Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
Давид Самойлов
В песне поется: «22 июня ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война…». Так вот, самая первая бомба той войны разорвалась в двух трамвайных остановках от нашего дома. Она попала в район киностудии им. Довженко (Киев, Брест-Литовское шоссе). Я не проснулась. Меня с трудом разбудили мама и младший брат (ему было 11 лет), который тормошил меня и восторженно кричал: «Линка, вставай! Война! Настоящая!» Потому что до этого было много учебных тревог, чуть не каждый день.
Мы втроем пошли в бомбоубежище, но там было очень скучно, и я потихоньку улизнула. Бомбежки были ежедневные, почти непрерывные, но я в бомбоубежище больше не ходила. Не ходила в бомбоубежище и продавщица ближайшего (только шоссе перейти) продовольственного магазина. Она боялась, что магазин обворуют. И я пользовалась воздушной тревогой, чтобы сбегать в магазин и купить все без очереди.
А моя любимая школьная подруга так боялась бомбежек, что родителям пришлось сразу же отправить ее в Москву. Очень неприятно было ночью слушать звук моторов немецких самолетов. Моторы наших самолетов трещали очень похоже на моторы моторных лодок, а у немецких звук был низкий и прерывистый, зловещий. Ночью все жильцы нашего дома высыпали во двор и смотрели на небо. Кощунственно звучит, но военное небо изумительно интересное и красивое зрелище. Шарят прожектора, ищут самолеты, находят, и тут бьют зенитки. Собьют или не собьют? А как интересно наблюдать воздушный бой, как страстно болеешь, как сердце болит за своих!
Мы копали щели во дворе и накрывали их досками. Не знаю, зачем. Бомбоубежища хватало на всех. Говорили, от осколков, если бомба рядом упадет. А рядом, прямо за забором нашего двора, - зоопарк. Как мы беспокоились за животных!
Потом нас отправили копать противотанковые рвы за городом в Голосеевском лесу. Интересно, остановили ли наши рвы хоть один танк? А между тем город эвакуировался. Уезжали предприятия, учреждения. Мама не захотела ехать с университетом, где работала, она не верила, что Киев сдадут. Еще, возможно, она наделась, что в связи с войной, людей из-за колючей проволоки отправят на фронт, разрешат воевать, и тогда мы, может быть, увидим папу.
В Голосеевском лесу мы услышали артиллерийскую канонаду. Значит, немцы были совсем близко. Я бросила копать и «огородами-огородами» пошла домой. За ночь дошла и сказала маме, что уезжать надо немедленно, в Голосееве уже слышна артиллерия. Мама не поверила, отчитала меня за то, что я ушла с копания рвов, которые явно были бесполезны, и их копали, потому что надо же было что-то делать и занять людей. Ночью во дворе артиллерию расслышал наш сосед. Утром мы взяли с собой вещи, то, что могли унести в руках, пошли на вокзал, сели в поезд и поехали. Но поехали мы недалеко, не туда, куда эвакуируются, а в город Нежин. Прекрасное место, там ведь в лицее Гоголь учился. И там жили мамины знакомые. Несколько дней мы провели у знакомых, поняли, что это не решение вопроса, мы стесняем знакомых. И мама предложила…вернуться в Киев. Она все еще ждала, что начнется братание.
Словом, мы пришли в Нежине на вокзал и узнали, что поезда в Киев не ходят и от Киева не ходят, пассажирское сообщение вообще прервано. Идут только товарные поезда с военными грузами. На наше счастье у вокзала остановился бронепоезд, шедший на восток. И командир бронепоезда взял нас, не захотел оставить на верную гибель. Часа три мы ехали на бронепоезде, который был на радиосвязи с командованием и получил приказ поворачивать на запад, к фронту. Им пришлось высадить нас в чистом поле. Мимо нас шли на восток товарные составы, а в этом месте был крутой подъем и поезда замедляли ход. На таком замедленном ходу мы забросили вещи и сами забрались на платформу, на которой стояли грузовики. В кабине грузовика мы доехали до Харькова, куда переместилась столица Украины. Мама пошла в Наркомпрос просить назначение в какую-нибудь школу на учительскую работу. Ей дали направление в Луганск, тогда он был Ворошиловград. Когда мы шли на вокзал, чтобы сесть на поезд в Луганск, мы проходили мимо эвакопункта и заглянули в него. Там в пустых комнатах и длинных коридорах, пропахших креозотом, множество семей, некоторые из мест, уже захваченных немцами, расположились на полу на своих постелях и ждали эшелона на восток.
И только тут, поглядев на этих людей, мама поняла, не до конца, конечно, чем будет эта война. Мы не поехали в Луганск, а остались на эвакопункте. Через несколько дней подали эшелон, очень длинный, составленный из самых разных вагонов. Мы попали в вагон такой, как в теперешних электричках. Места только сидячие, никаких багажных полок, народу набилось, как в метро в час пик. Тем не менее, люди жили, знакомились друг с другом, перемещались в давке по вагону и из вагона в вагон в поисках знакомых. Мама сказала мне, что возможно мы окажемся в таком месте, где не будет школы-десятилетки (а я окончила 8 классов), и на время войны мне придется прервать учебу. Она договорить не успела, как у меня слезы полились в три ручья. Я очень любила учиться, любила школу, и не представляла, как можно жить, не узнавая каждый день что-нибудь новое.
Но в наш вагон забрел парнишка из другого вагона. Их семья эвакуировалась из Польши, причем не из Восточной, а из Познани. Там этот паренек, Адам его звали, учился в гимназии, и знал кроме польского языка еще и французский, и латынь. По-русски он тоже хорошо говорил с очень милым акцентом. Мы с ним разговорились и я спросила: «Будешь учить меня языкам?» Он с удовольствием согласился, и я сразу успокоилась. Если за войну я изучу три языка, то это время не будет потеряно.
Параллельно нашему эшелону по соседним рельсам шел эшелон с немцами Поволжья, которых интернировали. Они ехали не в каких попало вагонах, как мы, а в теплушках. Было тепло, широкие двери теплушек были раскатаны, и мы видели, что внутри теплушек были устроены очень удобные просторные жилища, а все потолки и стены были увешаны окороками и колбасами, даже на ходу поезда до нас, голодных, доносился головокружительный запах этих копченостей. В дверях теплушек стояли и кривлялись подростки, и выкрикивали что-то по-немецки в сторону нашего эшелона. Моя мама знала немецкий и слушала с изумлением. Она сказала нам с братом потихоньку, что эти ребята выкрикивают гитлеровские лозунги, кричат, что скоро они здесь будут хозяевами, а мы рабами. Этой кричащей и кривляющейся молодежью были заполнены двери всех теплушек. Это было так. Я сама это видела и слышала, и готова подписаться под каждым, словом хоть кровью.
После того, как пересекли границу Казахстана, от эшелона стали постепенно отцеплять вагоны. Делали это ночью. Утром мы замечали, что эшелон стал короче. Иногда, днём на территории Казахстана, на платформы выставляли столы с едой, в основном с вареной морковкой, немножко картошки и капусты, бесплатно, конечно. Мы с мамой ни разу не попытались выйти к этим столам. А моему брату раз удалось поесть. Ему помогли два больших мальчика. Один спросил у другого: «Что ты возишься с этим пацаном?» Второй ответил: «А ты видел его сестру?- Цимес!» Брат вернулся в вагон и спросил у мамы, не знает ли она, что такое цимес. Мама сказала, что это морковный соус. Брат ответил, что этого не может быть, потому что парнишка сказал, что наша Лина - цимес. Так, благодаря тому, что я понравилась парнишке-попутчику, мой брат досыта наелся вареных овощей.
Отцепили и вагон, в котором ехал Адам – плакали мои языки. А однажды утром мы увидели, что наш вагон стоит один в пустой степи на маленьком полустанке «Казахстан», похожем на Буранный полустанок из романа Чингиза Айтматова. Недалеко от полустанка мы увидели элеватор, окруженный подводами с привезенным на элеватор зерном. Мы все пошли к элеватору и спросили у подводчиков, не возьмут ли нас на работу в колхоз. Все охотно согласились, потому что из колхоза много людей ушло на фронт, и работать было некому. Колхозы были русские и казахские, и села русские и казахские. Я почти не встречала казахской семьи в русском селе и наоборот. Первыми русскими семьями в казахских сёлах были эвакуированные. Подводчики из казахских сел их гостеприимно приглашали, и кто принял такое приглашение, не прогадал. Казахи делились с беженцами едой. Мы поехали в русский поселок Приуральный, в колхоз «На страже».
Из всех сельскохозяйственных профессий, я конечно выбрала профессию тракториста, и пошла к бригадиру тракторной бригады просить записать меня в ученики. Мое предложение особого энтузиазма у него не вызвало. Мои физические данные и сугубо городской вид не внушали ему доверия, что я скоро стану квалифицированным трактористом. «Сколько тебе лет?» - спросил он. Я ответила: «Шестнадцать исполнилось». Но на трактора все равно нужно было сажать девушек, ребята уходили на фронт. И, хотя я не могла сравниться с девушками, которые с детства занимались сельских хозяйством и физическим трудом, и все умели, наш добрый бригадир Иван Галкин решил, что и такая пигалица может на что-нибудь сгодиться, и взял меня. Хорошим трактористом я не стала, просто не хватало физических сил, чтобы работать на старом тракторе, у которого стартёр не работал и его нужно было заводить ручкой, и глох он на каждом повороте. Однако всю войну на тракторе проработала.
