Шноль: Я, конечно, не в состоянии охватить всю эту тему. Значит, я около сорока лет работаю на кафедре биофизики физического факультета, потому что к этому времени - к середине 50-х - было абсолютно невозможно заниматься биологией на биологическом факультете. Наша наука была разгромлена в 48 году, и ректор Московского Университета Иван Георгиевич Петровский в мучениях думал, что делать с погибающей наукой и нашел выход: надо делать биологию на физическом факультете, где нет биологов того склада. Значит, нашим первым выпускникам 62-63 года. Я их по-прежнему зову Алешей или Валерой и мне самому неловко, потому что они очень взрослые. Но все эти годы постепенно развивается курс - не общеобязательный - а для в разной степени заинтересованных студентов, который называется "Очерки об истории науки". И особенно отечественной науки. Правильно говорится, что не бывает специалистов, которые не знают предшественников. Бывают американские специалисты - это совершенно особое качество. Когда вы оказываетесь где-нибудь на симпозиуме в Филадельфии и видите там молодых полных сил исследователей, которые знают литературу за прошлый год, за позапрошлый они не знают и вполне собою довольны. И так им и надо. Потому что питаются они идеями с неизвестными истоками и, как правило, сами принципиально в этом отношении бесплодны. Они питаются в своих исследованиях европейскими корнями. А мы дожили до состояния, когда ничего, кроме старых корней, у нас нет. Плодов нет, или те плоды, которые есть, крайне неконкурентны. Так вот. Эти вот рассказы на физическом факультете Московского Университета… называются там сказками. И длятся они много, много вечеров или дней - как когда, или на практике. И составили они книгу, которую я написал несколько лет назад, которую я написал - дважды расходился ее тираж - называется она "Герои и злодеи российской науки". Я жду сейчас… второе издание, оно должно быть в конце года. Там много из того, что я рассказывал и предполагаю рассказывать, есть. А сегодня я сделаю, может быть, только небольшие этюды, потому что совершенно невозможно заменить семестровый - даже двухсеместровый - еженедельный рассказ - одним разом. Общий лозунг очень простой - величие и своеобразие нашей науки. Величие потому что мы никогда - я имею в виду нас двести лет назад - мы никогда никого не боялись. Мы двигались сами мыслью. И, может быть, это было … догад неосведомленности - тоже есть такое слово - оригинальность мысли, связанная с неполной осведомленностью. За это особенно нельзя упрекнуть наших в 19-м веке - они все знали, что делается вокруг. Никогда никого не боялись и всегда жили в нищете. И никогда не могли глубокие идеи и оригинальные направления мысли должным образом реализовать. И это характерное свойство нашей российской науки. Это такое величие в нищете. Оно замечательно потому, что рожденная мысль, рожденное направление, не у нас где-нибудь реализуется, и у нас замечательное - отвратительное, на самом деле - удовольствие доказывать всем, что это мы первые придумали. Это очень плохо, но это наше любимое занятие. Особенно это любим делать посмертно. Есть такая традиция посмертной славы. Как только человек "отдаст концы", мы его похороним, а потом вспомним, какой он у нас великий и замечательный. Это краткое введение ко всему тому, что я вам могу сказать.

Еще одно я хочу сказать, что представление об истории страны у нас у всех искаженное… Нам начинает казаться, что в 19-м веке - а я вам начинаю рассказ с 19 века - что там были замечательные события: взяли Самарканд, пленили Шамиля, поселили его в Калуге - кончили первую Чеченскую, Кавказскую, войну, построили железные дороги, освобождение крестьян - это мы все выучиваем, наши дети это знают. Это только вторая часть истории. Истинная история - это движение мысли в стране. Формирование интеллектуального каркаса. Эту историю, которую я как дилетант - я дилетант в этом вопросе, потому что я не историк - собрал… Все, что я написал, основано на изумлении…

1. Съезды естествоиспытателей.

Начало

Вы подумайте, что в тысяча восемьсот - это я начинаю рассказ - в 1869 году зоолог, Карл Федорович Кесслер - к этому времени он ректор С.-Петербургского Университета, а до этого он был заведующий кафедрой зоологии в Киевском Университете - написал классические для зоологов приятные книги и статьи в самом широком диапазоне… типа "Скорпионы России" или "Строение ног…" у водоплавающих и прочее, прочее, прочее…. Классические зоологические очень четкие работы. Фаунистические писал работы. И, будучи вполне благонамеренным человеком, обратился уже к Александру II - а нельзя ли собрать естествоиспытателей великой страны вместе, чтобы они друг друга увидели, пообщались бы и тем самым помогли бы друг другу войти в волны умственной и прочей, так сказать, жизни. И получил отказ. Ему отказал царь - это называется "не соизволил". Он не соизволил - я не буду анализировать почему. Никто не знает почему. Тогда Кесслер при поддержке Пирогова собрал в Киеве съезд учителей и естественников. Это было вообще первое собрание интеллигенции в стране. Он собрал из разных мест страны, и они обсуждали проблемы преподавания биологии. А Карл Федорович продолжал эту же идею. Его поддержал знаменитый тогда физиолог Овсянников, который был в Кенигсберге и наслаждался там обществом единомышленников на съезде немецких физиологов. И написал такую записку: "Как хорошо - все друг друга понимают… Какое странное чувство!" Письмо Овсянниокова было прекрасно. Кесслер пишет опять царю - ничего не получается. Реакционный граф Толстой, тот который сменил прогрессивного министра просвещения Головнина - в 67-м году - этот граф сумел убедить царя, что ничего страшного в съездах не будет. И царь соизволил. И тогда в 1868 году - январь 69-го - был собран Первый Всероссийский Съезд естествоиспытателей, а потом, через два года - и врачей. И врачей - там было мало, а вот естествоиспытателей - там было поразительное собрание. Впервые наша страна узнала, кто у них есть. Их оказалось около пятисот человек со всей страны. Это было замечательное умиление общения. Это были потрясающие имена - если только перечислять - там десятки имен - вы их знаете… Съезд приветствовал великий биолог Карл Максимович Бэр. Сам он приехать не смог по старости и прислал пышное приветствие на латинском языке.

Историческая подоплека. Народовольцы, террористы и убийство царя.

Эти съезды составили истинную историю интеллектуального образования в стране. Они должны были по замыслу собираться раз в три года. Но вы знаете, как шла история в это время - она шла отвратительно! Значительная часть молодых людей тех лет, неудовлетворенная качеством освобождения крестьян, вообще не удовлетворенная жизнью более, чем качеством чего-либо, образовали народовольческие общества, волю хотели народу. И они нашли способ, как вы знаете, достигать этой цели: посредством убийств, террора и безобразия. Наш великий писатель Георгий Трифонов написал книгу, она называется "Нетерпение". Это первая книга в советское время, вообще посвященная народовольцам. Почему первая? Она первая потому, что больше всего наши правители боялись примера народовольцев. Поэтому никакой литературы во время культа личности Трифонов эту книгу написал. Это очень правильное слово - нетерпение. Каракозов в 1866 году, Дмитрий Каракозов, студент, стрелял в Летнем саду в Александра. Его толкнул под локоть крестьянин, который был рядом, по фамилии Комиссаров. Он не попал, был повешен и не раскаялся. И с этого момента начало быстро подниматься - шесть лет, может быть пять с половиной - семь - обратное движение. Вините, кого хотите - с этого выстрела Каракозова в конечном итоге начались события, которые привели к тому, что мы сейчас имеем, к гибели, на самом деле, великой страны. Народовольцы вовсе не унимались, пламенные страсти молодых людей кипели, и мы долго-долго их считали героями… И сейчас считаем, потому что они в некотором смысле герои - несмелый человек не пойдет террористическим образом убивать кого-либо. Желябов, в частности - крайне привлекательный по облику. И, наконец, они царя убили. Это было отвратительно, и это было ужасно еще и потому, что поломалось нормальное движение создания страны. И съезды не смогли собираться так регулярно, как они хотели. Тем не менее, в среднем они собирались раз в три-четыре года. И каждый съезд был чрезвычайным событием!

"13 съездов - истинный каркас истории нашей страны".

Итак, первый съезд - январь 1868 года, Петербург - председательствует Кесслер, 465 официальных участников. Число речей, тогда лекции так назывались, 153. Второй съезд - август 1869 года - Москва, председатель - Георгий Ефимович Щуровский. 227 участников, 228 речей - это пленарных, а еще секций, причем потрясающе интересных! Третий съезд, в 1871 году, Киев, Александр Онуфриевич Ковалевский председательствует. 270 участников, 146 речей. Четвертый съезд, Казань, другой Ковалевский, совсем не родственник, судя по всему, Николай Осипович, председательствует. 133 пленарных доклада, лекций. 1876 год, Варшава, Градовский. И 1879 год - Петербург - Бекетов. Седьмой - 1883 год, Одесса - Мечников - 212 докладов, 641 участник. И так далее и я не буду все это перечислять, потому что, кому захочется - узнает подробнее. Но! 13 съезд, последний в истории нашей страны, состоялся в 1913 году в Тбилиси, тогда назывался он Тифлис. Собрались 14 совещание собрать в 16-м году в Харькове. Но история нашей страны кончилась, и больше ничего собрать не удалось.

Так вот эти 13 съездов составляют истинный каркас истории, и мне хотелось бы, что бы кто-нибудь когда-нибудь изучил бы движение… Чем они замечательны? Вы увидите, как по ступеням развивается не только организация, но сама мысль! Какие события прошли в это время в нашей с вами науке. Мы отмечаем праздники какие-то… А мы с вами должны были бы отмечать, например, открытие митоза! Широким праздником! Салютом! Это же надо - всего 100 с чем-то лет назад - всего сто лет назад! - никто же не знал ничего! Сто двадцать лет назад. Что хромосомы выстраиваются, а потом расходятся - как они жили? Писали романы, там "Отцы и дети" - черти что… Ничего же они не знали! Никто не знал, что зеленые растения для того, чтобы поглощать свет. Малер догадывался, - его в сумасшедший дом за это посадили. Когда он об этом подумал, когда написал законы сохранения. Вот какие надо бы было делать праздники! И вот на этих съездах видно развитие мысли. И какие люди, какой пример нам эти люди дают. У меня там есть любимый герой, о котором я не могу написать сам…

 

Подкидыши и российская наука.

Вот Георгий Ефимович Щуровский родился в 1804 году. И его сразу подкинули - кулечек такой лежал ... Кто и как его отнес в воспитательный дом - не известно. Я не знаю, можно ли вообще найти … Но он мальчиком в приюте понравился купцу Щурову. И купец, увидя этого любознательного мальчика, стал ему всячески способствовать. Я не знаю, взял ли он его к себе домой, но дал ему свою фамилию. Этот мальчик настолько был… Я остановлюсь на этом пункте. Это называется детский дом. Я - воспитанник детского дома. Я могу точно понимать, что это такое. Чтобы мальчик, подкидыш, в царской дикой России - так это называется - поступил в Петербургский Университет, кончил его с отличием, получил звание лекаря, а потом оказалось, что он вовсе не лекарь по призванию, а геолог - он оказался первым замечательным геологом в нашей стране… Из него потом Докучаев вышел. Из него много что потом получилось, но он был общественным деятелем! Это конечно, вы можете сказать, генетика. Конечно, нет, не только! Конечно, этот купец Щуров в нем подметил эти замечательные качества. Если кому-нибудь из вас, упаси Бог, придется зайти в детские дома или дом ребенка, там, где к вам тянут руки маленькие дети и смотрят на вас с надеждой, вы оттуда не выйдете, если у вас сердце есть. Лучше не ходите. А Щуровский стал центральной фигурой организации науки в нашей стране! Есть еще второй человек - это Анатолий Петрович Богданов. Он тоже подкидыш! Не совсем подкидыш, но, во всяком случае, он сирота, которого усыновила некая помещица. И вот они два …Богданов - младший… Богданов относился с крайним почтением к Щуровскому. Они образовали замечательный союз - вдвоем. Щуровский -страший, уважаемый, он в Москве, в последующие годы… Он обеспечил множество просветительских движений в Москве.

Неразрезанные фолианты.

Я нечаянно узнал об этих съездах. Совершенно нечаянно. Почему? Потому что, пытаясь понять происхождение идей матричнго синтеза, я наткнулся на работу нашего великого Николая Константиновича Кольцова, который пишет, что, как и другие студенты, он был на заседаниях девятого всероссийского съезда естествоиспытателей. Девятого! Значит, до этого их было восемь! И он замечательно, художественно пишет впечатления о девятом съезде. Меня поразило - кого не спрошу - никто не знает. Единственный человек, который знал многое об этих съездах - был Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский. Он говорил - конечно! А как же, это было центральное событие. И тогда я, очень нескоро после этих разговоров, пошел в одну из лучших библиотек нашей страны - в старую библиотеку Московского Университета. Она почему-то имени Горького называается… На Моховой. Это прекрасная библиотека. Все в каталогах есть. Все тринадцать съездов! Я очень был этим поражен , выписал себе труды всех тринадцати съездов. Я соверщенно не знал, что это будет. А в библиотеках, как вы знаете, работают самые самоотверженны люди, которые только бывают на земле. Это обычно пожилые дамы, почти без зарплаты. Это подвижническая работа. Такая благородная пожилая дама попросила меня самого, потому что она не могла взять эту телегу и привезти эти труды. Я пошел куда она мне сказала и привез телегу, на которой лежали вот такие вот … в пол-листа, огромные книги. Все тринадцать. Первая вот такой толщины. Я ее с волнением беру - там много волнения было. Я беру этот том, принес ее к себе, беру том первого съезда, и что вам сказать? Он не разрезан. Знаете, что это такое? Это значит, с тысяча восемьсот… ну, конечно не так… Конечно, были другие томы, которые кто-то там читал. Но если уж в Московском Университете имени Ломоносова никто никогда их не разрезал… У меня вырвалось чувство - это естественно … Я сказал этой благородной даме: Боже! Он же не разрезанный до сих пор! Она поняла это как упрек, встала в позицию и сказала: наш долг хранить, это ваш долг читать! Я почувствовал себя виноватым. И знаете, что я вам скажу - я его не разрезал. Я подумал, если это такое бесценное состояние… Я разрезал немножко, только некоторые страницы, чтобы прочесть там, где я хотел. Там множество страниц осталось непрочитанных! Ну все читать некогда! Это удивительная вещь. Ленивы и нелюбопытны. Это в Московском Университете пролежал бесценный труд наших предшественников - его никто не читал. Наверное, другие экземпляры - но вот этот не читал! А, может, и вовсе не читали. Я к чему это? К тому, что может быть - но это почти… Знаете, это вот слова "почти" аналогичны словам Пимена, что вот придет некий молодой послушник, и все это там дальше сделает. Надеюсь я на это. Нужно написать исследования съездов естествоиспытателей и врачей. Как это не просто написать! У меня есть мысль, и я ее объявил в разных собраниях, среди очень высокопоставленных исследователей, что, братцы, давайте вместе издадим хрестоматию "Съезды естествоиспытателей и врачей России". Что значит хрестоматия? Это значит, издать эти речи. Это потрясающие речи! Они замечательны риторичским складом, построением мысли, по содержанию и как они это делали! Одна речь Щуровского - это жемчужина! Кесслера! Мечникова! Менделеева! Перечисляйте всех, кого хотите. Все там есть. И даже нелюбимый мною Тимирязев там блещет! Не люблю я его, а что делать! Так уж хорошо он там излагает. В общем, идея сделать из этого хрестоматию, то есть издать основные хотя бы речи наших предшественников, чтобы мы себя чувствовали дома, что мы всего их на всего продолжатели. Я собрал их. Я заказал массу ксероксов. Это вот такая толстая получилась папка - не всех речей! И выяснил, что это делать самому нельзя. Почему? Там слишком много всего. Разнообразие велико. Нужно, чтобы люди могли написать комментарии. Некоторую часть комментариев я могу сделать, а там же математики, химики, физики, астрономы, геологи! И тогда я обратился к разным людям по специальности. Напиши, пожалуйста. Это стало разбухать, и выяснилось, что никто это издать в ближайшие годы не сможет. Издатели мне сказали - это не ходовой товар. Это толстенная будет книга, с замечательными речами и мыслями… Это введение. Еще одно.

Девятый съезд, Лев Николаич Толстой и великий вопрос Колли.

В декабре 1893 года открылся девятый всероссийский съезд естествоиспытателей и врачей. Это, откуда я начал на самом деле. 1893 год. Только-только кариокинез начинается. Смотрят, как там хромосомы… Вайсман, или Вейсман, уже потерял зрение за микроскопом, разглядывая, как там дробится яйцо аскариды. Уже он почти понимает, что есть наследственное вещество, и есть бренная сома… Уже много чего есть, и взволнованные российские естествоиспытатели обсуждают все это дело. А доклад о новостях в биологии произносит замечательный зоолог, вы должны это имя знать, Михаил Александрович Мензбир. "Птицы России", в том числе. Переводы и пропаганда Дарвина. Мензбир по складу сравнительный анатом более всего, но, конечно, и орнитолог. Истинная наука - одна из самых прекрасных анатомических наук - это сравнительная анатомия хордовых. Она чем прекрасна? Она стройная наука: гомологии, аналогии, видите, что из чего произошло, знаете, во что превратились жаберные дуги хрящевых. Блеск! Красота! Осталось немного сравнительной анатомии в конце 19 века. Гомология круглоротых… костей черепа миноги… Вот еще бы из чего там гомологию сделать. И Мензбир поручает эту последнюю часть… своему любимому ученику Николаю Кольцову. Поручает сделать последний шаг, как он думает. Теперь гомологию костей черепа миноги - и будет замкнутое издание сравнительной анатомии. Как хорошо все! Сам Михаил Александрович делает на этом съезде доклад о клетке. И Кольцов в своих замечательных воспоминаниях - возьмите, пожалуйста, книгу Кольцова, 1934 -35 год, собрание его трудов - пишет об обстановке на этом съезде. Дело в том, что в это время гуманитарные люди, у которых совесть была особенно развита, такие, как Лев Николаевич Толстой, полагают науку ненужной. Это все упражнения за счет народа. Разделение интеллигенции на народ и не народ - знаете, мы не народ - это дурацкое совершенно разделение. При моем самом высоком мнении о Толстом - потрясающая тупость называть нас нахлебниками. А мы, не разгибаясь, работаем в науках. Он ничего в этом не смыслил. Где-то в этот период приезжал Мечников. Толстого любили с придыханием… И вот он приехал к Льву Николаичу рассказывать ему об успехах науки. Лев Николаич все-таки был аристократ… Он его слушал, и Мечников потом очень довольный пишет: я вот ему рассказывал, он был очень доволен, потрясающие события в науке! А Толстой пишет потом в письме: вот, был у меня Илья Ильич… Очень говорлив… Он мне рассказывал, что в крови нашли какие-то лейкоциты. Какая гадость! Вот это было отношение Льва Николаича. Кольцов об этом не пишет. Это я все соединяю вместе. Потому что Кольцов говорит, что в статье о науке и культуре Толстой пишет, что наука не нужна народу. Что народу нужно совсем другое… Толстой пишет, что наука - это совершенно напрасно. Что вот они за все свои сотни лет своего существования ничего народу не дали, ни одного полезного растения! Разве что картофель. С иудейской или… халдейской древности ни одного нового растения! На пищу народу! И вот они изучают клетку (Мечников) и нашли в ней какие-то штучки, а в этих штучках - еще какие-то штучки, и конца нет этим занятиям!

И вот идет съезд. Девятый съезд. Михаил Александрович Мензбир в большой аудитории - это большой зал дворянского собрания - делает доклад о штучках. Председательствует Тимирязев. Открывается дверь - входит Толстой. Очень ему было интересно, что там в науке делается. Полностью нарушает ведение собрания - понятно почему… Совершенное безобразие - входить посредине доклада. Он это не понимает. Ну не важно. Садится рядом с Тимирязевым, на председательское кресло. Мензбир рассказывает что-то там о клетке и каких-то там штучках. Толстой пришел не слушать Мензбира. Он пришел слушать своего друга, геометра, математика и ботаника, Цингера. Любимый его был друг, который в своем докладе доказывал, что не все подвластно научному знанию. Что есть нечто неподвластное. Поскольку он был, как это принято говорить, идеалистом. Он был религиозный человек, он понимал, что не все в науке. Так вот сидит Лев Николаевич, докладывает Мензбир и, наконец, происходит событие, ради которого Кольцов все это вспоминает. Делает доклад профессор Александр Андреевич Колли. Он читает курс химии на физико-математическом факультете Московского Университета. И одновременно читает в Московском… только надо всюду прибавлять слово "Императорский"… и в Московском Императорском Высшем Техническом училище… Вот в этом училище такой же великолепный курс химии читает Колли. Чем занимается сам Колли? Он классический химик. Он занят химией самых сложных соединений - углеводов. Сложно узнать, куда повернута гидроксильная группа. Это сложно в углеводах делать. Но доклад он далает совсем на другую тему. Они химик - материалист химик - размышляет, как могут быть в организмах признаки упакованы в клетке наследственно? Как можно передавать по наследству признаки, если они все упакованы в маленькой клетке! Клетка такая маленькая, а там столько признаков! Какая-нибудь там половая, а в ней все признаки! Манера ходить, смех, еще чего-нибудь! И все это там записано! Он этим поражен. Он же химик. Посчитайте, а сколько там молекул в клетке! Он не знает массу, ничего, но он правильно оценивает, что молекул все-таки много меньше, чем признаков. И задает этот вопрос аудитории для размышления. Как можно малым числом молекул, выражаясь современным языком, наследственной информации! Признаков. Никак нельзя. И происходит чудо. Зоолог, которому надлежит делать докторскую диссертацию по черепу миноги, оставляемый в университете, как тогда говорили, для подготовки к профессорскому званию, Николай Кольцов поражен этим вопросом Колли. А с ним еще другой человек, о котором все в стране забыли. Все, кроме меня. Я могу об этом сказать с гордостью, потому что я последний, кто из тех, кто знает - Василий Васильевич Лепешкин. Он потом эмигрировал и издавал долгие годы журнал "Протоплазма". На немецком языке. Вот такие два студента, старшекурсника, поражены вопросом Колли. И Николай Константинович Кольцов к учителю, Михаилу Александровичу Мензбиру, что потрясающий вопрос! Мензбир, только что, вопреки Толстому, рассказывал о клетке, очень сурово его осаживает: брось эти завиральные штуки! Занимайся, пожалуйста, черепом миноги. Дело есть! Куда тебя уносит! Это я очень сгущаю все. Противостояние Мензбир - Кольцов продолжается много лет.

2. Рождение молекулярной биологии.

Кольцов захвачен окружающим миром. А в ней идет дурацкая история - дурацкое царское правительство бьет студентов, которые волнуются. Они здорово волнуются, а те здорово бьют. Их отдают в солдаты. 192 студента, все участники волнения в Киеве, целиком отдают в солдаты. Тогда поднимается весь Петербург и Москва. Их бьют нагайками и убивают и там масса ужасных происшествий. И Кольцов захвачен этим движением. А Мензбир, совершенно мудро, говорит: перестань, не входи ты в это дело, все это обойдется. У тебя великая наука! И Кольцов не унимается. И тут два обстоятельства: то, что он хочет заниматься проблемами физической химии, наследственностью, которые неприятны Мензбиру также, как Толстому неприятны штучки в клетке. И они расходятся. И это очень печальная, замечательная история - учитель и ученик. Дело кончается тем, что Мензбир отнимает у Кольцова ключи от его комнаты в Зоологическом музее. Все! Работать он больше в Университете не будет. Потому что он находит у него в комнате - даже не революционного содержания - а просто брошюры, написанные самим Кольцовым, с описанием избиения студентов. Кольцов уходит из Университета и начинает читать в вашем Университете, на Высших Женских курсах. Это замечательное было учреждение. Хотя сама идея женского образования не бесспорна, - это я виноват. Но столько туда было вложено замечательных сил! Такие люди отдавали все, потому что в другом месте не могли, а тут как-то было либеральней.

И Кольцов, начав эти курсы биологии на Высших Женских курсах, сделал там лабораторию. И сколько мне известно, по рассказам тех, кто знал Кольцова лично - а, следовательно, это его рассказы - в каждом лекционном курсе он рассказывал о парадоксах Колли и пытался дать какое-либо им объяснение. Шли годы. И ответ никак не получал. Молекул мало, признаков много - как все это может быть. Ведь ничего еще о молекулах не известно. Потому что знаете, наверное, что наша наука, биохимия, родилась-то в двадцатом веке. В 1903 году. До этого была физиологическая химия, еще почти без молекулярной основы. Что они могли знать о молекулах! Нужно было прожить еще лет 60, что бы подойти к возможности ответа. И Кольцов никак не мог ничего сказать. Однако, пытался. После Октябрьской революции Кольцов вернулся в Московский Университет. Нет, не так. Я пропускаю один замечательный период. Один из моих любимых героев - у меня много любимых героев, и вот еще один из них - это генерал Шанявский. Прочтете, не буду здесь ничего говорить. Он делал университет, посмертно оставив ему огромное состояние на создание свободного университета в Москве! В этом университете для Кольцова открылся колоссальный простор. Он уже очень был известен как биолог, потому что еще пока его не выгнал Мензбир, он был на Неополитанской станции… И после - у него была масса друзей - он был очень известен своими работами по морфологии клеток. По форме. Вообще по морфогенезу. По физической химии клеток. Вообще по распределению ионов. А в голове все время вопрос - Колли. Что спрашивает Колли. В 12 году, когда открылся университет Шанявского и Кольцов получил возможность там широко работать, он принял на работу учителя Михаила Александровича Мензбира, потому что дурацкое царское правительство разгромило Московский Университет в 1911 году. Эту историю все знают. Был нарушен устав вольности Университета. По уставу без разрешения ректора жандармы и прочие структуры, как это теперь называется, не смели входить в Университет. А они - там были волнения - на Моховой - ворвались, конные жандармы, били студентов, загнали их потом в манеж, там над ними измывались. И ректор Мануилов написал протест министру всего-навсего. А министр грубо ему ответил. И Мануилов подал в отставку. Это благородный крайний шаг. А с ним все благородные люди Московского Университета. Их насчиталось ровно сто одиннадцать человек. Это очень много. Без жалованья, а некоторые и без квартир- они ведь жили в университетских казенных квартирах - а в этих квартирах было не только жилье, но и дрова на отопление. Проблема холода была. Дровяное было отопление. И среди них оказался без возможности дальше работать Михаил Александрович. И Кольцов его спас. Это замечательная история, и она вызывает у меня умиление. И никто ничего не мог сказать - Тимофеев тоже - как они помирились. Да и ссорились ли они! Там замечательно работал Мензбер. Это я пропускаю просто так. Началась война. Все кончилось. И Кольцов в 1918 году создал замечательнейшую кафедру, каких на свете нигде больше не было - кафедру экспериментальной зоологии Московского Университета. Потом из нее стали кафедра зоологии беспозвоночных, кафедра генетики, кафедра гидробиологии, и даже кафедра физиологии частично. Это все его ученики. Складовский гидробиолог, Серебровский генетик, Завадовский - кафедра динамики развития. В общем, 5 кафедр. Когда выгнали Кольцова уже в 1930 году, сделали это под предлогом разукрупнения 5 замечательных кафедр. Студенты всех лет слушали историю про Колли, как я сейчас вам ее рассказываю. Я-то знаю ответ, а тогда они его еще не знали. А в 1927 году Николай Константинович счел возможным наконец рассказать то, что он думает - он нашел ответ - на 3-м всесоюзном съезде анатомов, гистологов и… забыл кого еще.

Я очень был настроен, кого-нибудь, кто был на докладе Кольцова, найти. Это довольно давно было. Это был 27-й год. Но мне повезло. Лет 20 назад с одной из слушательниц мне удалось несколько часов проговорить. У меня не было магнитофона… Она начала рассказывать - я был потрясен. Она была тогда чрезвычайной красавицей. Это я из других источников знаю. И она … это качество в ней сильно преобладало. Это решающее… сухой мысли качество. И она мне рассказывала очень живо. Но у меня не было ленты и я запоминал. Я запомнил, что она говорила, что Кольцов был очень академическим лектором, он строго и четко излагал, совсем не интересуясь впечатлением, не обращая, в общем, внимания… Такой строгий лекционный стиль. Это для студентов было несколько иначе. Там были очень яркие лекции, а тут он был в мундире в строгом. Я спрашиваю - ну взволновал он аудиторию? - Да нет, говорит. Слушали его равнодушно. Общее было мнение, что это какие-то завиральные идеи, не имеющие отношения к истинной научной работе. Точно такое же мнение, как когда-то у Мензбира по поводу Колли. Все-таки, говорю я, какое впечатление? Ну, Вы знаете, впечатление такое - он в строгом черном костюме, белая накрахмаленная рубашка и галстук, но представьте себе, он был в сапогах! Я это не мог себе представить, но она была этим очень впечатлена! Потому что красавица - это их свойство такое. Еще она сказала замечательную вещь! Вы знаете, вот он-то не произвел впечатления, а когда он кончил, на трибуну вышел очень яркий человек. Я легко его себе представляю - я его знаю. Такой смуглый, южный, подвижный, несколько оперный кумир поклонниц и сказал хорошо поставленным голосом: "Товарищи, перед вами выступил меншевинстующий идеалист Кольцов и там всякие слова. Так не дадим же увести себя…" Дальше слова выдумывайте… Этот человек был Презент. Презент относится в моей категории к злодеям, которые множество зла причинили развитию нашей науки. А вышел он на трибуну не случайно. Он был чрезвычайно обижен на Кольцова. Обижен потому, что…

Дело в том, что в 22-м году от Моргана к Кольцову приехал великий генетик Мёллер. И привез Кольцову пробирки с мутантными линиями дрозофил. Вот первые бесценные коллекции мутантных мух, на манной каше с компотом! И он их научил - они до этого-то дрозофил не держали - хорошо Четвериков энтомолог. Они потом дрозофилийный практикум сделали. Оттуда вся наша цивилизация пошла - от меллеровских мух. Меня сразу судьба этих мух дальше волнует… Они дожили до 48-го года. Линии… Когда я уже был студентом. Их вытряхнули из пробирок, вымыли пробирки и объявили этих мух лженаукой. Мух объявили классовыми врагами. Они у нас, так сказать, на тетрадках летали. В аудиториях. Все линии погублены были. Кое-кто пытался спасти. Обсуждения ежедневных работ на мутантных линях дрозофил вел Сергей Сергеич Четвериков на специальном семинаре. Вам, кто прошел эти практикумы, понятно, что там есть что обсуждать. Там много чего надо уметь, много чего надо нового знать. И они это обсуждали. Тут проявились лучшие качества российской науки. Они никого не боялись. Они ставили замечательные вопросы. А когда вы ставите замечательные вопросы, надо не боятся эти мысли высказывать. Это можно делать в узком кругу, но важно совсем не бояться. Никакой глупости своей не боятся. Поэтому был образован семинар узкого круга, где можно было смело задавать любые вопросы, не боясь показать дураком и вообще ничего не бояться. Сергей Сергеич Четвериков дал замечательный пример того, какой должен быть семинар со свободной мыслью. Он говорил: ждать, когда кончит докладчик, а потом задавать вопросы - это глупости. Вы же все забудете. Вот у вас мысль возникла, и вы не понимаете. Кричите! И не бойтесь. А докладчик пусть терпит. А если не может, пусть сядет на место. Семинар этот назывался "Совместное орание о дрозофиле" или "Дрозсоор". И вот этот Дрозсоор имел замечательное свойство. Там было 10 - 12 великих людей. Всех их потом я могу назвать. Всех, кто потом выжил. Принимали в состав семинара на основании консенсуса. Если хоть кто-нибудь против, поморщился - не принимали. Потому что каждый должен был чувствовать себя там свободно. И был это узкий круг. 12 - 13 человек во главе с верховодящим Сергей Сергеичем, который слушал эти дикие крики, а потом делал исключение. Замолкали, когда он говорил. Но остальным спуску не было. Я догадываюсь, что наиболее громким там был Тимофеев-Ресовский. У него мощный бас, дикий темперамент и перекричать его было, насколько я его знаю, было абсолютно невозможно - таких не было. Во всяком случае его друг Астауров замолкал, как только слышал голос Николая Владимировича. Он сразу поникал и молчал. А этот там научился кричать.

Вот я вам говорил о классической российской истории. Здесь никто слышать уже не хочет. Студенты разметаны всюду. Тут у нас начинается царство Лысенко и Презента, его так сказать, глашатая. И никто о матрицах не говорит. Кольцов ведет героическую совершенно жизнь. Он ни разу, ни в одном слове, ни в одном жесте не пошел на компромисс. Хорошо ли это, я не знаю. Я не знаю! Моя новая книга называется не так. Эта называется "Герои и злодеи", а новая называется "Герои, злодеи, конформисты". Лозунг такой - может быть, конформисты - это самое главное. Что бы мы без них делали? Я-то сам знаю, что это не совсем так. Но что бы мы без них делали, когда герои гибнут, а злодеи торжествуют. А кто студентов учить будет? Конформисты - если выживут.

На одном из этих семинаров Тимофеева-Ресовского сидел замечательный аспирант, физик-теоретик, аспирант Макса Бора, основателя квантовой механики, Макс Эдельбрюк. Он просто наслышан был, что есть такой российский человек… И пришел послушать. И ощущение возникает, свойственное физикам, такое, как у Презента: что биологи погружены в свой материал, а глубокий полет мысли, углубление в теорию - это не для них. И Макс Эдельбрюк сказал Тимофееву, что он бы не прочь заняться теоретическим обоснованием генетических работ. Тимофеев смотрел вероятность мутаций при облучении дрозофил гамма-лучами. Он вычислял объем, вернее, величину мишени, которая дает единичную мутацию при поражении. Он, на самом деле, определял размеры гена. Тимофеев не боялся ни физики, ни математики, для таких работ необходимых. И он сказал Максу: знаешь что, Максик, посчитай вот эти опыты, а я еще посмотрю. А твои формулы мы и без тебя выведем. Эдельбрюк обиделся и пошел считать опыт. Принес… и завязалось сотрудничество. Замечательное сотрудничество, целиком основанное на идеях матричного синтеза, определения размера гена. И так вышла знаменитая первая работа, в 1934 -33 году - первая оценка размеров гена... Эдельбрюк, Циммер, физик, по облучению, которое делал Тимофеев, написали замечательную работу с определением размера гена. Первая экспериментальная работа в молекулярной биологии. Она была опубликована в совершенно непрестижном журнале. Это отчеты о заседаниях некоего общества… Эти отчеты публиковались в виде книжки в журнале, или в виде оттисков в зеленой обложке. И стало это знаменитым - называется "Зеленая тетрадь". Они разослали всем основным людям - их было не так много - человек 50. И весь мир всколыхнулся - оказывается, ген есть! И имеет молекулярные размеры. Стал работать Эдельбрюк наравне с Циммером под флагом Тимофеева и этим прославился. Бросил квантовую механику и стал работать в биологии. А как работать в биологии физику? Тимофеев сказал: слушай, единственный объект, который тебе будет под силу - это фаги. Это ведь почти молекулы. Это теперь известно, а тогда это было почти провидение. Макс Эдельбрюк стал крупнейшим специалистом по молекулярной структуре фагов и вирусов. Вместе с Лурией в Париже он заложил действительные основы молекулярной структуры фагов и молекулярной биологии фагов и получил за это - много-много после - Нобелевскую премию. И в замечательной своей речи Эдельбрюк говорил, что он это делал по идеям своего учителя Тимофеева-Ресовского… И когда он приехал в Москву и был в доме [Льва Александровича], где останавливался Николай Владимирович, я слышал… он был в слезах… он говорил: вот Тимофеев Нобелевскую премию не получил!… Но это было создание молекулярной биологии собственно. Но не все еще.

Вы себе представить не можете, что в жизни нашего поколения произошло! Мы как-будто просунули голову в тот мир, жили в этом, а там вот - конец. Мы в 50-е годы и мы сейчас - это совершенно непонятная вещь! Чрезвычайные события в нашей науке произошли, а это все следствие мысли. А мысль одна, мысль великая. И это замечательное явление, которое тем печальнее, что оно прошло в стране, в которой была погублена вся наука. Кольцов затравленный умер в 40-м году. Я сегодня не упомянул Николая Ивановича Вавилова, убитого. Я не упомянул десятков людей, убитых просто вульгарно, расстрелянных или уморенных голодом: выбирайте, так сказать, смягчающие обстоятельства. И нет прощения стране, которая так обращается со своей наукой. Обращается, так, что страна гибнет. И у меня есть точный диагноз, некое умозаключение посмертное - потому Советский Союз погиб, что в нем был погублен Вавилов, в нем затравлен Кольцов, в нем уничтожена наука и не только биология. В нем была уничтожена математика сначала, насколько удалось. В нем была уничтожена химия… в нем уничтожена физиология, в нем уничтожена великая биология. И мы возрождаемся только потому, что такой фундамент был заложен. Убить оказалось не легко. Но основные идеи были убиты и прощения нам нет! Поскольку нет и покаяния. Покаяние в самом высоком смысле. За тот интеллектуальный каркас, который создавался столетия до. А так, вы скорее всего, не знаете об этом… А надо знать, чтобы ясным образом реагировать на события. Вот почему я говорю - слава конформистам! Пресмыкаясь перед властью иногда, а, все-таки нам читали курсы. И мы лова Кольцов не знали, окончив Московский Университет. Мы имени Вавилжва не знали, окончив Университет. Мы много чего не знали, но мне, представителю нашего курса, повезло - сессия ВАСХНИЛ прошла, когда мы перешли со второго на третий курс. Успели два года поучиться нормально. А потом на многие годы слова "ген", "хромосома", "мутация" назывались ругательствами и было запрещено этим запасом слов пользоваться. Были изгнаны все, более или менее нормальные биологи из Университета, школ, ВУЗов страны, и как мы отсюда вышли… И вот для того, чтобы отсюда выходить, была создана кафедра биофизики на физическом факультете, и я начал с этого. Был создан Пущинский научный центр - много чего было создано. Но истинной регенерации не произошло, хотя сейчас наши люди могут работать где угодно не хуже прочих, но того каркаса почти нет, потому что выбиты были поколения учителей. Учителя, воспитанные в педагогических институтах тех лет, ничего не знали. Знали только, есть менделизм-морганизм-вейсманизм, с которым надо бороться, и есть великое мичуринское учение, которое, как учение, не существует. А был неплохой садовод Мичурин. И много чего еще было ужасного. Спасибо!

Шноль: Не люблю, да. Понимаете, какая химеричная фигура. Вот я знаю, ОРТ сейчас готовит передачу по этому поводу. Когда ко мне приходили, я их направил к людям, которые боле профессионально знают биографию этого человека. Это совершенно блестящий человек. Дмитрий Аркадьевич - блеск! Его "Жизнь растений" - это надо читать, и я наслаждаюсь этим чтением, ничего не поделаешь! Но менее благородного человека в те годы не было. Очень плохо относился к коллегам, которые современно с ним работали. В частности, ему принадлежит злодейство. Он преследовал замечательнейшего человека, гордость нашей науки, Михаила Семеновича Цвета, того, который изобрел, разработал принципы хромотографического анализа, сумел разделить пигменты зеленого листа так, как никому в голову не приходило! Цвет умер в Воронеже, от голода и болезней, без пайка, потому что Тимирязев успел дать отрицательный отзыв на него. Тимирязев очень много плохого в этом духе делал. Он всячески препятствовал работе великого ботаника Михаила Ильича Галенкина. Имя, наверное, ботаникам известное. Он много чего плохого делал и был неприятен этим. Но он был блестящий человек все равно, ничего не могу сделать. Когда, я читаю его речи труды, мне приятно. Когда я смотрю, как это в жизни было… Нам не все ли равно, какой он там был, но все равно… Но если вы вникаете уже в облик человеческий, начинается химера такая… Поэтому лично не люблю, а читаю с большим удовольствием.

Шноль: Ничего он не сделал! Тимирязев не сделал ни одного действительного шага! Это только мы из него сделали нашего деятеля науки. После Сакса он показал, что если закрыть лист пробкой и там не образуется крахмал (который в школе делают опыт, после Сакса и прочих физиологов). А так что он еще сделал? Он с блеском написал книги - да. Он рассказал, что зеленый цвет - а до него это было уже известно от других людей - нужен, чтобы поглощать свет. Шаг очень маленький и не его. Он замечательно описывал историю науки, он делал прекрасные лекции, но он не сделал научного шага. Не найдете вы вклад, который надо бы было вспоминать. А вот стоять у дверей совета, там, где идет защита диссертации, и уговаривать голосовать "против", всякого входящего… Это история с диссертацией Галенкина… Поэтому мне достались рассказы его современников. Хорошо быть старым. Я слушал лекции старых профессоров, которые были во времена Тимирязева активные люди. И наслушался.

Шноль: Ну, конечно, Вейсмановскую линию. Разделение клетки на наследственный материал, который относительно мало изменяется, и соматической клетки. Вейсманизм это называется. А больше - законы сохранения все, которые относятся к биологии. Физика ведь продвинута была биологами. Врач Гельмгольц - врач, и это все биологические мозги, работающие в физике. Поэтому законы сохранения, это законы сохранения… Соединяющие науку вместе. Термодинамика, на самом деле, классическая. Не много, пять, может быть, идей такого масштаба всего. Можно сыграть в такую умственную игру - представить себе, что прошло пятьсот лет. Все наши жизни забудутся. Что останется? Кого вспомним? Никакие правители, генеральные секретари - ну разве что в учебниках будут выучивать. Останется несколько всего имен, и их будет очень мало через пятьсот лет. Может быть, два десятка наберется из 20-го века. Не буду сейчас перечислять полностью.

Шноль: Сейчас очень трудно нашей науке фундаментальной - не только по нищете полной. Не только потому, что в научных учреждениях, в которых еще какую-то нищенскую, на самом деле, зарплату дают. Нету ассигнований на эксперименты. Страна не может заниматься этой наукой сейчас точно. Зато мы можем поехать в любую лабораторию, и там проявлять оригинальность, свободу, постановку вопросов - там, где можно. Но это очень плохо для нашего склада, потому что у них грантовое преобладание, а гранты дают для точной, очерченной задачи. И шеф сморит, а не занимается ли человек чем-нибудь еще. Поэтому у нас эта часть неплохая. Но нам бы сочетание - их бы деньги и наши идеи… Не знаю - пока у меня крайне тревожное ощущение. Я вот нахожусь в Пущинском научном центре. Мы там кое-что делаем. Мы, непосредственно в нашей лаборатории, работаем на принципиальных основах, потому что у нас дешевые эксперименты. Несколько лабораторий у нас процветают, у которых есть вот такой гибридный союз с Западом. А потом есть идеи у нашего начальства, что нас слишком много. Понятно, почему денег нет - нас слишком много. А у нас при нашей необорудованности, немеханизированности разделение труда: кто-то хорошо умеет снимать спектры и так далее. И по совокупности мы все можем делать, не имея могучих приборов. Не знаю - мрачное у меня пока чувство. Я смотрю на наших престарелых коллег, которым уже ничего не надо, смотрю на отсутствие среднего слоя, который заграницей. Может быть, настанет время, когда все начнут возвращаться - те, которые уехали и увезли весь запас предыдущих накоплений… У нас из лаборатории вышел 21 доктор - и они кто где. … Мне не хочется излагать хэппи-энды: ах, как будет хорошо! Может быть…

Шноль: Сейчас знаете что… Легче с нравственным выбором. Идальго нравственный выбор главной перчатке ставил кружева на обшлагах - но шпага! И пожалуйста - голодный, но гордый! Никаких нравственных проблем. Но убедить молодых людей, что можно жить в лаборатории только, если сажаешь картошку - это… Нравственный выбор - легче. Потому что академия наук не имеет денег, чтобы управлять - дать или не дать. Все равно нам не дадут. Мы их не боимся - называется.

Шноль: Я же вам говорил, что есть замечательный пример. Владимир Павлович Эфроимсон, любимый мною среди других любимых героев, когда-то, в 66-м году, с большим трудом, после массы всяких затруднений, опубликовал замечательную статью, об альтруизме. Дело в том, что до этого были две больших статьи Гамильтона "Генетические аспекты альтруизма". Это о благородстве. Значит, если представить себе распределение (рисует на доске нормальное распределение), нормальное распределение, вот это вот (слева) - злодеи, а это вот (справа) - герои, они же - альтруисты, а это (середина) - средняя масса. Владимир Павлович рассуждал, сколько каких должно быть - героев, злодеев и середины. А Гамильтон дал математическую теорию альтруизма. Генетически целесообразно, согласно естественному отбору - гибнет сын или дочь - их надо спасать ценой собственной жизни с целью сохранения генотипа. Племянника стоит спасать? Стоит - там можно оценить, племянницу - это одно и то же. А вот уже следующих - надо еще очень подумать. Это чистая биология. Человеческое общество выжило только потому, что оно перенесло эту чисто генетическую логику на социальную. Если в племени нет альтруистов, племя гибнет, хотя это не мои гены только. Это популяционные гены. А эти что? Середина? Да без них жить-то нельзя! Потому что пока что герои и злодеи друг друга убивают, эти размножаются. А в них перемешаны - по Четверикову - там же полный баланс всех генов! Все качества тут! Поэтому эта логика и была в советское время чрезвычайной. Кольцов погиб, Вавилов погиб - ужасные кругом трагедии, злодеи торжествуют - Лысенко и прочие. Я же их помню хорошо, я же их лично знаю! А пока хитрые люди, тихо, закрыв двери… Владимир Владимирович Сахаров в фармацевтическом институте читает курс генетики под флагом "Курса ботаники". А он читает нам курс генетики, сохраняет цивилизацию. Ну, конечно он не герой! Он не выходит на площадь! Сохраняет. Эти вот люди бесценны! Поэтому как только пресс снимается - они сразу заполняют вот эту вот нишу. Поэтому, несмотря на задавленность… Эта задавленность внешняя - они же все понимали.

Выскажите ваше мнение об этом материале