— Что представляет из себя памятник?

— Он выполнен в традициях средневековой аллегории. Я обратился к старой символике: в средние века разврат и проституция олицетворялись с женщиной с жабьей головой. Глупость изображалась в виде людей с ослиными головами. Речь идет о наболевшей теме: дети убивают друг друга, занимаются проституцией, дети — наркоманы и алкоголики.

— А что произошло с неким скульптором Барановым, который якобы похитил у вас Петра?

— Меня познакомили в Москве, как мне сказали, с очень талантливым, гонимым и непризнаваемым скульптором. Я отправился к нему в мастерскую и увидел довольно интересные работы. Будучи в США, Баранов попросился приехать ко мне в мастерскую. Я с удовольствием его принял и имел неосторожность показать свои творческие лаборатории. В одной из них стояла фигура Петра Первого, с которой я работал несколько лет. Он попросил меня разрешить ему поснимать в мастерской. Коллега просит — естественно, снимай! Баранов снимал мои скульптуры, потом как-то исчез с горизонта...

Где-то через полгода мне позвонила моя дочка из Афин: “Сейчас по телевизору промелькнуло открытие памятника Петру Первому и это был твой Петр”. Затем я получил газету “Новое русское слово” и, развернув ее, ахнул и подумал: “Кто же мог сфотографировать моего Петра и поместить фото в газету? Присмотревшись, я разглядел в чертовски похожем на моего Петра памятнике некоторые изменения: например, руки у Петра опущены, а у меня — руки подняты. Внизу подпись: “Скульптура Баранова, открытая В. Черномырдиным в Роттердаме”.

После этого я попросил свою сестру, живущую в Бельгии, съездить в Роттердам и отснять на цветную пленку с разных позиций этого Петра. Когда она прислала мне фотографии, я просто рассмеялся. И вот почему: у меня в Петропавловской крепости давно стоит Петр Первый. Он приехал такой зелененький — как и положено, с хорошим патинажем. В последние годы во время поездок в Петербург я его не узнавал: руки вытерлись, ноги вытерлись, голова вытерлась — скульптура частями стала золотая. Так вот, на своем Петре Баранов руки, ноги и голову оставил чистой бронзы — как вытертые, а камзол сделан патинажем. Представляете, он еще скопировал и патинаж! 

— Не пытались ли Вы объясниться с господином Барановым?

— Он больше никогда не возникал у меня на горизонте. Журналисты пытались к нему проникнуть, кто-то, естественно, задал и каверзный вопрос — Баранов на это ответил, что, мол, не знает никакого, как он выразился, Игоря Шемякина.

— Вот вы жалуетесь на жизнь, а иногда можно услышать от ваших коллег: мол, Шемякин хорошо устроился за рубежом.

— Тем, кто знает меня лично, прекрасно известно, что в материальном плане никаких великих достижений у меня нет. В Москве один мой критик написал, что я перешагнул через такое понятие, как деньги, и теперь только катаюсь по свету со своими фотографами и снимаюсь рядом с великими людьми. А когда я жил в России, у меня был доход 28 рублей в месяц при 70-рублевой квартплате. По приезде в США мне приходилось очень туго. Старинные уникальные часы, которые я привез сюда из Франции, пришлось продать на вес за 40 долларов. Сейчас всякий приезжающий сюда может сказать: ну и дом у Шемякина! Но кто из них знает, что я живу у банка в долг? 

— Вы испытываете ностальгию по России?

— По Петербургу — да. Но это, скорее, ностальгия по времени, а не по месту. Ведь я рос в Саксонии. Можно сказать, со дня рождения в сорок третьем я был в действующей армии. И отец, и мать служили в кавалерийской бригаде Доватора. Мать отправили из Германии рожать в Москву, но вскоре я оказался на фронте — в обозе. Так что участвовал во взятии Кенигсберга. После войны мы долго оставались в Германии, где служил отец. Он был комендантом нескольких немецких городов. Там я рос и учился. Семья вернулась в Россию только в 1958 году. Я до сих пор из одного мира перемещаюсь в другой: только что был в Италии, потом во Франции, оттуда — в полубезумный мир.

— Это где такой?

— Россия! Словно прибыл в дурдом. Потом — опять в Италии. И наконец, как назвал Америку Эрнст Неизвестный, в лучший из адов.

— Как самочувствие в нашем дурдоме?

— Всегда неуютно. До изгнания, после перестройки, сегодня.

— А как вы ощущали себя среди французов?

— Во Франции традиционно почтительное отношение к русской культуре. В литературную программу каждого университета включен Ремизов! Для французов Шагал и Сутин — русские художники. Цадкин и Липшиц — русские скульпторы. И ко мне отношение было и остается вполне доброжелательное. Я и сейчас часто бываю во Франции, ежегодно устраиваю там выставки, но все же большую часть времени провожу в США. Там как-то уютнее.

— А в России власти вас привечают?

— Пока от них, как от козла молока. Мне неуютно не из-за моих личных проблем. Просто, как всякий человек, связанный с Россией, я чувствую себя неуютно при виде бардака, дурдома, абсурда, который наблюдаю в стране. От этого и ощущение нестабильности. То, что со мной делают интервью, приятно. Но я вижу, в каком положении находится современное искусство, российский народ. Это положение страшно и не обнадеживающе.

— Положение народа не обнадеживающе, зато художественные галереи растут, как грибы.

— Когда ходишь по грибы, возвращаешься с двумя-тремя белыми, еще — четыре подосиновика, остальные сыроежки. Но особенно, как вы знаете, в лесу много поганок и мухоморов.

— Ваши работы украшают многие музеи планеты. Покупает ли их у вас Россия?

— Россия не купила даже ни одной моей литографии. Мои работы в Третьяковке — это мой подарок; мои работы в Русском музее — часть конфискованных произведений...

— Обратимся к вашему творчеству: вы часто изображаете крыс...

— Крысы — удивительные существа. Многие художники и писатели обращались в своем творчестве к их изображению. Вспомните хотя бы роман Грина, который посвящен крысолюдям, и, может быть, поэтому не печатался при советской власти. Ученые выяснили: если бы в крысином — с виду крошечном! — мозгу присутствовали определенные гены, то не исключена возможность того, что хозяевами мира были бы не люди, а крысы. Никогда не забуду, как после войны мы с мамой ночевали в заброшенном клубе. Я услышал шорохи. Мама сказала: “Не двигайся!” В громадной комнате, где на столе лежал офицерский паек, вовсю шуровали крысы. Я наблюдал, как они воруют яйца: одна крыса лежала внизу на спине, другая скатывала яйца со стола и бросала ей на живот. Остальные крысы гурьбой тащили зубами за хвост лежащую на животе в нору.

— А на друзей вам в жизни везло?

— Да. Яркий пример тому — их было у меня не много. Это уже говорит о том, что они были настоящими друзьями. Для меня звание “друг“ — очень высокое звание. Сначала это — “знакомый”, потом — “приятель”, потом — “друг“, и, наконец, высшая ипостась: повинуясь моей кавказской крови, друзей высшей категории я именую “братьями”. Вот такие четыре категории. У меня были — и на счастье еще остались — братья, есть и осталось — увы, немного — друзей. Многие мои друзья не имели пышных титулов и имен, они просто были друзья моего детства, которым я никогда не изменял.

— Кстати об изменах. Допускаете вы, что в жизни есть такие экстремальные ситуации, при которых за друзьями остается право на измену?

— Дружба не допускает компромиссов. Я все-таки типичный шестидесятник. Это особый клан людей, которые жили, в общем-то, в глубоком подполье. Почти все мы были грузчиками, сторожами и никогда не пытались жить официальной советской жизнью. Мы были изгоями, и предательство для нас было величайшим грехом. Отсюда — вполне обоснованная подозрительность: допустим, если кто-то не сидел в психушке или не побывал в местах, не столь отдаленных, на него всегда падало легкое подозрение — не заслали ли в нашу небольшую компанию стукача. Люди, с которыми я дружил, были довольно суровыми ребятами, и эту суровость они мне передали по наследству.

— Как вы относитесь к врагам в искусстве?

— По-христиански.

— То есть вы их любите?

— Любить не люблю, но, как говорится: “благословляйте врагов своих”. Это я и делаю каждое утро.

— Поэтому для благословения и сапоги носите на толстой подошве?

— Да! Тут по вашим улицам походи без сапог!

— По  н а ш и м  улицам, Михал Михалыч!..