий времен российской и советской истории, технократических проектов, спонтанных реакций на внутренние и международные события и личности лидера.
И, конечно же, страхов. Идеал у нас часто определяется в негативном смысле, как противоположность тому, чего следовало бы избегать. В той же речи Путин говорил о «размывании духовных и национальных основ», «разрушении единого государства, единой страны», «срыве в революцию, братоубийственный конфликт и войны». Такими негативистскими определениями-фобиями и одновременным отсутствием рациональных идеалов была сильна фашистская идеология.
Как же тогда понять, что создается в нашей стране? Нельзя судить об этом на основании юридических формул Конституции или самоопределений правящей верхушки. Лев Гумилёв однажды заметил, что неправильно определять этнос, исходя из самосознания его носителя. «Допустим, - продолжал он, — один академик считает себя папуасом, так что же – он на самом деле папуас?». Так же и в мире политических форм.
То, чем считает свою страну руководящая группа, и что она есть на самом деле – не одно и то же.
Один из методов достижения определённости в понимании строя современной России – сравнение, попытка найти в мире политических форм подобие, почувствовать свой мир как составную часть более широкой политической общности. Это сродни работе археолога, который находит черепок со спиральным узором, радостно узнавая знакомые по другим местам образцы керамики. Илиже труду палеонтолога, определяющего по сходству внешнего вида родство вымерших и живущих видов.
Вот, например. «В стране нет чёткого разграничения между государственными и негосударственными хозяйственными субъектами. В то же время широкий круг игроков вовлечён в коммерческую и производственную деятельность – это и государственные предприятия, и военные корпорации, и полугосударственные экономические и финансовые компании, и воротилы крупного бизнеса, возглавляющие крупные семейные конгломераты, получившие возможность для обогащения благодаря семейным или дружеским связям с властвующей … верхушкой. Сырьевой характер экономики … а также высокий уровень коррупции привели к формированию и процветанию … властной элиты, распоряжающейся рентой».
О ком это сказано? О России госкомпаний и госкорпораций? Очень похоже. Может быть это из книги, в которой определяется российский «периферийный капитализм»? Нет, это не о России. Это о Мьянме, стране «дисциплинированной демократии», как её описала в академической статье российская исследовательница Аида Симония.
Вот ещё фрагмент. «… мы великая страна, мы на подъеме – и сейчас наше время. У нас – подъем, у вас, американцев, — упадок. Мы заслуживаем, чтобы нас признали великой державой, и мы этого добьемся. … Сейчас наше время, учитесь договариваться с нами». Что это за гимн «встающей с колен» великой державе? Он из мюнхенской речи? Из выступлений первоканальных пропагандистов? Нет. Это Иран — впечатления американского журналиста Дэвида Игнатиуса середины «нулевых».
Продолжим описание: «… наш благодетель не мог принимать дурных и ошибочных решений, любой указ, ложившийся новым бременем на плечи простого люда, оглашался за подписью какого-либо министерства. Если народ не мог снести этого ярма … милостивый господин учинял министерству разнос, снимал министра, но никогда не делал этого сразу, не желая создать впечатление, будто монарх позволяет разнузданной черни устанавливать порядки …». Это о российской системе, принципиально предполагающей отсутствие личной ответственности верховного лица? Не желающей идти на поводу у общественного мнения? Об отставке Говоруна или Сердюкова? Нет. Это Эфиопия времён правления императора Хайле Селассие в описании польского журналиста Рышарда Капущинского.
И снова Мьянма военного режима, переходящая в Россию «силовых структур»: «… режим не отчуждал и не отталкивал от себя предпринимательские круги. Напротив, он заставил их работать на себя, создавая и развивая экономические и политические долгосрочные альянсы. Военные быстро научились оказывать покровительство … бизнес-сообществу с пользой для себя. Новому предпринимательскому классу предоставлялось право использовать природные ресурсы для своего обогащения. Взамен от него требовалась лояльность правящему режиму и четкое следование его указаниям. Такая политика способствовала становлению и развитию … военно-олигархического, или кланового капитализма».
У нас принято говорить о «сырьевом проклятии» России, определяющем политический характер «рентного государства». Но это упрощение. Потому что большие масштабы добычи нефти и газа в США, Канаде и Норвегии вовсе не приводят к формирования в этих странах чего-то похожего на мьянмарско-российскую политическую суверенность.
Вот, пожалуй, вдали от либерально-демократических западных систем, где-то внутри треугольника из ушедшей в историю Эфиопии, описанной Капущинским и ныне здравствующих политических систем Ирана и Мьянмы можно найти уютное место и для общественного строя современной России. Многое, конечно, различно, но сходство политических практик и мироощущений бросается в глаза.
Это и есть достигнутая Россией к настоящему времени «патриотизмом, верой и силой духа» точка – пусть и смутная идеологически, но ясная в своей предметной определенности.
