Двести с лишним лет назад – с тех самых пор, когда Гамильтон, Мэдисон и Джей принялись описывать базовые принципы демократического устройства общества и государства в бессмертном “Федералисте”, - по страницам американских газет бродит, снова и снова меняя авторов, неизменно точно приноравливаясь к конкретным ситуациям и именам, парадокс о “достойном кандидате, коему всегда удается снискать искреннюю поддержку и сочувствие достойных избирателей, которые – вот беда – никогда не голосуют”. 

В российской политике тот же парадокс принял форму “случая Явлинского”. Три избирательные кампании: две думские, во главе “Яблока”, 1993 и 1995 годов и одна президентская, в личном качестве, 1996 года. Результаты по России: 7,9 процента, 6,89 процента и 7,34 процента. В наилиберальнейшей Москве чуть выше: 12,02, 14,9 и 11,04 процента соответственно. 

Все. 

Теперь он появляется после месячного отсутствия, сообщает, что успешно вылез из инфаркта, и заявляет: “Я намерен устроить тут одно серьезное мероприятие. Я собираюсь выиграть президентские выборы. И я их выиграю”. 

Хор голосов в ответ: “Гриша, милый! Опомнись! Откуда?!”. По существу, это в точности то же самое, что отвесил ему, как оплеуху, совсем недавно Черномырдин, перегнувшись через борт думской трибуны, в бешенстве выпучив глаза поверх очков и выпятив челюсть: “А где возьмешь?” Разве что интонация чуть помягче, а вместо ненависти – сочувствие: все ведь достойные, воспитанные люди. Ну да. Те самые, что никогда не голосуют. 

Явлинский отвечает им точно также, как ответил Черномырдину. “Взять” все равно можно только в одном месте: у людей. Вот у вас, мол, и возьму. 

• А что, собственно, такого, Григорий Алексеевич, случилось в последнее время? Что уж так радикально изменилось? Не было, не было у вас шансов на победу, и вдруг появились? Вы вот сами для себя сформулировали, с чего бы?

• Страна наша с вами ушла несколько дальше от своего советского прошлого. Это первое.

Политический опыт и у страны, и у меня – как отрицательный, так и положительный – стал гораздо значительнее. Это второе. 

Третье – закончилась эра Бориса Ельцина. Это, кстати говоря, не связано с конкретным его приходом или уходом. Речь не о его отставке завтра. Но как система, как тип правления – эра завершается. 

Ну и еще я вам хочу сказать: для того, чтобы в политике претендовать на роль первого лица – в ней же надо поработать лет десять как минимум. А у меня именно такой срок набирается. Как раз к выборам президентским у меня будет десять лет работы в активной политике. Хотя в какой-то более развитой стране такой опыт должен быть, наверное, лет двадцать или двадцать пять… 

Ну, кроме того, уроки, которые люди получают, они же не проходят зря. Каждый прожитый в политике год – это год, с помощью которого я пытался отстаивать некоторые принципы и возможности. Зачастую не получалось. Но было, кроме всего прочего, еще много кризисных моментов, во время которых мы доказали, что наши оценки правильные. А это не проходит бесследно. 

Вы же можете и по себе судить. Вот, скажем, ваше – лично ваше – мнение по поводу моих усилий в 92-м, в 94-м, в 96-м и в 98-м менялось. Оно шло плавно вниз, потом круче вниз, замирало на нижней точке, затем с нее сдвигалось вверх, еще чуть-чуть и еще…

Вообще, побродив по нашей с Явлинским синусоиде взад-вперед, начинаешь думать, что досада – какое-то фирменное чувство, снова и снова навещающее человека, который слушает Григория Алексеевича, причем слушает вроде бы с априорной доброжелательностью. Явлинский, несомненно, великолепный оратор. Вероятно, все-таки лучший оратор на отечественной политической сцене – это становится понятно, особенно если анализировать не отдельные перлы и риторические удачи, а многолетний массив публичных выступлений. Речи Явлинского сюжетно точны и увлекательны, композиционно парадоксальны и резки, в языковом отношении – выразительны и богаты, по исполнению – артистичны. В любом случае они отчетливо индивидуальны, как индивидуально всякое авторское произведение: если за ним и стоит предварительная работа каких-нибудь референтов или спичрайтеров, что само по себе весьма сомнительно, то эта работа остается совершенно незаметной. Среди всех действующих российских политиков Явлинский, пожалуй, единственный, чье “ораторское наследие” заслуживало бы издания в виде, например, сборника и имело бы определенную профессиональную ценность. Тем не менее Явлинский такого сборника до сих пор не издал. В отличие от сонма гораздо менее одаренных конкурентов. А жаль: интересно было бы проверить – увлекают ли, захватывают ли эти тексты читателя также, как увлекают и захватывают слушателя. И оставляют ли они “на письме” такое же тянущее, досадливое ощущение чего-то недосказанного, недоведенного до логического разрешения, какое оставляют “на слух”. 

Дело в том, что потом Явлинский неизменно оказывается прав. Потом сбываются его прогнозы, оправдываются его оценки, проявляются во всей полноте и точности данные им характеристики людей, проступают обнаруженные им связи и закономерности. Но потом. А с думской трибуны, из телестудии, из-за стола пресс-конференции он уходит неизменно под один и тот же разочарованный шепот: “Хорошо говорил. Даже здорово. Ну и что? Чего предложил-то? Опять ему все кругом виноваты, а он сам ни при чем. И остаться хочет ни при чем. Тогда – зачем было и говорить?” 

Единственный раз, когда треклятое “потом” наступило практически моментально, - это совсем недавняя ситуация с выдвижением кандидатуры Примакова на пост премьер-министра. Положение, сложившееся после двух провалов Черномырдина в Думе, выглядело до такой степени абсурдным, тупик, в который Кремль себя загнал и затащил оппозиционное парламентское большинство, казался таким безнадежным, что безупречная в своей логике идея Явлинского спровоцировала синхронный рывок всех шестеренок заклинившего политического механизма. Пружина интриги рванулась с металлическим щелчком, как в недрах старого будильника, стрелки дернулись, время пошло. Надтреснутый звон президентской пресс-службы, злобное тиканье Зюганова, какой-то скрежет со стороны Жириновского – это мы все расслышали только потом. А в первый момент – короткий, но впечатляющий – все перекрыл общий выдох: “Ух. Молодец, Гриша…” 

Почему так никогда не случалось раньше? 

• Давайте, Григорий Алексеевич, я вам все-таки сыграю традиционный номер. Значит, так. Вы вечно пытаетесь остаться в стороне. Вы опять и опять удираете от ответственности. Любое ваше слово – это критика из-за угла…

• Э! Бросьте. Из-за какого еще угла?

• Ну хорошо. Не из-за угла. Из-за трибуны думской. Все равно вы – критикан. Надо с этим что-то делать. Будете как-нибудь оправдываться?

• Не буду. Потому что упреков по этому поводу станет теперь в мой адрес гораздо меньше. Поскольку вследствие всего того, что произошло, стало очевидно: наши – как бы это сказать – наши замечания и соображения оправдались. А коли так – то и упрекнуть нас “за критиканство” теперь не так просто. А скорее даже вообще упрекнуть нельзя.

  
Что касается слова “ответственность”, тоя даже не знаю, с чем сравнить мое “бегство” и их “отвагу”. Вы представляете себе, например, людей, которые приняли некоторые решения и этим довели размеры дефолта, по разным оценкам, до 100 миллиардов долларов? И какая для них наступила ответственность? В чем она выражается? 

А что, какую, например, ответственность несет зампред правительства России Большаков? Вы хоть помните такого? Нет? Ну, может, вспомните теперь, когда я назвал?

• А! Ну да. Вспомнил. Он “Высокоскоростную магистраль” между Москвой и Петербургом строил.

• Ага. Приезжайте в Питер, посмотрите рядом с Московским вокзалом, сколько всего снесли и какую вырыли яму. И в этой яме – деньги.

• Совершенно верно. Но только здесь есть разница между политикой и интригой. Если вы хотите, чтобы я рулил, - так оставьте руль в покое. Вы все можете сесть на телевидение и круглосуточно говорить, что я все делаю неправильно. Я же рот никому не затыкаю! Мне же не население не нравится, которое, как вы говорите, путается под ногами, все время просит пенсию и зарплату! Я же не партии оппозиционные требую распустить, чтобы они мне не мешали! Просто руль-то не надо хватать сразу всеми тремя руками, а то машина не едет…

Явлинский оказался прав: без “кровищи” той осенью не обошлось. В ночь на 4 октября он, лежа вместе со своим водителем на земле возле здания российского телецентра на Миусской, откуда только что прошло его выступление, позвонил в Кремль, тогдашнему заместителю главы администрации Сергею Красавченко. По чистой случайности вместо отсутствовавшего хозяина кабинета трубку снял автор этих заметок. И начался странный разговор: не о том, что волновало всех в ту минуту – “наши” или “их” войска подходят к городу, и вмешаются ли они в начинающуюся бойню, и на чьей стороне, и остановят ли они этот кошмар, - а о том, что случится потом. Видимо, уже скоро. Явлинский говорил: “Вот сейчас Россия почувствует запах крови и запомнит этот запах надолго. А здесь этот запах – вещь запретная. Как только откуда-нибудь кровью потянет хоть чуть-чуть – если о крови вообще можно говорить “чуть-чуть”, - жди потока грандиозного…” Он опять оказался прав – и мы это поняли чуть больше года спустя, когда начался новогодний штурм Грозного. 

Слава богу, его правота не всегда оказывалась правотой трагической. Но зато отчего-то она забывалась до обидного быстро. Он, видимо, был прав весной 1990-го, когда утверждал, что правильные решения, принятые в правильном порядке, могут стронуть с места реформу застойной советской экономики за 500 дней. Может быть, прав год спустя, когда задумался над тем, что реформированная экономика страны потребует неизбежно реформы отношений с внешним миром, и предложил так и не удостоившуюся внимания власти программу “Согласие на шанс”. Кажется, прав поздней осенью того же 1991-го, когда, согласившись стать зампредом бессмысленного и бессильного Комитета по оперативному управлению народным хозяйством СССР, за несколько недель до гибели Союза пытался увлечь лидеров расползающихся республик идеей Экономического договора, способного занять место провалившегося Союзного. Не исключено, что прав летом 1992-го, когда начал отрабатывать тактику региональной реформы, уникальный опыт которой был потом обобщен в так и не вдохновившем никого на продолжение “Нижегородском прологе”. И, несомненно, прав осенью 1993-го, когда принялся за создание первой в России некоммунистической партии, доказавшей способность не переродиться в административно-хозяйственный клан профессиональных чиновников и не открыть торговлю голосами своих депутатов по фиксированному и широко известному прейскуранту. 

Пяти таких случаев “правоты” вполне могло бы хватить хоть на то, чтобы получить теперь маленькую привилегию: не объяснять никому, с чего взялись претензии этого человека на президентство. А их оказалось мало даже для того, чтобы избавиться от репутации “пустопорожнего критикана”. Все очень просто: аргументы типа “вот видите, я предупреждал!” или “ну, убедились, я был прав?” в политике никогда не работают. 

То самое “серьезное мероприятие”, которое Явлинский собирается теперь устроить, заключается как раз в попытке доказать свою главную правоту. Правоту в том, что, придумав все эти программы, распознав все эти опасности, оценив все перспективы, он все-таки положил столько сил на то, чтобы не продать их за бесценок, превратив в ненавистную ему “декорацию системы”. Если страна действительно изменилась именно так, как он полагает, как раз теперь у него и появляется возможность заключить с нею долгожданный договор о партнерстве. 

Из осточертевшей, оскорбительной репутации тихо выскользнуть, как из старой змеиной кожи, невозможно. Ее можно с себя только содрать силой. Репутацию политика, “вечно бегущего от ответственности”, в рамках демократической системы можно разорвать только об острый угол избирательной урны: сделавшись соискателем высшей из всех ответственностей, налагаемых властью. Если для этого требуется стать президентом – значит, нужно пытаться им стать. Будем надеяться, у нас еще хватит времени поговорить – как.