Сергей Митрохин, депутат Государственной Думы, фракция «ЯБЛОКО»

ТРАНСФОРМАЦИЯ РОССИИ:

ВЫБОР СТРАТЕГИЧЕСКОГО РЕСУРСА

(расширенная версия)

В основе предлагаемого доклада лежит анализ процесса интеграции крупных устойчивых сообществ - наций, империй, конфессий и т.д.

Существует два наиболее общих механизма интеграции, которые действуют, дополняя друг друга - централизация и ассоциация.

Механизм централизации работает на основе вертикальных связей. Он предполагает наличие некоего центра, который как бы привязывает к себе членов сообщества, тем самым объединяя их в некую целостность. При этом между самими членами сообщества устанавливаются не прямые, а опосредованные связи, так как в роли посредника выступает центр.

Механизм ассоциации работает на основе прямых горизонтальных связей между членами сообщества.

Все существующие крупные сообщества можно разделить на два наиболее общих типа. К первому из них относятся те, в которых централизованный тип интеграции преобладает над ассоциированным. Ко второму, соответственно, принадлежат сообщества, где это соотношение имеет обратный характер.

Следует, однако, подчеркнуть, что два эти механизма всегда дополняют друг друга. Т. е. не бывает в чистом виде централизованных и в чистом виде ассоциированных сообществ, всегда имеет место некий вариант комбинации обоих механизмов.

Теперь необходимо сказать несколько слов о том, как работают эти механизмы в их взаимодействии.

Очевидно, что механизм централизованной интеграции требует наличия какого-то центра. В центре всегда находится какая-то группа людей - элита, будь то вождь со своей свитой, партия, парламент и правительство и т.п. Определяющим, однако, является не то, какая группа находится в центре, а то, какие ресурсы она использует для выполнения задачи централизации.

Количество этих ресурсов ограничено и они достаточно хорошо известны.

1. Сакральный ресурс, представляет собой совокупность, ценностей символов, верований, а также личностей и т. п., являющихся объектами поклонения и способных пробудить в членах сообщества императив жертвенности

2. Репрессивный ресурс представляет собой совокупность средств насильственного принуждения членов сообщества к определенным нормам поведения. Необходим для целей предотвращения потенциальных и подавления открытых факторов дезинтеграции данного сообщества.

3. Распределительный ресурс является интегрирующим фактором в силу того обстоятельства, что операции обмена неспособны разрешить весь объем проблем, стоящих перед людьми. Любое сообщество имеет в своих рядах значительное количество членов, существование которых немыслимо вне централизованного распределения благ.

4. Административный ресурс представляет собой систему управления сообществом, без функционирования которой немыслимо сохранение его целостности.

5. Регулятивный ресурс, или право есть система норм и институтов, вносящих относительное единообразие в поведение членов сообщества и разрешающих конфликты между ними - и тем самым также способствующих сохранению целостности сообщества.

Перечисленные ресурсы используются каждым сообществом, различается только степень и интенсивность их использования.

В то же время данные ресурсы неэквивалентны по своему значению; среди них можно выделить ключевые, именуемые в дальнейшем стратегическими, и вторичные, вспомогательные. Таким образом, ресурсы сочетаются друг с другом не в произвольном порядке, а образуют определенного рода иерархии.

Основная гипотеза, применяемая в данном анализе, состоит в следующем:

• в тех сообществах, где доминирующими являются механизмы централизации, в роли стратегического ресурса выступает сакральный комплекс, а все остальные - включая регулятивный - имеют подчиненный характер;
• в тех же сообществах, где механизмы ассоциации преобладают над механизмами централизации, стратегическим ресурсом является регулятивный комплекс, т. е. право и институты его применения, а все прочие ресурсы, включая сакральный, выступают в роли подчиненных.

Совершенно очевидно, что в этих обоих случаях мы имеем дело с противоположными стратегиями использования ресурсов.

Верховенство сакрального комплекса предполагает ничем не ограниченную эксплуатацию прочих ресурсов, что приводит к максимально возможному использованию правящей элитой репрессивных инструментов, максимально возможной концентрации в ее руках административной власти, а также максимально возможное расширение подконтрольных ей распределительных фондов, что означает контроль над всеми источниками доходов данного сообщества. В этих условиях, естественно, не может развиться система институтов, служащая для поддержания горизонтальных связей. Напротив, выстраивается иерархия институтов, препятствующих возникновению таких связей и служащая укреплению вертикальных связей - например, институты доносительства, политического сыска и т.д.

Верховенство регулятивного комплекса ведет к противоположным результатам, поскольку сама природа права предполагает наложение ограничений на любые проявления индивидов и предсказуемость правил их поведения. Регулятивный ресурс

1. не только сокращает сферу применения репрессивного аппарата, но и сводит к минимуму субъективизм и произвол в его использовании;
2. предусматривает четкие пределы действия административной власти;
3. существенно ограничивает объем распределительных фондов, тем самым высвобождая львиную долю национального богатства из-под централизованного контроля.

В этих условиях выстраивается система институтов, благоприятствующих развитию горизонтальных связей между членами сообщества, возникающих в процессе

• обмена материальных благ между членами сообщества (рыночные институты);
• объединения членов сообщества с целью реализации общих интересов (институты гражданского общества).

В заключение этой теоретической части необходимо подчеркнуть, что понятие ресурса имеет отнюдь не абстрактный характер, а подразумевает конкретную деятельность лица или группы лиц, направленную на создание, либо сохранение различного рода сообществ. В этой деятельности можно выделить следующие фазы:

1. накопление, или мобилизация ресурса - период, в течение которого ресурс не обладает достаточной интегрирующей силой и требует постоянных усилий для своего поддержания, а при недостаточности этих усилий сообщество может рассыпаться;
2. приобретение ресурсом качества саморазвития, в результате чего он становится в некоторой степени автономным по отношению к своим создателям, с этого момента сообщество приходит в состояние стабильности;
3. управление саморазвивающимся ресурсом с целью поддержания на должном уровне напряженности интеграционного поля, распространяемого данным ресурсом.

Еще одно допущение настоящего доклада заключается в утверждении о том, что характер и конфигурация ресурсов, используемых с целью интеграции данного сообщества, предопределяют его принадлежность к тому или иному типу цивилизации. Ниже эта гипотеза подвергается обоснованию в ходе сопоставления цивилизационного развития России и западного мира.

Главной особенностью России на протяжении всех веков ее существования в качестве интегрированного сообщества было гипертрофированное развитие механизмов централизованной интеграции и, соответственно, крайне интенсивная эксплуатация сакрального ресурса.

Можно утверждать, что эту фундаментальную особенность российской цивилизации предопределило некое историческое деяние, которое мы с полным основанием можем назвать выбором стратегического ресурса.

Речь идет о религиозном выборе, совершенном в конце X века князем Владимиром. О том, что данное действие было именно выбором, притом предельно осознанным и рациональным, а не спонтанным, свидетельствует повествование о том, как Владимир поначалу пытался сформировать сакральный ресурс путем систематизации традиционных славянских верований, объединив языческих богов в некий пантеон, возглавляемый Перуном. Однако, очень скоро он, по-видимому, понял, что языческие верования обладают слишком низким интегрирующим потенциалом: явление, с которым до него столкнулись языческие вожди многих племен на западе.

Результат этого разочарования известен: идол Перуна был сброшен в Днепр, а Владимир совершил легендарный выбор монотеизма в форме византийского православия. Вышеуказанная связь между сакральным и репрессивным ресурсами выразилась в том, что новая религия насаждалась “огнем и мечом”. Принципиальное значение имеет тот факт, что Владимир не просто совершил этот выбор, но с целью его реализации приложил максимум усилий и применил все доступные ему средства: от вооруженных миссий в разные концы Руси до распространения книжности и строительства храмов. Подобная целеустремленность позволила ему в крайне сжатые сроки крестить не только Киев и близлежащие города (Чернигов, Туров, Полоцк и т. д.), но и окраины (Новгород, Ростов), так что к концу жизни он мог воочию убедиться в необратимом успехе своей реформы, увидев Русь в общем и целом вполне христианской.

Эта деятельность позволяет всем нам считать князя Владимира человеком, предопределившим судьбы России, и ставит его в один ряд с историческими деятелями, которые. по словам Ницше, “отпечатывают свою волю на тысячелетиях, как на воске”.

Данное событие имело самые долгосрочные цивилизационные последствия, которые, впрочем, чрезвычайно важно разделить на последствия ближнего и дальнего плана.

Последствия ближнего плана определялись отнюдь не тем, что Владимир предпочел восточную церковь западной, а тем, что, выбрав в качестве религии христианство, он отверг другие формы монотеизма, тем самым включив подвластную ему страну в орбиту европейской цивилизации. Последствия дальнего плана, напротив, заключаются в том, что восточное христианство было предпочтено западному. Этот выбор стал причиной того обстоятельства, что на одной из исторических развилок Россия не совершила поворот вместе со странами западной Европы, а продолжила в одиночестве свой путь, в конце концов приведший ее к созданию альтернативной формы европейской цивилизации.

Для того, чтобы понять, как это могло произойти, нужно сопоставить процессы религиозно-политической эволюции России и Западной Европы. Если попытаться сформулировать основное различие между этими процессами предельно кратко, то можно сказать, что

на Западе светская власть практически ни в одной стране не смогла полностью монополизировать сакральный ресурс, именуемый католической верой, в то время как в России подобная монополизация в отношении православия приняла абсолютный и последовательный характер.

Если бы германским императорам удалось воплотить титанический замысел подчинения своей власти папского престола, то вся западная история, возможно, пошла бы другим путем. Но поскольку этого не произошло, пространство распространения католицизма оказалось разбитым на сферы влияния большого количества сильных государств, ни одно из которых таким образом не могло претендовать на управление папским престолом.

Решающее значение имела грегорианская реформа конца XI - начала XII века, результатом которой было высвобождение Западной церкви из-под контроля светских властей. Этот процесс был болезненным как для средневековых западных государств, так и для самой церкви. Отталкиваясь от концепции “двух мечей” можно утверждать, что церковь выронила из рук “светский меч”, а западные королевства в значительной мере утратили контроль за “мечом духовным”. Одним из следствий этого размежевания был интенсивный поиск обеими сторонами новых ресурсов контроля за своими подданными.

Наиболее важным из таких ресурсов оказалось право: именно с XII века берут отсчет интенсивный процесс создания европейских правовых систем и тесно связанная с ним традиция независимого юридического образования на основе образцов римского права. Предельно упрощая ситуацию, можно сказать, что обе соперничающие стороны попытались компенсировать утрату соответствующих мечей, вооружившись “мечом правосудия” или - в терминологии данного исследования - регулятивным ресурсом.

Во-первых, вооружается “мечом правосудия” сама католическая церковь, сумевшая выработать единую и в высшей степени упорядоченную систему канонического права. Во-вторых, превращение католической церкви в неуправляемую извне силу существенно затруднило для светских государей задачу использования ее в качестве ресурса интеграции западных сообществ (процесс, без которого было невозможно укрепление власти европейских монархов). Во многих европейских странах светская власть сумела удержать свои позиции только благодаря тому, что сумела компенсировать ослабление своего контроля над церковью, приступив к мобилизации иных интегрирующих ресурсов, в числе которых наряду с реорганизацией системы управления, следует назвать и работу по создания новых правовых систем. Именно эти страны определили магистральное направление западной цивилизации, которое заключалось в постепенном вызревании регулятивного комплекса в недрах сакрально интегрированных сообществ.

История России, как известно, пошла совсем в другом направлении. В первые несколько веков после принятия Русью православной версии христианства известное напряжение в отношениях между церковью и светской властью было неизбежно ввиду того, что центром православия оставался Константинополь. При том высоком духовном и политическом авторитете, которым пользовался на Руси константинопольский патриарх, эксплуатация русскими князьями православной веры как ресурса не могла принять гипертрофированных размеров: ни о каком насилии над церковью, или прямом подчинении ее князьям в то время не могло быть и речи. Однако даже в этом ограниченном варианте обладание сакральным ресурсом имело исключительно важное значение. Достаточно вспомнить борьбу, развернувшуюся в XIII - начале XIV века между основными русскими княжествами за право размещать в своих столицах кафедру митрополита, а также тот факт, что победа Ивана Калиты в этой борьбе явилась одним из источников усиления Москвы. С этих пор статус центра православия становится одним из ключевых факторов расширения и централизации Московского царства.

После падения Константинополя в 1453 году реальный центр православия переместился в Москву и совпал с центром огромного и мощного государства. Если ранее византийское православие еще располагало некоторыми возможностями для организованного противодействия светским властителям Руси, то после Флорентийской унии и турецкого завоевания подобное сопротивление было уже невозможно.

В подобных условиях русская церковь, естественно, не могла решиться на нечто подобное григорианской реформе. Предпосылкам создания регулярной правовой системы как ресурса централизации, неоткуда было появиться - просто потому, что самодержцы в избытке располагали для этой цели иным ресурсом.

Это различие между Западом и православной Россией, которое несомненно относится к разряду цивилизационных, выявилось еще на стадии развития феодальных отношений. Проницательное замечание русского историка Георгия Вернадского о том, что русский феодализм был “феодализмом без права” приводится его западным коллегой Гарольдом Дж. Берманом с целью выявления контраста, когда он доказывает: эта формулировка была применима и к странам Запада, но только до XII века, который приносит решительный сдвиг, повлекший за собой появление высокоразвитых систем феодального права.

Отсутствие надежного “тыла”, на который русская церковь могла бы опереться в противостоянии со светской властью, сказывается уже при Иване III, который впервые применил практику конфискации церковных земель. Менее чем через столетие Иван IV уже может позволить себе безнаказанное насилие и надругательство над высшим духовенством. Вполне естественно, что в условиях подобной беззащитности церковные иерархи становятся идеологами и апологетами

с одной стороны - распространения неограниченной власти Москвы на сопредельные княжества;

с другой стороны - концепции божественной сущности царской власти.

Вместе с тем вершителем судеб русской церкви становится светская власть. Характерно, что именно последней принадлежала как инициатива учреждения патриаршества на Руси (при Борисе Годунове), так и его упразднения (при Петре I).

Процесс сакрализации монархической власти развивается в эпоху Ивана Грозного, при котором утвердилась концепция самодержца как “наместника Божия”, и набирает наибольшую интенсивность во 2-й половине XVII века - в период правления царя Алексея Михайловича. Именно в это время приобретает исключительное значение концепция царского “помазанничества”, и учреждается Монастырский приказ.

Во второй половине XVII века патриарший престол окончательно перешел под ничем не ограниченный контроль светской власти. а православие превратилось в хорошо управляемый сакральный ресурс, который эксплуатировался русским самодержавием на протяжении нескольких столетий. Эта эксплуатация выразилась в

• обожествлении царской власти, почитание которой превратилось в часть религиозного культа;
• административном подчинении церкви монарху.

Петр I заходит в своем контроле над церковью столь далеко. что отменяет институт патриаршества и заменяет его Духовной Коллегией, а позднее - Синодом. В это же время - несмотря на “западнические” увлечения Петра - процесс сакрализации царской власти в его правление нисколько не ослабевает, но, напротив, усиливается. К XVIII веку сакральный ресурс достиг такого качества саморазвития, которое обеспечивало его самовоспроизводство и в дальнейшем, подчас независимо от желания самих царей (например, Екатерины, которая относилась к православию и культу помазанничества достаточно прохладно), а в конце XIX - начале XX в.в. - вопреки умонастроениям “прогрессивной” части общества.

Данное обстоятельство исключало какую-либо альтернативу абсолютному господству сакрального комплекса в иерархии ресурсов централизованной интеграции. В России ни власть, ни общество не концентрировали свою энергию на мобилизации регулятивного ресурса в той мере, в которой подобного рода концентрация имела место на Западе. Именно поэтому конфликт между обществом и монархией не смог принять форму правового компромисса: монархия продолжала эксплуатировать порядком истощенный сакральный ресурс в форме традиционного православия, а общество окунулось в поиски нелегальных и внеправовых путей устранения монархии.

Все эти исторические обстоятельства в конечном счете объясняют, почему проект ограничения монархии конституционными рамками оказался в России гораздо менее реальным, чем идея полной ликвидации монархии и замены ее новым общественным строем.

Слабое развитие регулятивного ресурса стало причиной того, что этот новый строй не мог принять форму конституционного государства. Временное правительство имело очень мало шансов мобилизовать общество на поддержку конституционного проекта развития России, хотя в период гражданской войны часть антибольшевистских сил выступала под конституционными лозунгами. В числе причин победы большевиков в гражданской войне следует назвать

• способность навязать населению распадавшейся империи более мощный интегрирующий ресурс, нежели исчерпавшее себя монархическое православие и чуждый традиционной российской ментальности конституционализм,
• активные и целенаправленные действия по искоренению традиционного сакрального комплекса (аналогичные действиям князя Владимира по отношению к язычеству).

На первых порах этот новый, пока еще очень аморфный сакральный комплекс включал в себя мессианско-утопические аспекты большевистской версии марксизма, подкрепленные перераспределительными идеями в духе лозунга “грабь награбленное”. Однако, марксисткая идеология оказалась лишь субстратом, послужившим питательной средой для вызревания нового и абсолютно оригинального сакрального комплекса, первое, самое раннее издание которого представляло собой достаточно аморфное сочетание революционной мифологии с культом большевистских вождей и героев. Исключительно важное значение при этом имел радикальный атеизм большевиков, который подводил морально-идеологическое обоснование под тотальное искоренение сакрального конкурента в лице православной религии, выразившееся в воинствующем безбожии, физическом уничтожении священников и разрушении храмов.

Наиболее значительной вехой в становлении сакрального комплекса советской эпохи стала система мероприятий связанных с увековечением образа Ленина, центральное место среди которых заняли мумификация вождя и помещение его в мавзолей - сооружение, идея которого самым неожиданным образом была перенесена на советскую почву из культовой практики древнего Египта. С этого момента культ умершего (вечноживого) вождя становится стержневым элементом сакрального комплекса. До сих пор неизвестно, кому из большевистских вождей принадлежит авторство этой идеи. Тем не менее определенные догадки напрашиваются сами собой, когда мы видим, каких высот в искусстве сакральной инженерии достиг Сталин, сумевший сформировать из своей собственной персоны еще один важнейший элемент сакрального комплекса - культ живого вождя.

Таким образом, большевики совершили второй в истории России выбор стратегического ресурса, формирование которого заняло около трех десятилетий. Уничтожив традиционный для России православно-монархический комплекс, они возвели на его месте абсолютно новую сакральную конструкцию, совмещавшую в себе догматизированный марксизм, культ вождей и советскую версию русского патриотизма. Императив жертвования, предъявленный этим комплексом к членам нового сообщества, был намного более требовательным и агрессивным, чем тот, который исходил от монархически ориентированного православия.

Соображение принципиальной важности заключается в том, что разрыв с традицией в данном случае не означал отклонения от основной парадигмы российской цивилизации. Напротив: радикальное обновление сакрального комплекса способствовало перестройке механизма централизованной интеграции, который приобрел новое качество и гораздо более высокую интенсивность. В соответствии с этим неимоверно возросли масштабы эксплуатации ресурсов, сопутствующих сакральному. Речь идет в первую очередь о неограниченном использовании организованного насилия (репрессивный ресурс) и переходе к плановой экономике (распределительный ресурс) и жестко иерархической системе власти (административный ресурс). Резкое усиление централизованных механизмов сопровождается сознательным уничтожением горизонтальных связей между членами сообщества и упразднением институтов нецентрализованного обмена. Иными словами, возникает такая модель интеграции, при которой связи членов сообщества друг с другом сведены к минимуму, а с единым для них всех сакральным центром - доведены до максимума.

К концу сталинского правления СССР представлял собой сообщество, достигшее экстремальной стадии централизации за счет достигшей экстремальных масштабов эксплуатации сакрального, распределительного и репрессивного ресурсов. В то же время конструкция сакрального комплекса сталинской эпохи содержала в себе весьма серьезный изъян. Самым слабым ее местом оказался культ живого вождя, олицетворяемый самим И. В. Сталиным, не позаботившимся о том, чтобы его сакральное творение продолжило существовать после его смерти.

Для любого сверхцентрализованного сообщества устранение сакрального центра (либо одного из его ключевых элементов) является крайне опасным событием, чреватым дезинтеграцией или - по меньшей мере - дестабилизацией сложившегося порядка вещей. Как правило, в сообществах такого типа вырабатывается механизм преемственности, обеспечивающий устойчивость иерархии интегрирующих ресурсов. Не позаботившись о создании такого механизма (либо сознательно отказавшись это сделать) Сталин обрек выстроенное им здание коммунистической империи на поэтапное саморазрушение, которое началось сразу же после его смерти.

Смерть Сталина воспринималась современниками как некое потрясение, затронувшее самые основы привычного мироздания. Анализ достаточно большого числа воспоминаний показывает, что это событие стало для многих людей моментом пока еще неосознанной эмансипацией из-под абсолютного господства некоей монолитной незыблемой силы, которая не просто довлела над ними, но и как бы изначально включала их (интегрировала) в себя. Ощущения, следовавшие непосредственно за моментом шока, описываются с одной стороны как переживание некоей сакральной пустоты, а с другой - как потребность в поиске чего-то нового и своего собственного.

Все это свидетельствовало если не о разрыве, то по меньшей мере о серии многочисленных надрывов той внутренней ткани, которая скрепляла и сплачивала весь организм сверхцентрализованного сообщества сталинской эпохи. Если бы у партийного руководства была ясно выраженная воля к сохранению основных параметров этой системы, оно, возможно, могло бы этого добиться. Первый шаг в эту сторону был сделан, когда тело Сталина поместили в мавзолей. Однако в дальнейшем партийные лидеры отказались предпринять усилия по наработке культа второго (после Ленина) “вечноживого” и воспротивились выдвижению из своей среды фигуры единоличного живого вождя. Таким образом, сакральный комплекс сталинской эпохи был обречен на уничтожение: окончательный приговор ему был вынесен на ХХ съезде КПСС.

По сути дела на этом съезде состоялась вторая - идеологическая и сакральная смерть Сталина, которую, с гораздо большими основаниями, нежели первую - физическую, можно квалифицировать как убийство. Если физическая смерть сакрального вождя пробудила в сознании части представителей советского общества какие-то пока еще неясные безотчетные сдвиги, то речь Хрущева на ХХ съезде КПСС обозначила для этих сдвигов совершенно ясное и осознанное направление, принявшее вид уже знакомого нам и древнего как мир императива: “сожги то, чему поклонялся”. В соответствии с этим масштабы последствий обоих событий выглядят крайне неравнозначными: физическая смерть Сталина сама по себе не могла бы повлечь за собой столь радикальные и необратимые перемены в “новой исторической общности людей”, как это сделала речь Хрущева.

Суть этих сдвигов предельно кратко можно сформулировать следующим образом.

1. Существенно изменилась структура сакрального комплекса; хотя такие его элементы как культ Ленина, советская версия патриотизма и некоторые другие остались практически неизменными, его стержневая часть была глубоко трансформирована: место единоличного вождя занял коллективный, представленный не отдельной личностью, а партией (КПСС), олицетворяемой ее высшими руководителями.
2. Это с неизбежностью повлекло за собой ослабление силы напряжения интегрирующего поля, распространяемого сакральным комплексом.
3. Переход репрессивных органов из фактически единоличного под коллективный контроль партийного руководству привел к резкому ослаблению репрессивного комплекса в целом: страх коммунистической элиты перед повторением сталинских чисток явился фактором, блокирующим попытки вернуться к практике массовых репрессий.
4. Cмягчился контроль за формированием в обществе горизонтальных связей. Институт доносительства деградировал, а организации взаимного контроля (партячейки, профсоюзы, комсомол и др.) становились все более формальными. В этих условиях появление многочисленных неформальных групп (в том числе и оппозиционно настроенных) стало неизбежностью. Власти уже не могли предотвращать возникновение запрещенных ими способов коммуникации (самиздат, авторская и бардовская песня, рок-музыка и т.д.). С другой стороны, не в их силах стало пресекать несанкционированные информационные потоки и вообще влияния извне. В “железном занавесе” образовались бреши, залатать которые было уже невозможно.
5. Все это послужило причиной (в течении последующих десятилетий) первых признаков дезинтеграции советского общества, выразившихся в разделении части общества на идеологические лагеря (сталинисты и антисталинисты, западники и почвенники, марксисты ортодоксальные и прогрессивные и т. п.), появлении открытой оппозиции и всплеске национальных движений в ряде союзных республик.
6. Наметились первые симптомы и основные направления кризиса планово-распорядительной экономики.
7. Наращивание горизонтальных связей в среде советской элиты вело к формированию новых социальных групп (номенклатура, партийно-хозяйственные кланы), способных реализовать свои интересы вне зависимости от воли официальных партийно-государственных органов. Это влекло за собой постепенное снижение эффективности административной системы, провоцировало прогрессирующие кризисы управления не только экономикой, но и другими сферами.

Все эти тенденции (их перечень можно было бы продолжить) явились признаками тектонических сдвигов в советском сообществе, имевших центробежную направленность и таким образом постепенно расшатывавших данное сообщество изнутри и как бы из глубины. Именно эти сдвиги в конечном счете к распаду всего советского сообщества, контролировавшего не только территорию СССР, но и - в различных вариациях - огромные пространства в Европе и на других континентах.

Приведенный выше анализ позволяет выдвинуть гипотезу о том, что первопричина распада кроется в предпосылках не столько экономического, политического или международного, сколько цивилизационного характера. Коммунистическая империя разделила судьбу своей предшественницы - империи православно-монархической в результате нарастания тенденций неустойчивости, вызванных прогрессирующим дисбалансом механизмов интеграции.

7. Почему Советский Союз проиграл холодную войну?

Этот дисбаланс не был результатом враждебного влияния Запада, не был он и следствием бездарности советских и правителей. Не являлся его непосредственной причиной экономический кризис. Хотя все эти факторы - и западный вызов, и политическая неадекватность руководства, и еще многие другие, безусловно, сыграли каждый свою роль в трагедии распада.

Представляется, что перечисление всех этих факторов станет более осмысленным, если мы будем рассматривать их в качестве симптомов крушения одного из цивилизационных проектов мировой истории. Речь идет о проекте, который предложил в качестве движущего механизма цивилизации экстремальные способы интеграции человеческого сообщества. Этот проект зародился на территории России в позднее средневековье и был главным консолидируюущим фактором в становлении ее как государства. После большевистской революции он претерпел столь радикальное и мощное обновление, что к середине ХХ века уже представлял собой реальную альтернативу западной цивилизации и втянул в свою орбиту столько народов, сколько не охватывал прежде никогда.

Но во второй половине ХХ века вдруг обнаружилось, что дальнейшая реализация этого проекта ставится под вопрос некоей изначальной ошибкой замысла, не позволившей ему более успешно конкурировать с основным соперником - западной цивилизацией. Следствие данной ошибки сказалось главным образом в том, что в определенный момент предлагаемый им механизм интеграции человеческих сообществ обнаружил свою хрупкость и недолговечность.

Абсолютный, не подвергаемый никаким сомнениям факт состоит в том, что Советский Союз потерпел поражение в холодной войне, а вслед за этим распался. Нет ничего поверхностнее, чем возлагать за это вину на каких-то внешних или внутренних врагов. Сооружение, построенное с ошибками конструкции, рухнет раньше или позже, а вот непосредственные причины его крушения могут быть какими угодно - среди прочего и враждебные силы.

Тем, кто сегодня тоскует по великой стране СССР, считая, что ее развалили ЦРУ, Горбачев, реформаторы, уместно задать вопрос: почему ничего подобного не случилось ни с одной западной страной? Потому что КГБ работал хуже ЦРУ? Или потому, что в органы власти этих стран не проникли подлецы и предатели? Допустим. Но тогда будет уместным задать следующий вопрос: почему же все-таки советские спецслужбы работали хуже американских, а подлецы с предателями проникали во власть не на Западе, а в Советском Союзе? Так уж получается, что любое обвинение, обращенное к враждебным силам, разрушившим советское сообщество, ударяет рикошетом по самим его основаниям. Ответ на вопрос, вынесенный в заголовок этой главы, звучит очень просто: если что-то распадается, значит, оно было построено на не очень прочном фундаменте.

Для уяснения сути процессов, происходивших в СССР в 80-х - 90-х годах чрезвычайно важно отдавать себе отчет в том, что реформы были начаты в условиях нарастания скрытых и явных тенденций дезинтеграции советского сообщества. Инициаторы реформ либо не отдавали себе в этом отчета, либо сознательно использовали эти тенденции в своих политических целях.

Реформаторы не поставили перед собой и, следовательно, не предприняли сколько-нибудь осмысленной попытки решить проблему создания новых механизмов интеграции управляемых ими сообществ - соответственно, СССР и России. В то же время они не ощущали эту проблему на интуитивном уровне - в отличие, например, от большевиков, которым движение в нужном направлении подсказывал гораздо более мощный инстинкт власти. Максимальную долю своих усилий реформаторы направили на то, чтобы разрушить старую систему интегрирующих ресурсов и минимальную - на то, чтобы сконструировать новую, очертания которой были для них неясны. Их основной просчет заключался в том, что они не смогли, либо не захотели совершить ясный и однозначный выбор стратегического ресурса.

У этого обстоятельства, однако, была (и остается) не только субъективная, но и объективная сторона. По всей видимости, на тысячелетнем рубеже своего существования российская цивилизация подошла к некоему поворотному пункту, по достижении которого стало очевидно, что дальнейшая эксплуатация сакрального ресурса в качестве стратегического (т. е. такого, который определяет характер использования остальных ресурсов) уже невозможно. Но очевидно было и другое: за тысячу лет эта цивилизация не сумела выработать в себе предпосылки для усвоения в качестве стратегического принципиально иного по своей природе ресурса, представляющего собою комплекс регулятивных норм, институтов и механизмов.

Если бы реформаторы отдавали себе отчет в том, что они живут и действуют в условиях цивилизационного кризиса, то дезинтеграция должна была бы осознаваться ими как одна из опаснейших угроз, которых следовало избежать в процессе реформирования страны. В этом случае их стратегия должна была заключаться в том, чтобы, максимально используя имеющийся в наличии скудный сакральный ресурс, выиграть время для максимально возможной мобилизации регулятивного ресурса, в рамках которой должна была проводиться целенаправленная и профессиональная работа с законодательством, интенсивная судебная реформа и правовое воспитание населения.

Однако оба реформаторских лидера - Горбачев и Ельцин - оказались бесконечно далекими от подобной стратегии. Фундаментальный порок философии реформ, лежащий в основе деятельности обоих лидеров, заключается в том, что в своем стремлении осуществить переход к сообществу, основанному на горизонтальных связях, они не уделили никакого внимания механизмам, гарантирующим устойчивость и единство такого типа сообществ. Идея правового государства, фигурировавшая в идеологическом арсенале перестройки и радикальных реформ, оказалась непродуктивной именно потому, что рассматривались реформаторами в качестве лозунга, а не ресурса, который при надлежащем к нему отношении мог бы не только стабилизировать страну, но и сыграть стратегически важную роль в обеспечении успеха реформ.

Гласность, выпущенная Горбачевым как джинн из бутылки, превратилась в орудие обвального разрушения советского сакрального комплекса, взамен которому в такие короткие сроки было невозможно предложить какой-либо иной интегрирующий ресурс, - да никто и не пытался этого сделать. В результате все те конфликтные линии (в особенности межнациональные), которые обозначились в 60-70-е годы, превратились в зияющие трещины дезинтеграции, готовые в любой момент обернуться полным обвалом.

Ельцин, ставший на некоторое время культовой фигурой, с которой связывались упования на мессианскую роль рыночных реформ, не сумел использовать свою харизму в качестве ресурса, противостоящего процессу дезинтеграции. Речь идет не только о том, что с 1990 года - с момента принятия возглавляемым им в ту пору Верховным Советом России Декларации о суверенитете политика Ельцина становится одним из ключевых факторов распада СССР. Гораздо более важно, что в период его правления не был мобилизован ресурс, способный приостановить тенденции распада уже внутри самой России.

Об отсутствии такого ресурса свидетельствует очевидный факт: в период правления Ельцина новые политические, общественные и экономические отношения и институты фактически внедрялись в условиях правового вакуума. Объявленный реформаторами лозунг “перехода к рынку” сыграл антигосударственную роль отнюдь не потому, что идея рынка была вредна для России; напротив, она была и остается крайней необходимостью. Разрушительной была интерпретация этой идеи реформаторами, которые рассматривали рынок прежде всего как свободу от государственного регулирования, а не как сложнейшую систему правовых институтов.

Наиболее яркими иллюстрациями этого тезиса являются

• либерализация цен, не предваренная принятием тщательно разработанного и соответствующего новым условиям антимонопольного и социального законодательства;
• процесс приватизации, протекавший в отсутствие сколько-нибудь разработанной законодательной базы;
• убогость нормативной базы, регулирующей деятельность кредитно-финансовых организаций, имевшая следствием массовый обман вкладчиков;
• процесс федерализации, опирающийся на скудную нормативную базу Конституции и не имеющий в своем активе ни одного федерального закона.

В настоящее время в России нет такой сферы жизнедеятельности, - будь то, земельные отношения, социальная сфера, банковское дело, рынок ценных бумаг, политические партии, выборы, борьба с криминалом или что-нибудь другое, - которая опиралась бы на адекватную современным условиям и исключающую любые неожиданности правовую основу. Все это накладывается на унаследованную от советских времен малоквалифицированную в кадровом отношении и крайне перегруженную судебную систему.

Об отсутствии у российского руководства потребности использовать право в качестве ресурса свидетельствует тот факт, что исполнительная власть вносит в федеральное собрание не более 15 % законопроектов (в большинстве западных стран этот показатель превышает 70%). Это означает, что правительство не взяло на себя естественную роль архитектора единой системы законодательства, уступив ее Государственной Думе, имеющей для этого очень мало информационных и экспертных ресурсов и разрываемой партийными противоречиями.

Крайне низкая степень мобилизации регулятивного ресурса имеет следствием столь же неэффективное, а подчас и откровенно контрпродуктивное использование прочих ресурсов централизованной интеграции.

Репрессивный ресурс в лице институтов государственного насилия используется выборочно и несправедливо, как правило, обходя наиболее опасных нарушителей закона и нередко переходя на службу частным (в том числе криминальным) интересам.

Административный ресурс, под которым подразумевается система органов управления, находится в крайне дезорганизованном состоянии, усугубляемом неясностью и неурегулированностью федеративных отношений.

Наконец, распределительный ресурс, олицетворяемый в современном мире системой государственных финансов и механизмами социального обеспечения, пришел в состояние полной деградации и расстройства, в результате чего он не может отвечать запросам огромной части населения, для обслуживания которой предназначен, - и тем самым выполнять роль интегрирующего фактора.

9. Выбор регулятивного ресурса как экзистенциальная необходимость

На этом фоне достаточно нелепо выглядят попытки найти панацею от всех бед в виде “национальной идеи”. Ничтожество результатов этого поиска, ведущегося с начала 90-х годов, является дополнительным доказательством той гипотезы, что эксплуатация элементов сакрального комплекса (либо их суррогатов) в современной России не имеет стратегической перспективы и может сыграть какую-то роль только в качестве вспомогательного ресурса.

В тяжелые, критические времена, когда на кон ставится судьба страны, ответственные национальные лидеры должны мобилизовать на ее спасение наиболее доступные и инструментально приложимые ресурсы, способные в минимальные сроки принести максимальную отдачу. Ресурсы, выбор которых позволяет правителям иметь четкое представление о разворачивающемся перед ними “фронте работ”, - т.е. о том, что и как они должны делать на протяжении всего своего правления, ежедневно и ежечасно, не покладая рук. Примерно так, как это делал князь Владимир, увидевший под конец своей жизни воплощение своего замысла христианской Руси. Но все же каким-то иным образом, соответствующим характеру современной эпохи.

• Если язычников дохристианской Руси можно было подвигнуть к медленной интеграции в новое государствообразующее сообщество путем разрушения трациционных верований и обращения в новую монотеистическую религию,
• если недавних жителей деревни, выброшенных в города напором индустриализации конца XIX - начала XX века, малограмотных, жаждущих социальной мести, оторванных от корней мировой войной, можно было связать в победоносную “новую общность людей” идеей освобождения трудящихся, подкрепленной лозунгом “грабь награбленное” и специфическим культом вождей,
• то большей частью урбанизированное, достаточно высокообразованное, ориентирующееся на сравнительно высокие стандарты потребления, познавшее вкус некоторых гражданских свобод и жаждущее стабильности население современной России можно сохранить как централизованное сообщество только путем объединения всех сфер жизнедеятельности, социальных слоев и территорий в рамках единой и не терпящей ни для кого исключений правовой системы.

Выбор стратегического ресурса был историческим шансом, упущенным всеми поколениями реформаторов современной России, начиная с Горбачева. Каждый день пребывания у власти человека, олицетворяющего неудачные реформы - президента Ельцина - приближает точку необратимости, с которой может начаться обвальный и окончательный распад России. Сам Ельцин совершить этот выбор уже не сможет, даже если пожелает: для этого необходимо иметь хотя бы минимальную степень авторитета.

Новое руководство России, которое придет к власти после ухода Ельцина, получит шанс на выживание и сохранение страны лишь в том случае, если в достаточно сжатые сроки совершит запоздалый выбор стратегического ресурса.

Ключевая гипотеза настоящего доклада состоит в следующем:

• отсутствие стратегического выбора (т. е. сохранение нынешнего состояние неопределенности) неминуемо подведет Россию к последней и, по-видимому, окончательной стадии дезинтеграции;
• попытка возвращения к многократно использованной и исчерпавшей себя сакрально-репрессивной парадигме интеграции (например, под флагом великодержавного патриотизма), возможно, способна на некоторое время приостановить центробежные тенденции в российском сообществе, однако, в исторической перспективе просматривается как абсолютно бесплодная, чреватая очень быстрым истощением сакрального ресурса и возвращением к исходному состоянию хаоса;
• единственным ресурсом, способным в результате усиленной и трудоемкой мобилизации достигнуть качества саморазвития, является регулятивный комплекс, включающий в себя единую и всеохватывающую систему законодательства вкупе с высокоэффективной системой правоприменения.

Основной запрос, обращенный населением России к ее властвующей элите, прочитывается не как жажда откровения (“бога живого”) и даже не как жажда хлеба, а в первую очередь - как требование основанного на законности порядка. От того, насколько фундаментальным и далеко идущим будет ответ на этот вопрос следующего поколения властной элиты, зависит, сумет ли сохраниться российская нация.

Коммунистический сакральный комплекс был настолько уникальным историческим явлением, что эпоху его господства на 1/6 суши можно с полным основанием назвать временем существования особой советской цивилизации, которая, впрочем, оказалась весьма хрупкой и недолговечной в силу указанных выше причин. Тем не менее, весьма важное обстоятельство заключается в том, что господство определенной системы ценностей, составлявшей основу данной цивилизации, обеспечивало высокую степень гомогенности советского сообщества. В рамках данной цивилизации могли существовать отдельные элементы иных цивилизаций (также, как это было в эпоху самодержавия), но только на условиях, которые им диктовала господствующая система ценностей. После разрушения этой системы ее место не было занято никакой другой цивилизационной парадигмой, влиятельной настолько, чтобы установить над этим разнообразием свое безусловное господство.

Я обращаю внимание на это обстоятельство для того, чтобы зафиксировать современную цивилизационную ситуацию России. Основными параметрами этой ситуации являются:

отсутствие уникального фактора, позволяющего отнести российское сообщество к особому типу цивилизации;

высокая степень гетерогенности российского сообщества, свидетельствующая о противоборстве на его территории нескольких цивилизационных проектов.

Таким образом, крушение советской цивилизации имело следствием устранение ценностной гомогенности не только в пределах территории, занимаемой странами социалистического лагеря и СССР, но и в самой России, которая в настоящее время переживает период внутреннего цивилизационного раскола. Основные изломы этого раскола проходят между

• консервативной частью населения, продолжающей жить в советской системе ценностных координат и группами населения, самыми различными способами втянутыми в процессы модернизации;
• приверженцами западных ценностей и сторонниками так называемого “русского пути”;
• части населения, приверженной стандартам европейской культуры в широком смысле слова (в основном русские, втянувшие в свой культурный ареал представителей других народов) и другой его части, представленной наследниками широкого диапазона азиатских культур (“титульные” нации ряда республик, включившие в свою орбиту часть русского населения).

Невозможно представить себе “национальную идею” (т. е. некую новую разновидность сакрального комплекса), настолько мощную и универсальную, чтобы снять или хотя бы смягчить эти линии цивилизационного раскола. Ведь любая идея, претендующая на создание сильного интегрирущего поля, должна быть содержательно насыщенной, т. е. нести в концентрированном виде определенный культурный вызов приверженцам иных цивилизационных проектов. Доведя эту мысль до логического конца, можо утверждать, что слишком упорные попытки осчастливить Россию той или иной разновидностью “национальной идеи” приведут к противоположному результату, а именно - еще большему взаимному отталкиванию разрозненных элементов сообщества.

Представляется, что потенциал интеграции данных элементов несет в себе принципиально иной концепт, в котором формальная сторона резко преобладает над содержательной, а процедурная - над сакральной. Иными словами, надежды на постепенное сглаживание цивилизационных изломов в России следует связывать не с мифом национальной идеи, а с концептом правовой процедуры.

Преимущество формального концепта над содержательным заключается в том. что первый позволяет

• разнонаправленным цивилизационным проектам найти modus vivendi друг с другом, не поступаясь своими содержательными отличиями;
• государственному организму поставить себя над конфликтующими проектами и тем самым извлечь все возможные преимущества из ролей координатора и арбитра;
• центральному правительству применять организованное насилие (репрессивный ресурс) с целью пресечения попыток насильственной реализации любого из проектов.

Если и необходимо какое-то идеологическое сопровождение этому правовому концепту, то оно должно быть максимально нейтральным. Идеология, основанная на ценности прав человека и гражданина несет в себе минимальную содержательную нагрузку, позволяя сосуществовать огромному разнообразию не только культур, но и цивилизационных проектов и отсекая лишь те крайние формы их проявления, которые несут в себе угрозу всем остальным.

Только такая идеология, будучи взятой на вооружение руководством страны, способна сегодня

• предотвратить перерастание цивилизационных изломов в необратимые разрывы, способные повлечь за собой окончательное разрушение российского сообщества;
• стать руководящей нитью в процессе мобилизации правового ресурса, сыграв тем самым решающую роль в сохранении российской нации и российского государства;
• противостоять набирающим все большую силу тенденциям варварства и распада.

В данном ходе рассуждения есть одно противоречие, которое необходимо тотчас же вывести на свет. Дело в том, что концепт правовой процедуры как главного ресурса интеграции человеческого сообщества не является нейтральным в цивилизационном контексте. Очевидно, что речь здесь идет о заимствовании одного из фундаментальных принципов западной цивилизации.

С чисто логической точки зрения, данное противоречие утрачивает свою остроту, если мы принимаем во внимание, что эта содержательная сторона правового концепта находится на заднем плане, уступая место его формальному аспекту, подразумевающему полную идеологическую нейтральность - в том числе и свободу от “прозападных” идеологических установок.

Тем не менее, исходя из точки зрения цивилизационной, нельзя отмахнуться от весьма болезненных вопросов:

1. не следует ли причислить всех, кто на нем настаивает, к так называемым “западникам”?
2. равносильна ли приверженность этому концепту стремлению к безусловной конвергенции России с западным миром?

Отвечая на первый вопрос, я готов выразить свое глубочайшее убеждение: такого рода “западничество” в настоящее время является единственной продуктивной версией российского патриотизма, поскольку только оно сегодня и в обозримый период времени способно уберечь страну от распада. И наоборот: любая версия патриотизма (будь то коммунистическая, националистическая или религиозная), пренебрегающая принципом верховенства права, - сознают это ее приверженцы или нет - работает на окончательное уничтожение такой страны как Россия.

На второй вопрос я с уверенностью даю отрицательный ответ. Политика полной конвергенции с Западом противопоказана России; в данном отношении она не может идти по стопам стран Восточной Европы. Определенная обособленность России, подчеркнутая особость ее позиции - не только в духовной сфере, но и во многом другом, - например, в вопросах международной политики - является фактором, пронизывающим ее культуру (так же как и вечный спор между “западниками” и “самобытниками”. А от культуры (культурной идентичности) отказываться ни в коем случае нельзя, потому что она хотя и не была названа выше ресурсом интеграции, но безусловно является ее необходимой предпосылкой и безусловной целью.

Сохранение и развите культуры, равно как сохранение нации - носителя ланной культуры можно с полным основанием назвать тесно взаимосвязанными между собой основными целями, придающими смысл и высшее оправдание деятельности по мобилизация интегрирующих ресурсов.

Парадокс однако заключается в том, что ради достижения этих целей Россия обязана пойти на обширное и весьма интенсивное заимствование известной совокупности западных принципов и институтов, доказавших свою конкурентоспособность в “естественном отборе” цивилизаций.

В конечном счете, в России никогда - даже во времена самой глубокой изоляции от Запада - не считалось зазорным заимствовать его технические достижения. Руководители СССР прекрасно понимали, что такие заимствования являются залогом конкурентоспособности не только страны, но и всего представляемого ею цивилизационного проекта. Сегодня та же самая логика подсказывает нам: для выживания наследницы советского сообщества - российской нации - необходим намного более широкий и качественно новый спектр заимствований. Вполне возможно, что вследствие этого баланс между самобытными особенностями и заимствованиями сдвинется в сторону последних настолько, что уже нельзя будет говорить о существовании отдельной российской цивилизации, но решиться на признание себя особой (если угодно - “евразийской”) ветвью западной цивилизации, обеспечившей себе продолжение в тысячелетиях на огромном пространстве в форме дееспособной нации, самостоятельного в своей внутренней и внешней политике государства и насыщенной мощным творческим потенциалом культурой.

Можно ли усматривать в этом варианте какую-то ущербность, если мы примем во внимание многочисленные примеры развития других незападных стран, из которых добились успеха именно те, которые смогли поступиться цивилизационной самобытностью ради усвоения наиболее сильных сторон западной цивилизации. Япония всегда рассматривается как образец уникального пути развития; однако при этом часто забывают, что своим появлением в числе мировых лидеров она обязана в первую очередь обширному заимствованию западных экономических, правовых и политических институтов.

По-видимому, в современном мире выживают и обретают перспективы динамичного развития только те нации, которые умело адаптируются к условиям мировой (по происхождению преимущественно западной) цивилизации и за счет этого обретают возможность не только сохранить свою национальную и культурную уникальность, но и на ее основе успешно конкурировать с теми же западными странами в любых областях.

Положение нашей страны сегодня, может быть, даже более тяжелое, чем у послевоенной Японии или постмаоистскокого Китая. Если Россия не проделает болезненный путь цивилизационной трансформации, то она не просто будет отброшена в число стран “третьего мира”, но и вступит в окончательную фазу дезинтеграции. В этом случае Запад все равно придет на российскую землю, но уже в виде колонизатора.