Однако в отличие от президентской кампании 1996 г. все попытки российских средств массовой информации «разогреть» российский социум, транслировав явно преувеличенные страхи и опасения в его толщу, интерес российского населения к теме возможного союза с Белоруссией оказался более чем умеренным. В бурную дискуссию о плюсах и минусах российско-белорусского объединения оказался вовлечен лишь российский политический класс, в то время как преобладающая часть граждан страны весьма пассивно реагировала на бушевавший в российских средствах массовой информации пропагандистский шторм. Подобная ситуация непредставима в странах Европейского сообщества, где не только сам вопрос о вступлении в него, но и принципиально важные шаги по дальнейшей интеграции в рамках ЕС (например, переход к евро) нередко становились предметом в подлинном смысле слова общенациональных дискуссий, и уж по крайней мере дело никогда не ограничивалось сугубо внутриэлитным обсуждением.

Разумеется, параллель с европейской интеграцией применима лишь ограниченно: Россия и Белоруссия, в отличие от государств ЕС, представляют собой части еще недавно единой страны, у них общая история, их этническая, конфессиональная и языковая близость, их взаимное тяготение - самоочевидны. Согласно данным социологических опросов в России существует что-то вроде общенационального консенсуса по вопросу об объединении с Белоруссией: россияне в большинстве своем позитивно относятся к такому союзу. Возможно, что именно по причине самоочевидности отношения к подобному объединению население России и не участвовало сколь-либо активно в дискуссии о российско-белорусской интеграции: ведь не станешь же защищать точку зрения, с которой все солидарны, а противников вроде бы и нет: за исключением явных маргиналов ни одна значимая политическая сила в России не выступала публично против российско-белорусского сближения как такового, речь шла лишь о нежелательности объединения с Белоруссией Лукашенко.

Однако в благостную картину всеобщего стремления к славянскому братству никоим образом не вписывается уже отмечавшаяся, бившая в глаза истеричность дискуссии на тему российско-белорусского союза. Дискуссии, которая велась почти исключительно российским политическим классом и в рамках политического класса. Подобная локализованность неизбежно вызывает вопрос о мотивах, которыми руководствовались участвовавшие в ней различные группы российского политического истеблишмента. Действительно ли это было рациональное обсуждение плюсов и минусов российско-белорусского союза или же сама проблема возможного объединения двух государств стала лишь проекцией неких закулисных планов и расчетов, явных и скрытых надежд, страхов и опасений российских политиков?

Иными словами, речь идет о вскрытии, если так можно выразиться, «подсознания» российского политического истеблишмента, наилучшие возможности для чего представляет анализ дискуссии, развернувшейся весной 1997 г.

Прежде всего следует зафиксировать внимание на одном принципиально важном для понимания темы российско-белорусской интеграции моменте: обращение к ней президента Бориса Ельцина диктовалось в первую очередь ситуативными обстоятельствами; идея российско-белорусского сближения, союза двух государств никогда не представляла для него самоценности, но рассматривалась как средство решения других проблем, стоящих перед президентом. Это узкоутилитарное видение интеграции российской правящей элитой в полной мере проявилось еще в 1996 г., когда в ходе президентской кампании, 2 апреля, Ельцин и Лукашенко объявили об образовании Сообщества Белоруссии и России.

То была попытка (весьма небезуспешная) президентской стороны перехватить у своего главного оппонента, лидера КПРФ Геннадия Зюганова, популярные в российском обществе интеграционные лозунги. Немногим более чем за две недели до учреждения Сообщества Государственная Дума, где влияние левой оппозиции весьма велико, предприняла громкий политический демарш - аннулировала Беловежские соглашения декабря 1991 г., которые легализовали распад Советского Союза. Хотя юридические последствия данного решения были, но общему признанию правоведов и политических аналитиков, «ничтожны», стратеги КПРФ ставили перед собой гораздо менее грандиозную цель, чем возрождение СССР. (Кстати говоря, содержащаяся на сей счет в программе КПРФ формулировка – «поэтапное восстановление на добровольной основе единого союзного государства (выделено мною. - В. С.)» (1) -отнюдь не предполагает немедленного и форсированного восстановления Советского Союза, относя эту перспективу на неопределенное будущее.) Они надеялись с помощью «антибеловежских» голосований привлечь к Зюганову симпатии хотя бы части тех знаменитых, ставших, однако, мифическими, 70% граждан РСФСР, которые на референдуме 17 марта 1991 г. проголосовали за сохранение СССР.

Как известно, президентская команда, пользуясь контролем над масс-медиа, весьма эффективно обернула думский демарш компартии против нее самой, представив его как яркое доказательство непредсказуемости левых, угрожающей политической стабильности и основам российской государственности. Союзная карта была выбита из рук оппозиции и умело разыграна самой президентской стороной, помпезно обставившей создание Сообщества. Хотя после своего избрания президентом Белоруссии в 1994 г. Лукашенко неоднократно предлагал России тесное сближение, российская сторона, при внешне положительном отношении, реально скорее дистанцировалась от его инициатив; но на сей раз белорусский козырь оказался к месту. Примечательно, что в апреле 1996 г. ни один из российских телеканалов, ни одна из российских газет, которые спустя год клеймили Лукашенко как узурпатора и диктатора, а Белоруссию упрекали в отсутствии экономических реформ, не подвергли сомнению идею Сообщества: все средства были хороши для победы над коммунистическим претендентом на президентский пост. Впрочем, мало кто из наблюдателей тогда предполагал, что российско-белорусский флирт получит свое дальнейшее развитие: он почти единодушно воспринимался как ситуативное явление, диктуемое логикой избирательной кампании и ограниченное ее рамками.

Вопреки этим расчетам тема российско-белорусского сближения вновь была поднята российской стороной в самом начале 1997 г., причем речь шла уже не о некоем аморфном сообществе, но - ни много ни мало - об объединении двух государств. 13 января 1997 г. пресс-секретарь Ельцина Сергей Ястржембский заявил, что в послании к Лукашенко российский лидер выдвинул стратегическую идею о возможном референдуме по вопросу объединения «в той или иной форме»: в качестве первоначальных шагов Ельцин предложил синхронизировать экономические реформы и создать систему наднациональных органов управления (2).

Хотя эти далеко идущие предложения российского президента прозвучали довольно неожиданно, их появление было обусловлено внутри- и внешнеполитическим контекстом. За два месяца до их обнародования Ельцин перенес крайне тяжелую операцию на сердце и переживал длительный и чреватый осложнениями послеоперационный период, его полная реабилитация находилась под вопросом. Российское общество привыкло к отсутствию президента, СМИ все чаще давали понять, что он уже вряд ли вернется в Кремль, основные властные рычаги постепенно перемещались в руки премьер-министра Виктора Черномырдина, вокруг (фигуры которого формировался консенсус российского политического истеблишмента, включая оппозицию. В этих условиях президенту Ельцину во что бы то ни стало необходимо было ознаменовать свое возвращение на вершину российского политического Олимпа чем-то масштабным и грандиозным, дабы продемонстрировать вновь обретенную скорму и политическую мощь и подтвердить свое исключительное право на проведение инициативной политики.
Подлинный смысл объединительной инициативы Ельцина не мог остаться незамеченным. Так, один из наиболее авторитетных российских политических аналитиков, главный редактор «Независимой газеты» Виталий Третьяков прямо указал на конъюнктурность послания Ельцина Лукашенко, смысл которого состоял в том, чтобы вернуть себе политическую инициативу внутри страны (3). Приблизительно в том же духе, но гораздо более резко высказался один из руководителей движения «Яблоко» Вячеслав Игрунов, заявивший, что ельцинская идея форсирования российско-белорусской интеграции представляет, возможно, «обманный маневр, способный отвлечь обывателя от ставшего уже перманентным кризиса власти» (4).

Еще более прозрачным был внешнеполитический смысл новой объединительной инициативы, который намеренно выпячивался. Член команды Ельцина и один из наиболее активных лоббистов российско-белорусского сближения Сергей Шахрай подчеркивал, что военно-политический союз двух государств явится «наиболее эффективным ответом на расширение НАТО на восток» (5). Ему вторил традиционно лояльный к власти политолог Вячеслав Никонов: «С точки зрения обеспечения долговременных интересов России воссоединение с Белоруссией представляется весьма позитивным. Это решает проблему транспортных, нефтяных и прочих коммуникаций, по большому счету, вновь может открыть для России «окно» в Европу, особенно в свете предстоящего расширения НАТО...» (6).

Итак, за новой объединительной инициативой российского лидера стояли два мотива: первый (и, видимо, основной) - стремление Ельцина вернуть себе ключевые позиции в российском политическом пространстве; второй - военно-стратегический или, скорее, политико-пропагандистский: напугать НАТО тем, что если оно пойдет на восток, то Россия двинется на запад.

Какой оказалась первая реакция российского политического истеблишмента на инициативу президента? В общем и в целом - позитивной, причем вне зависимости от политической окраски. За углубление российско-белорусской интеграции и создание единого государства высказались спикер Государственной Думы, коммунист Геннадий Селезнев и демократ-центрист Николай Гончар, осторожный консерватор, глава Совета Федерации Егор Строев и «патентованный» демократ, бывший соратник Гайдара и Чубайса Борис Федоров.
Гораздо более осторожную позицию занимало движение «Яблоко», которое предостерегало от поспешного, через референдум, объединения двух государств. По мнению уже упоминавшегося Игрунова, и без того имелось достаточно политических механизмов для постепенного сближения. Но главное, подчеркивал он, новый союз должен прежде всего обеспечить демократические преобразования в Белоруссии (7). Иными словами, не отвергая саму идею российско-белорусского объединения, «Яблоко» на первый план выдвигало постепенность этого процесса и оговаривало его непременным условием демократизацию внутренней белорусской политики. (Стоит напомнить, что осенью 1996 г. Лукашенко осуществил фактически государственный переворот в Белоруссии: опираясь на одобрение населением в ходе референдума предложенного президентской стороной проекта новой белорусской Конституции, он распустил старый избранный парламент и сформировал новый, марионеточный, чьи функции скорее были законосовещательными, чем законодательными; в результате этих событий в Белоруссии был установлен авторитарный режим.)

Как в январе 1997 г., так и в дальнейшем однозначно против любого союза и углубления интеграции с «социалистической Белоруссией» в России высказывались лишь политические маргиналы наподобие Константина Борового и склонной к эпатажу Валерии Новодворской.

Довольно неожиданной оказалась первая реакция на инициативу Ельцина со стороны лидера КПРФ Зюганова. В отличие от своих товарищей по партии, он поначалу встретил ее более чем прохладно: «Все это политиканство. Разрушители не умеют объединяться. Считаю это предложение довольно странным...» (8). Впоследствии Зюганов переменил свою оценку на положительную: «Если кто-то будет способствовать интеграции, будем его поддерживать независимо от того, кто это. И... в данном случае даже Ельцин» (9). Однако его первоначальное раздражение наталкивает на некоторые предположения. Не исключено, что Зюганов опасался, что в случае создания единого российско-белорусского государства место лидера оппозиции в нем займет «харизматичный» Лукашенко, а сам Зюганов окажется оттесненным на второй план: по крайней мере, злые языки в компартии шептались об этом вовсю.

Подобные опасения подогревались тем, что белорусский лидер пользовался высоким авторитетом среди российской оппозиции всех мастей - от ортодоксальных левых до крайне правых, включая русских фашистов. Всем им импонировал его жесткий авторитарный стиль руководства, подчеркнутый антидемократизм и антилиберализм. Популизм Лукашенко давал прекрасную возможность каждому видеть в нем то, что хочется: коммунисты считали его советским человеком, стремящимся восстановить СССР, радикальные правые - надпартийным лидером фашистского типа. Одним словом, поддержка любому союзу с Белоруссией со стороны российской оппозиции была обеспечена, в Лукашенко она видела своего потенциального лидера и альтернативу Ельцину.

Здесь нельзя не отметить, что, в отличие от российских коммунистов, отношение их белорусских соратников к Лукашенко было далеко не восторженным, а скорее наоборот: часть Партии коммунистов Белоруссии во главе с Калякиным и Новиковым совместно с Белорусским Народным фронтом и демократическими организациями республики осенью-зимой 1996 г. протестовала против государственного переворота, осуществленного Лукашенко: в противовес им в 1997 г. в Белоруссии была создана пролукашенковская Коммунистическая партия Белоруссии во главе с Чикиным.

После краткого всплеска интереса к теме российско-белорусского союза она оказалась затушеванной событиями собственно российскими: сначала очередная болезнь президента, породившая новую волну слухов о его скором уходе с политической сцены, а затем - сформирование нового состава кабинета, где на первый план выдвинулись «молодые реформаторы» - Анатолий Чубайс и Борис Немцов. Тем не менее идея российско-белорусского союза не только продолжала свою жизнь в коридорах Кремля и московского «Белого дома», но и постепенно стала облекаться в плоть договорных формулировок. (Как впоследствии стало известно, в администрации президента Ельцина непосредственно подготовкой договора занимались Шахрай и помощник президента по международным вопросам Дмитрий Рюриков, в правительстве - вице-премьер, куратор СНГ Валерий Серов, министр по делам СНГ Аман Тулеев, заместитель главы МИДа Борис Пастухов.)

Переговорный процесс продолжался по мере сил втайне от глаз прессы: впрочем, по-иному вряд ли можно было его вести, особенно учитывая громкий и скандальный конфликт президента Лукашенко с российскими тележурналистами в Белоруссии. Однако порою все же случались утечки информации и в российских СМИ исподволь началась кампания критики готовящегося договора, лейтмотивом которой стало «нет никаким соглашениям с минским диктатором».

Гром грянул на рубеже марта и апреля: 31 марта было объявлено, что Договор о Союзе России и Белоруссии полностью готов и будет подписан 2 апреля: 1 апреля его проект был опубликован в российских газетах. Это было скорее соглашение о намерениях, чем полноценный договор об образовании нового государства. В компетенцию создаваемых союзных органов (Высшего совета) должны были входить исключительно вопросы российско-белорусского союза. Правда, проект документа предусматривал учреждение института единого гражданства, что давало Лукашенко возможность легального участия в российской политической жизни: он мог, скажем, выдвинуть свою кандидатуру на пост президента РФ. Однако в равной мере пункт о едином гражданстве был выгоден и Ельцину, поскольку мог открыть перед ним лазейку для баллотировки на третий президентский срок.

Вместе с тем сам принцип принятия решений в Высшем совете, основанный на равенстве сторон (одна страна - один голос), явно не учитывал разницу в территориальном, людском и экономическом потенциале России и Белоруссии: образно говоря, равными оказывались слон и моська. Поскольку российско-белорусская интеграция, как предполагалось, должна была расширяться и углубляться, охватывая все новые сферы жизни двух государств, то теоретически нельзя было исключить того, что маленькой Белоруссии удастся навязать свою волю российскому гиганту.

И хотя эта возможность оставалась достаточно далекой и не очень реалистичной перспективой, тем не менее предложенный для подписания проект союза встретил мощное сопротивление части российской политической элиты, и в особенности ближнего окружения президента, включая всесильную Татьяну Дьяченко, младшую дочь Ельцина. Против также были находившиеся в фаворе у президента Немцов и Чубайс и их сподвижники в администрации и правительстве. (Шахрай откровенно признал, что в президентской администрации сторонниками уже парафированного договора оказались лишь он сам и Рюриков, все остальные высказались против'".) Противники подписания договора не только контролировали доступ к президенту Ельцину, но и получили мощную поддержку информационных империй Бориса Березовского и Владимира Гусинского.

По-видимому, доведенная до ушей Ельцина аргументация против соглашения с Белоруссией оказалась более чем убедительной, свидетельство чему - почти детективная интрига, закрученная вокруг договора накануне его подписания. 1 апреля в Минск в срочном порядке был направлен Иван Рыбкин, секретарь Совета безопасности РФ и креатура Березовского, которому, по сообщениям журналистов, при помощи финансовых рычагов удалось «убедить» Лукашенко отказаться от уже парафированного договора и согласиться на подписание его кастрированного варианта".

В итоге, как отмечали многие наблюдатели, гора родила мышь: подписанный 2 апреля договор об образовании союза Белоруссии и России оказался аморфным и малосодержательным документом об углублении интеграции двух государств, но не создавал качественно новой ситуации в отношениях между ними: ни о каком реальном союзе, даже слабой конфедерации, не было и речи. В конкретизирующем положения договора Уставе Союза по существу предлагалась формула домаастрихтского Европейского союза. Сам проект Устава был выдвинут на «всенародное обсуждение», тем самым реанимировалась довольно странная, типично советская скорма квазиплебисцита, долженствующая продемонстрировать демократизм власти, ее стремление учесть волю народа.

В данном случае самым интересным представляется вопрос о мотивах, которыми руководствовались противники договора. Вкратце их аргументацию можно суммировать в трех пунктах. Первый: тесный союз с недемократической Белоруссией может оказаться смертельной прививкой для неустоявшейся российской демократии. Второй: слабая, не до конца реформированная российская экономика не в состоянии вынести тяжести нереформированной, оставшейся почти социалистической, экономики Белоруссии. Третий: союз с Белоруссией может создать серьезные проблемы во взаимоотношениях федерального центра и некоторых национальных российских регионов, а также негативно сказаться на ситуации в СНГ.

За этой системой аргументации, широко использовавшейся в СМИ, проглядывало главное движущее начало критиков объединения: договор в его первоначальном виде мог драматически нарушить сложившийся баланс политических сил и структуру власти в России. Иными словами, упоминавшийся пункт о едином гражданстве открывал перед Лукашенко возможность для включения в игру на российском политическом поле. Опираясь на ресурсы своей республики и обеспечив гарантированную поддержку российской оппозиции, белорусский «батька» теоретически мог бы составить серьезную конкуренцию любому претенденту на президентское кресло, не исключая самого Ельцина.

Однако насколько рациональны были эти опасения российской политической элиты и прежде всего ближнего круга Ельцина? На первый взгляд, у страха глаза велики: по данным социологических опросов весны 1997 г., хотя большинство российских респондентов и одобряло союз между Россией и Белоруссией (63,4%), но почти такое же большинство (62,6%) отрицательно относилось к перспективе видеть во главе России лидера типа Лукашенко (12). Вместе с тем эти цифры вряд ли можно экстраполировать. Не секрет, что поведение электората вообще, а в России особенно, нередко носит иррациональный характер, а потому никак нельзя было исключить, что харизматичному Лукашенко удастся оседлать протестное голосование и вопреки всем рациональным выкладкам прорваться в Кремль. Ситуация усугублялась еще и тем, что в 1997 г. стали очевидными как ограниченная дееспособность Ельцина, так и уменьшающаяся возможность выдвинуть от «партии власти» единого кандидата - это также играло на руку Лукашенко. Наконец, в отличие от 1996 г., когда подавляющее большинство глав областных администраций в России было назначено президентом, избранных губернаторов вряд ли удалось бы «выстроить» по окрику из Кремля, не говоря уже о том, что победа почти в трети субъектах федерации политиков, связанных с оппозицией (весной 1997 г. эта тенденция четко вырисовалась), резко сужала возможности «коррекции» результатов голосования в нужном для Кремля направлении.

Здесь стоит немного забежать вперед и указать, что отмеченный практически всеми аналитиками заметный рост самостоятельности российских регионов в последние два года, их нарастающее дистанцирование от федерального центра активно используются Лукашенко для ползучего проникновения в российскую политику. Со второй половины 1997 г. белорусский лидер, пользуясь своим статусом председателя Высшего совета Союза Белоруссии и России, стал устанавливать прямые контакты с лидерами российских регионов, минуя Москву. На сегодняшний день Белоруссия заключила соглашения и сотрудничает уже с 50 российскими регионами, причем во время поездок Лукашенко по России его повсюду встречали с восторгом. Нет нужды говорить, что региональная политика Лукашенко помимо экономического имеет и отчетливое политическое измерение, что вызывает явное раздражение у Кремля. Примером последнего может служить громкий скандал осени 1997 г., когда с ведома Ельцина Лукашенко не был допущен в Россию для встречи с губернаторами центральной полосы.

Из вышесказанного, думается, можно обоснованно заключить, что легализация Лукашенко в российском политическом пространстве действительно была чревата серьезными сдвигами в российской политике, а потому бешеное сопротивление части российской элиты созданию полноценного союза двух республик можно счесть с точки зрения ее интересов вполне обоснованным.

Однако если этот мотив оппонентов союза носил рациональный характер, то не менее серьезной движущей силой в организации «сопротивления» был иррациональный (как представляется автору статьи) страх «восстановления империи». Принявшая активное участие в разрушении СССР часть российской политической элиты боялась, что российско-белорусское сближение станет первым шагом в реанимации «тоталитарного монстра». Между тем даже в случае успешного развития российско-белорусской интеграции восстановление Советского Союза было совершенно нереально ввиду наличия целого ряда крайне серьезных ограничителей; возможный рост объединительных настроений в постсоветских государствах был бы компенсирован нарастающим сопротивлением титульных элит и национальной интеллигенции перед угрозой потери своего статуса.

Впрочем, по мнению многих сторонников союза России и Белоруссии, их оппонентами водила рука Запада, изо всех сил противящегося объединительному процессу в постсоветском пространстве по той же причине боязни возрождения евразийской супердержавы. Причем эту вполне традиционную для российской оппозиции конспирологическую точку зрения разделяли и некоторые «респектабельные» российские политики. Такие как московский мэр Юрий Лужков, обвинивший российские СМ И, выступавшие против союза, в том, что они «ангажированы внешними силами», и явственно давший понять, что якобы под заморскую дудку пляшут главные оппоненты российско-белорусского объединения Березовский, Гайдар и Чубайс (13). Лужков, как хорошо известно, за словом в карман не лезет, но его обвинения в том, что некоторые российские политики работают фактически против своей страны, повторил и не склонный к популистской демагогии Гончар: «Чубайс, работая с МВФ и добиваясь там кредитов, считается с политическими интересами тех, у кого Россия просит деньги. Вне всякого сомнения, ни американцы, ни немцы не заинтересованы в том, чтобы Россия и Белоруссия объединились в одно государство» (14). И это были еще самые мягкие из оценок, фигурировавшие в весенней дискуссии. Оставляя подобные инвективы на совести тех, кто их высказал, вполне можно согласиться с тем, что США и Германия действительно негативно воспринимали перспективу российско-белорусского объединения.

Анализируя отношение российской элиты к союзу с Белоруссией, нельзя вместе с тем сбрасывать со счетов и противоположную сторону-Лукашенко. Для него объединение было возможно лишь в случае сохранения собственной власти, что предполагало лишь две конкретных политических формулы союза: либо конфедерация, либо обеспечение в новом, формально федеративном государстве высокостатусной политической позиции с прерогативами фактически вице-короля, включая сохранение полного контроля над собственным доменом. От власти белорусский лидер никогда и ни при каких условиях отказываться не будет - это аксиома.

Примечательно, что, несмотря на весь свой союзнический пафос, белорусская сторона не согласилась с предложением России включить в Устав положение о цели Союза - «создание в будущем единого государства» (15). Точно так же Белоруссия не проявила ни малейшего интереса к инициативе Гончара о проведении в обеих республиках референдума по вопросу об объединении: предлагалось, что Белоруссия войдет в состав РФ на правах субъекта федерации, оставаясь одновременно субъектом международного права. (Характерно, что идея такого референдума встретила поддержку в администрации Ельцина.) Подоплека негативной реакции Лукашенко на эти предложения самоочевидна: форсированная интеграция на таких условиях не сулила ему сохранения власти.

В публичном пространстве главным аргументом против союза стало муссирование тезиса о недемократичности режима Лукашенко. Его четко сформулировал Явлинский: «Нельзя заключать союз со страной, которая высылает неугодных журналистов, нарушает права граждан, подавляет оппозицию, громит международные организации. Наконец, в Белоруссии нет избранного парламента» (16). Аналогичную позицию занимали все сколь-либо значимые политические объединения либерального толка, например «Демократический выбор России» Гайдара и «Демократическая Россия» Старовойтовой, а также поддерживавшая их либеральная общественность. Они предостерегали от братания с Лукашенко, указывая, что такие фундаментальные черты авторитарных режимов, как неустойчивость и непредсказуемость, будут представлять кардинальную угрозу российским интересам.

При всей разумности этих предостережений и справедливости критики белорусского режима, в устах российских демократов они оставляли впечатление двуличия и лицемерия. Осуждая Лукашенко за переворот 1996 г., его российские критики предпочли забыть о том, как осенью 1993 г. вдохновляли и одобряли переворот Ельцина, закончившийся расстрелом законно избранного парламента. Многие из них внесли свою немалую лепту в формирование политического режима Ельцина. Режима, который ни один из объективных политологов не осмелится называть демократическим: в лучшем случае говорят о гибридном режиме, включающем элементы открытого авторитаризма, некоторые черты формальной демократии, развитые патерналистско-клиентелистские отношения и усиливающуюся олигархическую тенденцию с криминальной окраской (17).

Акцент на недемократичности белорусского режима не вызывал особого отклика в российском обществе, с пропагандистской точки зрения гораздо эффективнее оказались утверждения о неизбежности снижения жизненного уровня в России, если бы она взяла на буксир нерыночную белорусскую экономику. Так, согласно данным ВЦИОМ, даже в Москве, демократическом форпосте, из числа респондентов, которые выступали против союза с Белоруссией, лишь 18% опрошенных объясняли свою позицию тем, что такой союз повредит демократическим процессам в России, но зато опасения об ухудшении экономической ситуации в РФ в связи с объединением высказывали уже 73% (18). Разумеется, респонденты, выдвигавшие на первый план экономику, отчасти, вероятно, связывали свои опасения и с нелиберализованностью белорусской экономики, то есть с отсутствием экономической демократии в Белоруссии, но главным, скорее всего, был страх падения уровня жизни.

Однако утверждения о неизбежности этого изрядно попахивали блефом. По статистике ООН, по уровню жизни РФ и Белоруссия занимали соседние места, 37-е и 38-е соответственно. Если в 1997 г. Россия еще могла надеяться на грядущий экономический подъем, то весной 1998 г. выяснилось, что ее финансово-экономическое положение ужасающе и преимуществ в этой севере по сравнению с Белоруссией нет никаких; даже пресловутый устойчивый российский рубль оказался дутым. Наконец, несмотря на обоснованный скепсис наблюдателей в отношении природы и подлинных масштабов т.н. белорусского «экономического чуда», нельзя не отметить, что международные (финансовые организации, в частности МВФ, засвидетельствовали в Белоруссии самый высокий в СНГ прирост ВВП (13% в первом квартале 1998 г.) (19). Хотя финансовая подоплека этого роста - инфляционная накачка экономики и неплатежи за российские энергоносители - ставит под сомнение его прочность, что показало обрушение белорусского «зайчика» в конце марта 1998 г.

Тем не менее нет серьезных доказательств того, что Белоруссия стала бы экономической гирей на ногах России, в то время как безусловными плюсами для России могли бы стать некоторое оживление промышленности в результате восстановления кооперационных связей и, главное, решение проблемы беспрепятственного транзита на Запад. Неудивительно, что одним из главных лоббистов российско-белорусского союза был «Газпром», озабоченный строительством проходившего через Белоруссию газопровода Ямал-Западная Европа.

Единственным критиком официальной модели российско-белорусского объединения, выступившим с альтернативным проектом, было движение «Яблоко». Оно предложило главный упор делать не на политическое объединение, а на постепенную экономическую интеграцию, то есть идти по пути формирования объединенной Европы. Этот вариант выглядел довольно привлекательным своей постепенностью и умеренностью, хотя большинство экспертов сходилось на том, что российско-белорусский казус качественно отличен от европейской ситуации и в нем политическое объединение должно предшествовать экономическому. Впрочем, в любом случае Лукашенко и белорусская элита вряд ли согласились бы формировать с Россией общий рынок капиталов, товаров и рабочей силы: ввиду слабой конкурентоспособности белорусских финансовых учреждений республика в этом случае могла потерять контроль над самыми прибыльными и важными сегментами своей экономики.

Насколько обоснованным было утверждение критиков российско-белорусского союза о том, что он значительно осложнит ситуацию в СНГ? Да, первая реакция украинского президента Леонида Кучмы и казахстанского лидера Нурсултана Назарбаева была сдержанно-раздраженной, поскольку подобное объединение могло вызвать настоящий шквал интеграционных устремлений как в этих республиках (особенно на востоке Украины и севере Казахстана), так и в некоторых других постсоветских государствах. В то же время, несмотря на обилие подписанных соглашений, Содружество не представляло собой эффективного инструмента интеграции, консолидация в нем все чаще шла на антироссийской основе, и создание новой политической конфигурации в постсоветском пространстве принципиально ничего бы здесь не изменило.

Наконец, явно преувеличенной выглядела и угроза усиления дезинтеграционных тенденций в самой России в контексте российско-белорусского объединения. Хотя пищу для подобных умозаключений и давали заявления лидера Татарстана Минтимера Шаймиева о том, что в случае создания нового государства его республика может пересмотреть заключенный с Москвой двусторонний договор (20), реальная осуществимость этих угроз была невысока.

Разумеется, нельзя упрекать в нечестной игре противников российско-белорусского союза, их аргументы не были надуманными, однако особо убедительными их также вряд ли можно назвать. По крайней мере, таковыми их не счел Совет по внешней и оборонной политике. Название его доклада говорило само за себя: «Российско-белорусский союз: выгоды фундаментальны, негативные последствия минимальны» (21).

Движущий мотив самых влиятельных оппонентов союза и главный довод против российско-белорусского сближения, который они предъявили президенту, был прост, но неотразим: угроза потери власти (реальная или мнимая - не столь важно). Ельцин же извлек из инициативы с союзом почти все, что он мог, как во внешнеполитической севере, так и во внутренней политике; более этот союз ему становился не нужен и, судя по последующему развитию событий, даже досаждал. (Характерно, что после мая 1997 г. высшая исполнительная власть России не делала абсолютно никаких кардинальных шагов по развитию российско-белорусской интеграции и всячески избегала этой темы.) У идеи союза было и есть немало сторонников и сочувствующих в российском политическом классе, как среди той его части, которая традиционно тяготела к власти, так и среди оппозиции, однако эффективного и дееспособного субъекта интеграции в России не оказалось. Без последнего условия, которое носит непременный характер, тема белорусско-российского сближения, безусловно, останется в арсенале российской политики и будет еще не раз использоваться, но скорее как царь-пушка, которую показывают, но которая не стреляет.
 

Автор – кандидат исторических наук, эксперт Горбачёв-фонда, Москва

2.См.: «Российская газета». 1997. 14 января: «Российские вести». 1997. 14 января.

3.«Независимая газета». 1997. 14 января.

4. «Общая газета». 1997. № 2.

5.«Сегодня». 1997.14 января. 

6. «Труд». 1997. 15 января.

7. «Общая газета». 1997. № 2.

8. «Труд». 1997. 15 января.

9.«Независимая газета». 1997. 2 апреля.
10.Интервью с С. Шахраем]//«Независимая газета». 1997. 1 апреля. 

11. См.: Угланов А. А Ельцин готовится к отпуску... // «Аргументы и факты». 1997. № 12: Надо погодить (Результаты опроса, проведенного Институтом социологического анализа (рук. И. Клямкин)] // «Итоги». 1997. № 19 (13 мая).

12. См.: «Независимая газета». 1997. 29 апреля: «Коммерсант-ОаПу». 1997. 29 апреля.

13.Интервью с Н. Гончаром // «Московский комсомолец». 1997. 5 мая. 

14. «Коммерсант-Daily». 1997.21 мая. 

15. Интервью с Г. Явлинским // «Собеседник». 1997. № 14. 

16. Подробнее об этом см.: Россия: десять вопросов о самом важном. М., 1997.

17. См.: «Московский комсомолец». 1997. 7 апреля. 

18. «Финансовые известия». 1998. № 35: «Известия». 1998. 21 мая.

19. См.. например: «Коммерсант-Daily». 1997. 14 мая. 

20. См.: «НГ-сценарии». 1997. № 5: «Независимая газета». 1997. 29 апреля.