Российские либералы: кадеты
(документы, воспоминания, публицистика).

Кадетская партия занимала немалое место в жизни той думающей, читающей России, которая количественно составляла незначительную часть населения, но как движущая умственная сила имела большой политический и моральный авторитет. О политических партиях нередко говорят с насмешливым пренебрежением, особенно теперь, коща во многих странах политические партии не выдержали государственного экзамена.

Это очень неосторожное суждение. Всякое начинание, всякое человеческое общество может принять форму уродливую, смешную, вредную. История XIX и XX вв. дает нам немало примеров вреда от засилья одной партии, от междупартийных и внутрипартийных интриг, от борьбы за власть. Все-таки там, где социальная и экономическая жизнь осложнилась, там, где люди, всецело признавая свои обязанности перед государством, хотят сохранить как можно больше личной свободы, права на почин, на участие в устройстве жизни народа, там нельзя обойтись без политических партий, деятельного содружества единомышленников. Они намечают пути общественной мысли и вытекающего из нее политического действия. Разнообразие партий дает возможность разным течениям высказаться, вложить свой вклад. Здоровое общество не может мириться с деспотической монополией одной мысли, одной партии. Из их состязания, из столкновения мнений лучше выясняются потребности, желания, возможности данного народа.

Россия очень запоздала с парламентом, и кадетская партия была самой молодой из всех европейских либеральных партий. Может быть, оттого, а может, благодаря некоторым особенностям русской интеллигенции, она была похожа на своеобразный рыцарский орден, ревностно исполнявший раз данную присягу. Я считаю себя счастливой, что столько лет жила в центре партии, по своему составу, обычаям, приемам служила показателем того, чем может и должна быть политическая партия. И у отдельных кадетов, и у всей партии, конечно, были свои недостатки. За 12 лет своего существования она сделала немало ошибок, промахов. Но кадеты приучали население, включая представителей власти, к политическому мышлению, к новой гражданственности... Они будили общественную совесть, находили выражение для новых политических и социальных потребностей, жизненность которых власть была вынуждена постепенно признать.

Свою доктрину партия строила на тогдашней либеральной европейской правовой науке, которая доводила до логического завершения либеральные идеи XVIII и XIX вв. Кадеты горели пафосом либеральным, как левые пафосом социалистическим. Маклаков в своих воспоминаниях с усмешкой называет это «мистикой конституции». Довольно меткая характеристика кадетского романтизма. Хотя я не люблю применять слово «мистика» к земным устремлениям, даже самым чистым. равным хранителем кадетских политических скрижалей был ЦК. Главной трибуной, откуда их возвещали, стала Государствен-Дума.

В слишком недолговечном русском парламенте было много ценного, много добрых сторон. Привлекательной особенностью нашего народного представительства было то, что по молодости лет оно не успело обрасти делячеством, которое некоторым западным палатам придает характер биржи. В Государственную думу люди шли не ради наживы, не ради корыстного устройства своих делишек. Относительно кадетской партии я это могу это утверждать категорически. Да и на остальных скамьях сидели депутаты, не делавшие из политики выгодного промысла. Депутатское жалованье могло казаться щедрым только крестьянам, которых было мало. Для большинства это было значительно меньшетого, что они зарабатывали как врачи, инженеры, адвокаты. В то же время думская жизнь, с ее заседаниями и комиссиями не оставляла досуга для профессиональных заработков. Да и внимание было слишком захвачено Таврическим дворцом. Это была игра, в которой все было ново - внешняя обстановка, трибуна, резонанс речей, разносившихся по всей России, открытая борьба мыслей, о которых недавно еще только перешептывались. Перед общественными деятелями, благодаря Думе, открылась возможность влиять на ход государственной жизни, на народное хозяйство, возможность помогать народу строить себе более достойную, светлую, просторную жизнь.

Деятельным центром нашей партийной жизни был, конечно, Таврический дворец. Оттуда расходились по стране политические  флюиды, там политики приобретали всенародную популярю Но большая политическая партия-организм сложный, особенно в такой огромной стране. Несмотря на роспуск двух Дум, на изменение избирательного закона и устранение после выборгского процесса кадетской гвардии от земской и городской деятельности, кадетская партия росла и крепла. Столыпину не удалось исполнить свое обещание, не удалось вырвать кадетское жало из страны. Это за него сделали несколько лет спустя большевики

После крутого роспуска II Думы и ареста всех депутатов социал-демократов обе социалистические партии были вынуждены опять уйти в подполье. Те социалисты, которые вопреки всем препятствиям, всем уловкам и давлению администрации все-таки  попали в Думу, составили в ней сборную Трудовую группу. В ней было несколько десятков депутатов. Они занимали самый левый сектор думских скамей, точнее, голубых кресел. Их соседями были кадеты, правое крыло оппозиции. У социалистов и кадет вместе было, насколько помню, не больше четверти голосов.

Положение кадет было довольно курьезное. Партия не запрещена, как были запрещены социалистические партии. Заговорами кадеты не занимались, устно и письменно открыто излагали свои взгляды. Наши юристы упорно старались npoвестиi наш устав через Министерство внутренних дел, узаконить партию и всегда получали отказ. Несмотря на это, жизнь партш не останавливалась. Члены ее съезжались со всей России на многолюдные ежегодные съезды, отчеты о которых печатались в газетах. Почти во всех городах, больших и малых, были кадетские комитеты. Списки их членов оглашались в местных газетах, как и списки членов ЦК. Партийная литература открыто издавалась и продавалась. Были кадетские клубы. Устраивались публичные собрания с политическими речами. За кадетизм никто гонениям не подвергался. Но в ноябре 1907 г. Столыпин издал циркуляр, запрещавший чиновникам состоять в партиях, которые, как сообщалось в «Правительственном вестнике», «хотя и не причисляли себя к революционным, тем не менее в программе своей и даже только в воззваниях своих вожаков обнаруживают стремление к борьбе с правительством». Кадетская партия не была названа, но было ясно, что это относится к ней.

Чиновников за кадетизм не исключали со службы, но они сами просили, чтобы их вычеркнули из партийных списков, что не мешало им на выборах подавать голоса за кадетских кандидатов, бывать на партийных собраниях, оказывать партии услуги, осведомлять депутатов о том, что происходит на верхах бюрократии. Некоторые чиновники продолжали вносить свои членские взносы, сотрудничать в партийных изданиях. Все это расширяло то окружение, которое питает политических деятелей.

Партия была хорошо организована и дисциплинирована. ЦК проводил свое руководство партией через цепь других комитетов, образованных в Петербурге, Москве и почти во всех губернских городах. Через них ЦК был в постоянной связи с местными настроениями. Это были резервуары, откуда можно было вылавливать новых людей, щупальца, которыми ответственные главари и члены Думы проверяли себя, чтобы не разойтись с общественным мнением. Случалось, что в том или другом районе из-за какого-нибудь вопроса подымался бунт. Тогда устраивали совещание с бунтарями и выправляли партийную линию, любимое выражение Милюкова. Комитеты проявляли большую деятельность, состязались между собой, устраивали митинги, клубы, распространяли партийную литературу, вели кадетскую пропаганду, вербовали новых членов, собирали на партию средства.

ЦК ежегодно открыто переизбирали на партийном съезде делегатов со всей России. Устраивали его в Петербурге или Москве. Раз, после Выборгского воззвания, мы, полицейского страха ради, съехались в Гельсингфорсе. Наши опасения были неосновательны. Столыпин был тоща слишком занят подавлением революции. Ему было не до нас.

На съездах переизбирался весь состав ЦК, постоянно вводились новые люди, но ядро, которое состояло в ЦК со дня основания партии, до самой большевистской революции, неизменно переизбиралось. Это придавало партии большую устойчивость, создавало традицию своеобразного политического генерального штаба. К нему ежегодно присоединялись свежие силы, новые члены Думы, лица, выдвинувшиеся на общественной работе. Кандидатов вылавливал из кадетской толпы все тот же Шаховской. Он метко подбирал людей. Я не помню ни одного случая, чтобы нам пришлось отводить неудачно выбранного члена ЦК, но, конечно, на съезде каждый из нас мог быть забаллотирован.

Выборам в ЦК придавали большое значение, общественное мнение за ними следило. Состоять в ЦК считалось немалой честью. Это бьшо своего рода общественное звание, отличие. Hoвички, впервые попадая на его заседания, смущались, волновались,  сначала помалкивали, прислушивались. Такова природа человеческая, что там, где нет ни чинов, ни орденов, незаметно вырастает иерархическая пирамида, суживающаяся кверху. Внизу большинство, наверху немногие. Но они всему придают окраску, накладывают свой отпечаток.

Первые годы председателем ЦК был Иван Ильич Петрункевич. Заседания происходили в его уютной квартире в Басковом  переулке. Темные обои и портьеры придавали столовой внушительный вид. За длинным столом свободно помещалось человек  20. На столе расставлено обильное угощение, хрустальные вазочки с вареньем, тарелочки с печеньем, сухариками, булочками,  тортами. Отборные фрукты, каких я ни у кого в Петербурге не видала, присылала из своего Крымского имения гр. С. В. Панина, дочь Анастасии Сергеевны от первого брака. Гр. В. Панин умер молодым. После его смерти его вдова увлеклась революционным движением. В 70-х годах на одном из тайных съездов встретила она И. И. Петрункевича и вышла за него замуж.

Коща я познакомилась с Петрункевичем, это была уже немолодая, но все еще окутанная романтической дымкой Анастасия Сергеевна, бурная, страстная, не слишком сдержанная на слова, все горячо принимала к сердцу, могла в любую минуту неожиданно загореться, могла и наговорить лишнего. Но стоило Ивану Ильичу, поверх очков, взглянуть на жену твердыми,  черными глазами, и она сразу затихала. По крайней мере так было в заседаниях ЦК. Она любила мужа так явно, с такой трогательной нежностью ловила каждое его слово, как и 30 лет тому назад видела в нем героя и трибуна, заразившего ее своими радикальными идеями. Глядя на них, я часто думала, что Иван Ильич никогда не занял бы такого положения в партии и общественном мнении, не будь около него Анастасии Сергеевны. Она не только окружала его повседневную жизнь мелкими заботами, обдуманным комфортом, который дает больше простора, чем роскошь, но, что было гораздо важнее, она создала культ, подняла его на пьедестал, благодаря чему этот средний человек многим казался гораздо выше своего роста.

Анастасия Сергеевна не была членом ЦК, никакой самостоятельной общественной работы не вела. Она была женой своего мужа, его нянькой, она растворялась в нем, как Надя Kpyпская растворялась в Ленине. Но мне думается, что Анастасия Сергеевна была даровитее Ивана Ильича. Только ее способности находились в зародыше. Поглощенная им, она не выработала себя, забыла о себе. На заседаниях ЦК она неизменно присутствовала. Сидела не за нашим большим столом, а за своим маленьким, у стены, как раз за спиной Ивана Ильича. Иногда вставала, отдать приказ горничной или подвинуть гостям вкусное угощение. Хозяйка она была внимательная и приветливая. Высокая, статная, с лицом все еще красивым, с темными, живыми глазами, она всем своим обликом дополняла барственную уютность их столовой. Но как менялось ее лицо, какие искры сыпались из ее выразительных глаз, если кто-нибудь из нас имел дерзость не согласиться с председателем, спорить с ним. Я любовалась молодой впечатлительностью этой седоволосой женщины, изумлялась силе магнетического отпора, который струился от нее на дерзкого. Чувствовал за своей спиной это струение и Петрункевич. Через плечо оборачивался он назад на наблюдательный пункт, где заседала его жена. Она отвечала на его улыбку полуулыбкой и притихала.

Но не всеща. Иногда, нарушая все уставы, врывалась она в прения ЦК и налетала на непокорных. Рассудочные ее доводы неизменно были повторением его доводов, но волнение, чувство, бившее ключом, были собственные. Выражались они восклицаниями:

-Это невозможно! Недопустимо! Как МОЖЕТЕ вы так думать?!.

Ей редко возражали и так же редко с ней соглашались. Но присутствие Анастасии Сергеевны придавало нашим заседаниям живописность, вносило ноту вечно женственного. Правда, в ЦК была еще другая женщина, Ариадна Владимировна Тыркова. Но мое положение было совсем иное. С Анастасией Сергеевной обращались как с дамой, да еще пожилой, а я вошла в ЦК, коща мне бьшо 36 лет. Я была товарищем, участвовала в походах и стычках, со мной можно было жестоко спорить, на меня можно бьшо налететь, на меня можно бьшо без церемоний перебросить часть партийной работы, поручить мне написать статью, брошюру, приготовить доклад, выступить на митинге. Мне уступали дорогу, придвигали мне стул, оказывали те мелкие проявления внимания, которые благовоспитанные люди привыкли оказывать женщинам. Но это нисколько не нарушало полного равенства, прелесть которого я оценила только попав в Англию. Там я наблюдала, как при внешнем почтении, несравненно большем, чем отдавали женщинам в России, англичанок держали за чертой, в своего рода женском гетто, которого не поколебали ни избирательные права, ни появление женщин в парламенте. Разговоров о том, что женщины существа второстепенные, я в Англии никогда не слышала. Говорить об этом бьшо бы неприлично и не нужно. Это само собой разумеется. Теперь это уже меняется и в Англии, хотя уверенность в мужском превосходстве еще жива.

У нас бьшо иначе. При равной работе мы были равны не перед законом, не перед работодателем, а перед общественным мнением, особенно в тех кругах, где я жила. Я дразнила своих товарищей, что я, единственная женщина в ЦК, даю пример немногословия, служу живым доказательством, что мужчины болтливее женщин. На заседаниях ЦК я больше слушала, чем говорила, хотя вообще была разговорчива. Но мне было несравненно интереснее слушать знающих людей, чем себя. Большинство членов ЦК знали бесконечно больше, чем я, лучше меня были подготовлены к политической работе. Для меня ЦК был высшей школой политических наук. Когда в Думе проходил какой-нибудь запутанный вопрос и нам, в комитете или во фракции, его pазъясняли наши юристы - Набоков, Тесленко, Маклаков, Петражицкий, Новгородцев, я слушала их с таким же эстетическим удовольствием, как слушала лекции по математике.

В ЦК и во фращии прения часто бывали интереснее, чем когда они потом выносились в Государственную думу. Как в поэзии бывает, что первый набросок поэмы сверкает блестками, которые тускнеют от позднейшей полировки, так и в речах первая непосредственная, порой отрывисто высказанная мысль могла звучать убедительнее, чем речь отделанная, заранее приготовленная. Оттого так интересно находиться в самом сердце большой политической партии или большой политической работы, слушать импровизацию даровитых людей, ловить первое зарождение идей и эмоций, которые потом разносятся по стране, иногда отражаются на ее жизни.

Общий дух партии был дружный. У нас не было расколов, интриг, как у социалистов. Не было у нас и разъедающей релюционные партии провокации, верной спутницы заговорищических организаций. Мы мечтали мирным путем, через парламент осчастливить Россию, дать ей свободу мысли, создать для каждого обитателя великой империи, без различия сословий и национальностей, просторную, достойную жизнь. Задачи были поставлены правильно. Только осуществить их нам не удалось. Все и сейчас, после всех уроков военных и революционных, после всех наблюдений над политической Европой, если бы у меня спросили, какой строй я хотела бы для России, я отвечу без колебаний:

- Кадетский.

Хотя с тех пор Европа так покатилась назад, так одичала, что, может быть, ей на некоторое время нужен не либеральный, а суровый порядок.

Я только что сказала, что среди нас не было провокаторов. Надо внести поправку. Когда революция вскрыла архивы охранки, мы были очень удивлены, что в ее бумагах нашлось указание на одного агента-провокатора, приставленного к кадетам. Это был кн. Бебутов, фигура довольно комическая.

Перед открытием I Думы между нами замелькал отставной гвардейский офицер, не то грузин, не то армянин, с характерным кавказским профилем и не менее характерным кавказским акцентом. При этом масон. Мы, смеясь, спрашивали друг друга как он к нам попал. Не слишком молодой, но франтоватый дамский поклонник, малообразованный, по-восточному туповатый, он щеголял резкостью суждений, громко ораторствовал, требуя от партии самых решительных слов и действий. Когда весной 1906 г. понадобились деньги на устройство кадетского клуба, Бебутов привез Петрункевичу 10 000 р., сумму по тогдашним временам немалую. Злые языки уверяли, что это не его деньга, что он их самовольно взял у своей богатой жены, которая так на него за это рассердилась, что прогнала его. На самом деле, как выяснилось после революции, деньги дала охранка,, чтобы ввести Бебутова в кадетские верхи. Он был уверен, что за такой щедрый дар его выберут в ЦК, и просчитался. Его хвастовство, его политическое фанфаронство, необразованность, глупость совсем не подходили к стилю нашего комитета. Чем больше Бебутов старался, оказывая мелкие услуги, делал визиты, принимал у себя, суетился, тем с более насмешливым недоумением его разглядывали.

Раз и я у него побывала. Он держал отличную кухарку. Ужин был на славу. Подали колоссальную индейку, нафаршированную сложнейшим фаршем. Вино было дорогое. Тосты самого зажигательного характера. Но все, переизбыток угощения и переизбыток левизны, было как-то нелепо. В гостиной меня поразили ширмы, оклеенные карикатурами на Николая П. Я спросила Бебутова:

-Неужели вы не боитесь, что на вас донесет прислуга, что полиция может прийти с обыском?

Он засмеялся лихим смехом, как молодой корнет, подмигнул мне черным, влажным глазом. Как могла я догадаться, что смеется он надо мной, что полиция отлично знает, чем украшена квартира их агента?

Бебутов прославился еще тем, что, коща бывший член Государственной думы адвокат Е. И. Кедрин, единственный кадет, исполнивший наказ выборгского воззвания, отказался платить налоги, и суд постановил продать с аукциона его мебель, первую пущенную в продажу вещь купил Бебутов. Это была дешевая деревянная кустарная пепельница с нелепой длинноносой птицей. Бебутов заплатил за эту птицу 1000 р. и сразу покрыл всю сумму взыскания. Неужели и эту тысячу, истраченную ради выполнения выборгского воззвания, дала ему охранка?

Знаю я еще об одной его провокационной проделке, несравненно более злостной. Он издал по-русски за границей толстый иллюстрированный сборник «Последний самодержец», где Николая II осмеивали, опорочивали, принижали. Бебутов хвастал своим участием в этом издании. Мы с простодушным удивлением расспрашивали его, как ему удалось потихоньку ввезти в Россию такую громоздкую, тяжелую книгу, да еще в большом количестве экземпляров?

В ответ он опять лукаво подмигивал. А про себя считал нас идиотами. И был прав.

Так продолжалось до самой февральской революции когда его имя нашли в списках охранки. Бебутов испугался, заметался, пробовал отбросить от себя обвинение. Но документы были налицо. От страху его разбил паралич и он умер.

Одиннадцать лет, все время существования кадетской партии провертелся он между нами. А мы, не подозревая, чьим гостеприимством пользуемся, оживленно собирались в кадетском клубе, созданном за счет тайной полиции. Клуб наш был скромным учреждением с неприхотливой обстановкой, с хорошим, но дешевым буфетом. Все хлопоты доставались на долю несколью детских дам. Они вели хозяйство, принимали гостей, наход привозили докладчиков. Заправилами были М.А. Красносельская и Л. И. Жижиленко. В устройстве еженедельных докладов им помогала А. С. Милюкова. Доклады читали не на политические, но и на литературные и общие темы. А. И. Шингарев увидал в Москве, в постановке Художественного театра «Синюю птицу» Метерлинка и пришел в такой восторг, что прочел нам красивый, яркий доклад, устроил себ  отдых от неизбежной сухости своих обычных докладов о финансах.

Кадетский клуб пользовался большой популярностью. Русский человек любит поговорить, поспорить, послушать. Приятно было в клубе слушать элегантного Набокова, учиться тонкостям иностранной политики от Милюкова, загораться от вспышек Родичева. Переживалось то расширяющее мысль и чувство общения с единомышленниками, которое составляет одну из приманок политической жизни и общественной деятельности. В клубе рядовые кадеты имели возможность встречаться с теми, кто вел партию, кто отвечал за нее, чьи речи разносились по России, вокруг кого копилось живое сочувствие миллионов. А полководцы общались со своими солдатами, что тоже очень важно.

Партия устраивала и публичные собрания, где вход был окрыт для каждого, кто купит билет. Авторитет кадетских ораторов, которые в своей среде уже были избалованы почтительным признанием, иногда подвергался резким нападкам. На открытых собрания приходили люди разных мнений, были возражения, спор всегда мог обостриться. Правые редко появлялись. Чаще в  одном из концов залы собиралась кучка социалистов. Им трудно было получить от полиции разрешение на собрание, и они пользовались кадетскими митингами, чтобы разоблачать кадетскую буржуазную сущность. В тактику социалистов входило срывать наши митинги. Они считали, что всякие срывы и взрывы проясняют классовое сознание если не масс, то хотя бы слушателей.

Не раз случалось мне, как оратору и как председательнице, отражать стрелы, летевшие в меня слева. Часто выступала против меня А.М. Коллонтай, прославившаяся позже как cоветская дипломатка. Ее отец, Мравинский,. занимал в
петербургской полиции какой-то довольно важный пост. Молоденькой девушкой вышла она замуж за гвардейского офицера Коллонтай, родила от него сына. Потом разошлась с ним. Говорили, что правоверной марксисткой она стала под влиянием третьестепенного журналиста Финна-Енотаевского. Привлекательного в нем было мало. Неряшливый, неприбранный, некрасивый, он, вероятно, покорил ее знанием марксистской диалектики, которую крепко вбил в ее хорошенькую голову.

Коллонтай была светская женщина с хорошими манерами, очень нарядная и изящная. У нее была маленькая белокурая головка, тонкий профиль, милая, приветливая улыбка. Она была очень занята собой, отлично причесывалась и одевалась, что тогда было в. кругах передовых редкостью. Из писательниц хорошо одевалась только Зинаида Гиппиус. Но Гиппиус моды не признавала, сама для себя ее выдумывала, а Коллонтай была модница. Коща она с трибуны произносила марксистские речи, контраст производил эффектное впечатление. Смолоду она училась петь, собиралась стать певицей, как ее сестра, известная певица Мравина. Ее хорошо поставленный, приятный голос ей очень помогал на митингах. Она была ловким митинговым оратором, без своих самостоятельных мыслей, но с большим запасом готовых марксистских истин и изречений, которыми она умело пользовалась. Помогали ее успеху и ее красота, ее нарядность. Даже противникам было приятно смотреть на эту хорошенькую даму, на ее стройную, тонкую, мастерски одетую фигурку, на ее обдуманные жесты и милую улыбку, которой она приправляла свои призывы к классовой ненависти.

Наши стычки с с.-д., наши с ними споры носили еще довольно безобидный характер, по крайней мере с нашей стороны. С.-д. было мало, влиянием они не пользовались, но противники они были ядовитые, в средствах неразборчивые. Не берусь судить, развивала ли в них злобу теория классовой борьбы или в эту теорию верят только те, в ком от природы заложена злая потребность разводить в себе не любовь к людям, а вражду? В марксистах не было русского добродушия. Сердитый это был народ. У них была неизменная, твердо выработанная тактика задирать, вносить беспорядок, передергивать чужие слова, срывать чужие собрания, не давать противнику возможности высказаться. Когда маленькая их кучка скоплялась в каком-нибудь углу, председатель собрания настораживался. Настораживался и полицейский чин, неизменно присутствовавший на публичных собраниях.

В центральных кварталах Петербурга эту обязанность часто выполнял пристав Шебеко, видный офицер, знавший лучшие времена. Он держал себя очень вежливо, старался не вмешиваться в ход заседания. Но, как только слетались с.-д., которых и мы, и он знали в лицо, Шебеко начинал нервничать. Раз на многолюдном митинге в Соляном городке, где я председательствовала, выступил какой-то товарищ в блузе и начал в довольно неприкрытой форме призывать к потрясениям, к сокрушениям, к углублению революции. В глубине зала сразу поднялась высокая фигура Шебеко:

-Госпожа председательница, прошу вас остановить Я не могу допустить таких речей.

Я тоже встала и, обращаясь к неизвестному мне человеку в блузе, спокойно сказала:

-Господин оратор, для того чтобы мы могли продолжить обмен мнений, прошу вас быть сдержаннее и считаться с физическими условиями, в которых происходит наше собрание.

Шебеко вскочил и взволнованным, резким голосом заявил:

-Объявляю собрание закрытым.

Спорить было бесполезно. Приходилось подчиниться. Публика, которая только что разлакомилась и ждала занятных схваток между кадетами и марксистами, начала нехотя расходиться, довольно громко поругивая полицию. Ответственная устроительница митинга, на чье имя была записана зала, спросила Шебеко, почему он так круто закрыл собрание?

- Помилуйте, - сказал он обиженно. - Госпожа Тыркова тактичная, так умело ведет заседания, что я всеща спокоен, когда она председательствует. И вдруг она меня назвала физическим условием? Меня, представителя власти? Разве это допустимо?

Это был сравнительно редкий случай столкновения или недоразумения с полицией на кадетском митинге. Несмотря на совершенно неопределенное правовое положение кадетской партии,  полиция относилась к нам иначе, чем к социалистам. Поведение наше на них действовало. Партия была твердо оппозиционная, но выдержанная, благовоспитанная. Это признавали даже ее  противники. Слева находили, что мы даже слишком хорошо воспитаны. Может быть, они были правы. Политик иногда должен действовать засуча рукава, задавать хорошие встряски своим и чужим. Мы встрясок не задавали. Для этого партия была слишком академична. Университеты, рассадники радикальных мнчтаний, были за кадет. То есть профессора, не студенты. Молодежи у нас почти не было. Многие кадетские профессора пользовались исключительной популярностью, но студенты в профессорскую партию не шли. Только в немногих высших школах были студенческие кадетские группы. Студенту надо было иметь и мужества, чтобы в студенческой среде проповедовать кадетизм. Для молодежи мы были слишком умеренны. Те из них, в ком был политический темперамент, гораздо охотнее шли за социалистами, надеялись при помощи социальной революции излечить все язвы человеческого общества. Но молодежь одобрила в кадетах их непримиримость. Самодержавие и после октябрьского манифеста полагалось считать деспотическим и ненавистным. Поэтому полагалось шумно, откровенно презирать политических деятелей, которые были правее кадет и от сотрудничества с правительством не отказывались.

Другое дело кадеты. С ними можно, должно спорить. На митингах их надо громить как буржуев, но с ними нельзя не считаться, к ним надо прислушиваться, позволяется и заслушиваться их блестящих ораторов. За кадетами бьы авторитет пионеров, которым история поручила ввести в России парламентские идеи, порядки, приличия. Читающая Россия разных оттенков политической мысли за ними следила с интересом и одобрением. Кадеты закрепляли устой новой гражданственности, освещали деятельность нового представительного строя.

Партийная организация и работа была хорошо налажена, но влиятельной прессы, отвечающей авторитету партии, создать кадетам не удалось. У ЦК не было своей газеты. Одно время выходил «Еженедельник партии Народной Свободы», но его запретили. Московские «Русские ведомости» по духу и по составу сотрудников почти сливались с кадетами, но эта старинная, влиятельная газета партийным указкам не подчинялась. В провинции очень многие газеты нас поддерживали, но это тоже не были партийные органы.

Неофициальным центром кадетской публицистики была издававшаяся в Петербурге газета «Речь». Она была независима от ЦК, но это был наиболее показательный кадетский орган уже благодаря тому, что во главе его стоял лидер партии П. Н. Милюков. Соредактором его был другой член ЦК - И. В. Гессен. Он выдвинулся во время Освободительного Движения как один из редакторов «Права» и перенес свой редакторский опыт в «Речь». Гессен был еврей, адвокат с хорошей практикой, человек умный, живой, способный, доброжелательный. Все качества для редактора полезные, но недостаточные. Он, как и Милюков, не был талантливым журналистом, хотя работал много и газету любил. Без него, может быть, и «Речи» не было бы. Вместе с А. И. Каминкой он достал для газеты деньги кажется от Азовско-Донского банка, где директором был другой Каминка. Главным пайщиком был богатый инженер Бак, тоже еврей. «Речь» вообще считалась еврейской газетой, и это не способствовало ее успеху. Среди сотрудников действительно было немало евреев.

Но по духу «Речь» была не еврейской, а русской газетой. Она отстаивала интересы России, включая и еврейское равноправие. Оно было обязательным пунктом в программе всех оппозиционных партий не потому, что так хотели евреи, а потому, что этого требовало чувство справедливости и интересы государства. Милюков не был ни евреем, ни еврейским наймитом, как его грубо называли правые. Его вообще нельзя было ни нанять, ни подкупить. Его можно было заласкать, облестить. Но это уже другое Дело, другой подход.

Сначала два редактора работали очень дружно. Практичный, но и сентиментальный Иосиф Владимирович был трогательно влюблен в Павла Николаевича, смотрел ему в глаза, плывался, произнося это магическое имя - Павел Николаевич. Потом остыл. Раз с кривой усмешкой Гессен сказал мне:

- Знаете, что за человек Милюков? Вот мы годами работаем вместе, а если я буду ему не нужен, он будет каждый день проходить мимо моего дома и даже не спросит, жив я или уме

Под конец они совсем разошлись. Не знаю, из-за чего. Газету они продолжали редактировать сообща. В ночной редакции составляя номер, они сидели друг против друга за одним столом. Но не разговаривали, может быть, даже не здоровались.

Газета велась скучно, бледно, в ней не хватало занимательности, жизни. Милюков придавал значение только своим передовым, где добросовестно анализировал шахматные ходы думской политики и международного положения. Другие отделы его не интересовали. У него не было газетного нюха, да и публицистического таланта не было, этих двух свойств, которые помогли  Суворину сделать из «Нового времени» одну из лучших русских газет. В «Новом времени», при всей неправильности направления, была газетная яркость, живость, была информация, чуствовался пульс жизни, были талантливые сотрудники - Meньшиков, Розанов, Чехов, сам Суворин. Руководители «Речи"  талантов не искали, ими не интересовались, не понимали, зачем они нужны в газете? Довольно того, что «Речь» твердо стоит на принципиальной точке зрения. Но упрямые читатели, даже из числа добросовестных либералов, искали в газете не только политических аргументов и наставлений, но сведений и занимательности. Читатель очень уважал кадет, но пятачки свои нес в «Новое время», в «Биржевку», или в одну из левых газет, которые то появлялись, то запрещались.

Одно время я довольно часто писала в «Речи», потом реже, но все-таки давала им то статьи, то рассказы и в редакции своим человеком. Профессиональной, тем более фиансовой пользы от этого было мало, но для общественной деятельности связь с газетой необходима.

Кроме того, на моей ответственности была другая, уже партийная газетная работа. ЦК поручил мне организовать и вести кадетское бюро печати. Это бюро дало повод крайним правым напечатать в «Русском знамени», что я продалась «жидам» от которых получила большие деньги для юдофильской пропаганды в провинциальной печати. Насколько помню, мы не слали ни одной статьи по еврейскому вопросу просто потому, что не было в то время для них повода. Но у крайних правых была скверная привычка все объяснять денежными интересами противников, всех обвинять в продажности. На самом деле для начала кн. Павел Дм. Долгоруков дал мне, по настоянию ЦК, сто рублей да и то не очень охотно. Вот с этим основным капиталом я и повела наше бюро.

Работа моя сводилась к тому, что я циркулярно рассылала из Петербурга в провинциальные газеты статьи по данным вопросам. Изредка их писали партийные генералы, чаще рядовые члены партии или беспартийные журналисты. Это был трудолюбивый, но тихий уголок моей шумной партийной жизни. Но как один из способов распыления либеральных идей по огромной империи, бюро было полезной выдумкой, и я бессменно и охотно им руководила несколько лет, до самой войны 1914 г. Мне жизнь в партии очень много давала. Она раздвигала горизонт, приучала к ответственности, дисциплинированной работе. Приучала действовать сомкнутым строем. Много времени, внимания, сил отнимала партия, но и вознаграждала щедро. Свое место в партии я нашла, и нашла его по-женски, не подражая мужчинам. Когда надо было выяснять новые настроения, новые повороты в общественном или хотя бы только кадетском мнении, я чувствовала под собой твердую почву. Иногда догадкой, чутьем, пристальным вниманием к людям я схватывала больше, чем мои ученые товарищи, особенно больше чем Милюков. Оттого во фракции и в ЦК, если случались споры, мне чаще всего приходилось спорить с ним. Я была своего рода enfant terrible *, хотя из ребячества давно вышла. Но в то время как в партии, отчасти и вне ее, Милюков становился чем-то вроде
старейшины оппозиционного конклава, я все пристальнее вглядывалась в него, все чаще сомневалась, да такой ли нам нужен лидер? Это было неприятное сомнение, но оно закрепляло мою самостоятельность, от природы немалую.

" Букв. «ужасный ребенок»; человек, смущающий окружающих своей бестакт-Яой непосредственностью (фр.).

Случалось, что молодые депутаты, которые относились к Милюкову как студенты к профессору, просили меня:

-Ариадна Владимировна, скажите Милюкову... Я, смеясь, отбивалась:

-Вот выдумали. Что вы, маленькие? Скажите ему сами.

-Да нет, скажите вы. Вы женщина, он вас легче выслушает...

Действительно, выслушивал он меня довольно терпеливо. У него вообще в ЦК не было диктаторских замашек. Среди нас он был только первый между равными. Хотя почет и власть очень любил, любил быть на виду. Этого всю жизнь искал. Но прирожденной властности в нем не было. Его пухлая ладонь пожимала руку как-то безлично, не передавая того быстрого тока, силу которого чувствуешь даже при случайной встрече с крупным человеком. От Милюкова не исходило того магнетического воздействия, которое создавало власть Наполеону или в наше время Гитлеру. Такие токи шли и от Толстого. Порой их можно почувствовать и около менее крупного человека. Милюков этой непосредственной, природной силы, покоряющей людей, был лишен. Но в нем было упорство, была собранность около одной цели, бьыа деловитая политическая напряженность, oпиравшаяся на широкую образованность. Он поставил себе задачей в изменить государственный строй России, превратить ее из ограниченной, самодержавной монархии в конституционную, в государство правовое. Он был глубоко убежден в историческо необходимости такой перемены, но она должна быть связана Милюкова, политикой, с ним самим. Его личное честолюбие  было построено на принципах, на очень определенных политических убеждениях. Если бы ему предложили власть, с тем чтобы он от них отказался, он, конечно, отказался бы от власти. Положим, насколько мне известно, у него такого искушения и не было.

В наружности Милюкова не было ничего яркого. Так, мешковатый городской интеллигент. Широкое, скорее дряблое чертами неопределенными. Белокурые когда-то волосы ко времени Думы уже посерели. Из-под редких усов поблескивали два или три золотых зуба, память о поездке в Америку. Из-под золотых очков равнодушно смотрели небольшие серые глаза. В его взгляде не было того неуловимого веса, который чувствуется во взгляде властных сердцеведов. На кафедре Милюков не волновался, не жестикулировал. Держался спокойно, как человек, знающий себе цену. Только иногда, когда сердился или хотел подчеркнуть какую-нибудь важную для него мысль, он подымался на цыпочки, подпрыгивал, точно хотел стать его среднего роста. Также подпрыгивал он, коща ухаживал за женщинами, что с ним нередко случалось.

Милюков умел внимательно слушать, умел от каждого собеседника подбирать сведения, черточки, суждения, из которых  слагается общественное настроение или мнение. В этом внимании было мало интереса к людям. Это был технический прием, помогавший ему нащупывать то, что он называл своей тактической линией равноденствия. Но к людям как отдельным личностям Милюков относился с холодным равнодушием. В общении с ним не чувствовалось никакой теплоты. Чужие мысли еще могли его интересовать, но не чужая психология. Разве только женская, да и то только пока он за женщиной ухаживал, а потом он мог проходить мимо, не замечая ее. Люди были для него политическим материалом, в котором он не всегда хорошо  разбирался.

Сам насквозь рассудочный, Милюков обращался к рассудку слушателей. Волновать сердца, как это делал Родичев, Шингарев, отчасти Маклаков, было не в его стиле. Его дело было ясно излагать сложные вопросы политики, в особенности иностранной. Память у него была четкая, точная. Он знал языки, хотя произношение у него было неважное, как у человека, который, иностранным языкам в детстве не учился. Начитанность у него была очень большая. Он любил книги, всю жизнь их собирал. Разносторонность его знаний и умение ими пользоваться был одной из причин его популярности. Русские люди, образованные, любят ученость, а Милюков несомненно был человек ученый.

Но не талантливый. В нем не было того, что Толстой называл изюминкой. Никаких иллюминаций. Единственная его речь, взлетевшая как сигнальная ракета перед гибелью судна, была его речь 1 ноября 1916 г. о Распутине. Да и той лучше было бы не произносить. Обычно он давал синтез того, что накопила русская и чужеземная либеральная доктрина. В ней не было связи с глубинами своеобразной русской народной жизни. Может быть, потому, что Милюков был совершенно лишен религиозного чувства, как есть люди, лишенные чувства музыкального.

В острые минуты он часто мог говорить как раз то, чего говорить и делать не следовало. Так было с Выборгским воззванием, так было с его бестактными аплодисментами премьеру, после речи Родичева о столыпинском галстуке. Так было с его речью о Распутине. Так было в Киеве, когда он разговаривал с немцами. Все это доказывает, что чутьем его судьба не одарила.

В его вкусах, манерах, мыслях не было утонченности. Среди окружающих его кадет были люди несравненно более одаренные, более умные. Но они уступали ему первое место. Одни, как Л. О. Петражицкий, потому что были у них другие интересы и они не хотели целиком отдаться политике. Маклаков по ветренности и эгоцентричности. Наконец, некоторые, как Шаховской, позже Шингарев, потому что недооценивали себя и переоценивали Милюкова.

Все эти умные, хорошие люди долго не замечали, что у Милюкова для того ответственного места, которое он занял в общественном мнении, не хватало широты государственного суждения, он не знал тех глубоких переживаний, из которых вырастает связь с землей. Держава Российская не была для него живым, любимым существом. К нему можно было применить то, что Хомяков ставил в упрек умной фрейлине Россети:

В партии было много незаурядных людей. Милюков поднялся над ними, стал лидером прежде всего потому, что крепко хотел быть лидером. В нем было редкое для русского общественного деятеля сосредоточенное честолюбие. Для политика это хорошая черта. В желании оставить след в русской истории нет ничего предосудительного, особенно когда для этого не приходится кривить душой. Милюков всю свою деятельность строил ва принципах; в которые верил. Он был убежден в справедливосги либеральных идей и с чистой совестью отстаивал каждую подробность кадетской программы. Кроме, пожалуй, женского равноправия, да и тут он видел, что до осуществления его далеко, а как пункт в программе равноправие привлекает к нам сторонниц, дает партии преданных сотрудниц, без которых трудно было бы справляться с выборами, с черной будничной ной работой, со всей ее техникой.

Едва ли не единственным эмоциональным стимулом литических переживаний, который захватывал не только рассудок, но и чувство, была его непоколебимая непримиримость по отношению к власти. Она придавала его партийной деятельности открытость, прямоту. Но был ли он по характеру прямым, искренним? Мне этот вопрос часто задавали. Ответить на него нелегко. И был, и не был. Он был достаточно умен, чтобы быть правдивым. Его никто не мог бы уличить во лжи. Кадеты не могли иметь своим вождем лгуна, даже человека, изредка прикрывающегося ложью. Лукавство в Милюкове, конечно, было. Он называл это тактикой. Она отчасти выражалась в том, как он подбирал свое ближайшее окружение, привлекая людей не столько крупных, сколько услужливых, преданных. Крупных он, по возможности, остерегался. Может быть, при всей уверенности сознавал собственный рост. Впрочем, в политике известная доля лукавства неизбежна. Вот и Милюков старался хитрее передвигать политические шашки, чтобы вернее бить по правительству, чтобы глубже внедрять в сознание общественного мнения свои оппозиционные мысли. Он считал себя хитрым тактиком, хотя на самом деле оказался довольно слабым игроком.

Едва ли не самым большим его недостатком, мешавшим стать государственным деятелем, было то, что верность партийной программе заслоняла от него текущие государственные нужды, потребности сегодняшнего дня. У него не было nepcneктивы, и он не понимал значения постепенного осуществления определенной политической идеологии. В этом умеренном, сдержанном,  рассудочном русском радикале сидел максимализм, так сыгравший злых шуток с русской интеллигенцией. Оттого поддержал столыпинский закон о выделении из общин, который кадетам, конечно, следовало поддержать.

Сильнее всего Милюков был как теоретик либерализма. Он очень много сделал для укрепления кадетской партии и рапространения ее идей. Ведь в России политические партии новинкой. Надо было всему учиться, всему учить, все создавать, воспитать навыки партийной работы, оформить разбуженные политические инстинкты, выработать привычки к общей отвественной работе, к дисциплине.

Во всем этом Милюков был ценным указчиком. Так и другие члены партии, и заметные, и рядовые, из среды которых постепенно выделялись люди незаурядные. Общими усилиями создавали мы внутреннюю жизнь партии, определяли быт,  правила поведения, связанные с новыми для русских людей политическими правами и обязанностями. Это было нужно не только нашей партии. К кадетам прислушивались, нашему общественному кодексу доверяли. Главным наставником с начала до конца оставался Шаховской. Его живое, горячее знание людей, умение к ним подходить, с ними сближаться, его благожелательность делали его незаменимым старшим дядькой партии. Милюков так обращаться с людьми не умел. Да от него этого и не ждали. От него ждали политических чертежей. Он определял отношение к правительству и к возникавшим политическим задачам, он намечал, в каком направлении должна развиваться думская энергия, он добросовестно вбивал в мозги русских людей те либеральные начала, на которых кадеты хотели строить здание русской государственности. Милюков умел излагать сложные вопросы внутренней, и в особенности внешней политики так ясно, что они становились доступны для самых неискушенных мозгов. Он не мудрил, не искал новизны, не бросался неожиданно в девственные леса, как постоянно делал Струве. Милюков уверенно обращался с раз вавсеща усвоенными понятиями. Реальному политику тем легче действовать, чем меньше у него метаний и мечтаний. Благодаря ходу событий, отчасти и личным свойствам, Милюкову было не суждено стать реальным политиком. Он окаменел на раз занятых позициях, и это грузом легло на его политическую деятельность, отчасти и на партию.

При выработке своих так называемых тактических директив он мало своего выдумывал... Милюков строил свою сводку на мыслях большинства. При новых выборах, перед новой сессией Думы или иных событиях созывался пленум ЦК. Приезжали москвичи и провинциалы. Милюков докладывал очередные вопросы внутренней и международной политики, затем шел обмен мнений. Обычно самыми интересными были первые, непосредственные суждения. Милюков внимательно слушал, делал отметки в записной книжечке. У него, должно быть, этих книжек накопилась целая бибилиотека. Если они уцелели, будущие историки найдут в них материалы для уяснения одного из течений русской общественности. На следующее заседание Милюков уже являлся с синтезом разных мнений. Он делал выжимки из сказанного, не навязывая своего мнения. Но раз придя к какому-нибудь заключению, он крепко за него держался и тогда сдвинуть его было трудно. Только великие потрясения сделали его немного более гибким. Он это показал в войну 1914 г., коща создал Прогрессивный блок, куда вошли все думские фракции, кроме социалистов, пораженцев и правых противников Думы. Потом, в начале революции, героически пытался он спасти монархию, уговаривая в. кн. Михаила Александровича не отрекаться от престола, старался доказать разнузданной солдатчине, что России нужна не республика, а конституционная монархия. Но время уже было упущено.

Тнркова-Вильямс А. На путях к свободе, 2-е изд. Лондон, 1990. С. 388-415.