Марк Алданов

Биография Павла Николаевича Милюкова, как государственного деятеля, совершенно необычна. Он прожил восемьдесят четыре года и из них у власти был всего около двух месяцев. Между тем, он именно для власти был создан.

Ллойд Джордж как-то сказал, что у хорошего государственного человека должны быть три качества, из которых два первые: воля и мужество. Едва ли кто может отрицать, что Павел Николаевич был, человеком огромной воли и совершенного бесстрашия. Покойный Иосиф Владимирович Гессен, знавший Милюкова много десятилетий, в последние десятилетия с ним расходившийся и почти не встречавшийся, еще недавно здесь, в Нью-Йорке, сказал мне, что Милюкову чувство страха вообще от природы не дано и незнакомо: - «Он, просто не знает, что это такое».

Замечание Гессена, думаю, было совершенно верно. В 1917 году, в разгар революции, я слышал Павла Николаевича на митинге в здании цирка Модерн. Публика, заполнившая здание цирка, на три четверти состояла из солдат Петербургского гарнизона. Настроение в цирке было чрезвычайно бурное и даже грозное. Ярость толпы вызвало уже одно то, что «Милюков-Дарданельский» смеет появиться на митинге. Он действительно посмел. Павел Николаевич появился на трибуне в назначенное время без всякой охраны, — да и какая могла тут быть охрана? Его встретили бешеным свистом. Милюков отнесся к этому совершенно хладнокровно, немного подождал и начал свою речь. Ничего не смягчая, нисколько не заботясь об аудитории, П.Н. доказывал, что России нужны Константинополь и проливы. Он говорил так, как мог бы говорить на заседании своей партии. Его прерывали криками, гулом, воем. Его могли тут же убить: «продался капиталистам!..» Ничего не случилось, но я без преувеличения утверждаю: в этот вечер жизнь Павла Николаевича висела на волоске. Добавлю, что появляться в цирке Модерн ему было совершенно не нужно: едва ли он убедил хоть одного человека из четырех тысяч. Конечно, он думал, что рисковать жизнью в те дни были его профессиональным долгом.

Ллойд Джордж требует от государственного человека еще третьего свойства: это ораторский талант. Милюков был оратор исключительной силы. Он всегда говорил ровно, спокойно и не повышал голоса даже тогда, когда апоплексически краснел. Такая манера речи не в обычае у русских или французских политических ораторов. Но так говорят известнейшие ораторы английские. Павел Николаевич, к счастью, не любил ораторских образов и метафор и, если не ошибаюсь, никогда ими не пользовался. Образы и метафоры даже таких прославленных ораторов, как Родичев, Вивиани, Вандервельде, порою бывали с литературной точки зрения нестерпимы. Милюкова же можно было слушать часами с наслаждением. Его речи состояли из аргументов и только из аргументов. Он точно доказывал теорему, не забывая ни одного довода в цепи доказательств, не забывая их последовательности, никогда не отвлекаясь в сторону. Вместе с тем, его чисто-московская речь была всегда безупречно правильна, у него и простые обмолвки попадались очень редко. Особенно хорош он бывал в дебатах, когда отвечал оппоненту или оппонентам. Основную речь можно дома подготовить, но отвечать противникам необходимо экспромтом. И ответные речи Павла Николаевича часто бывали настоящими шедеврами по стройности и находчивости диалектики, по неотразимой логической силе. Что и говорить, организация умственного аппарата у него была необыкновенная.

Есть и такие качества, которых Ллойд Джордж от государствен­ного деятеля не требует. Что сказать о работоспособности Милюкова? Она приводила в недоумение друзей и врагов. Кстати, приемы работы у него были особые, мне не вполне ясные. Большого порядка в его кабинете я никогда не замечал. Письменный стол П. Н-ча. бы­вал неизменно так завален книгами, газетами, бумагами, что на нем и писать было крайне трудно. Как он разбирался в своих бесконечных папках, книжках, тетрадках? Посещая разные доклады, Милюков тут же записывал, — кажется, очень подробно — речи докладчика и оппонентов, даже в тех случаях, когда они никому не могли быть интересны. Все записи он у себя сохранял (что нетрудно) и умел в нуж­ную минуту находить (что гораздо труднее). Помню, в Париже уст­раивалось чествование Н.В. Чайковского по случаю его 75-летия. Н.Д. Авксентьеву и мне было поручено просить Павла Николаевича выступить с небольшой речью. Он тотчас дал согласие. — «Одно только, — сказал он, — не знаю, какую бы избрать тему? Разве вот что: я когда-то слышал в Лондоне доклад, который Николай Васильевич читал в... году»... Не сохранил точно в памяти, какой именно год назвал Милюков, но это был очень, очень давний год, год девятнадцатого столетия. — «Неужели Вы помните, что тогда Н.В. говорил!» — «Да ведь это у меня записано, я могу найти», — ответил Павел Николаевич. Мы только развели руками: со времени доклада Чайковского прошли десятилетия, и какие десятилетия! Были революция, эвакуация, эмиграция. Уезжая в 1917-18 году из Петербурга, из Киева, из Одессы, Милюков всюду возил с собой сотни чужих докладов, — и теперь, в Париже, у него хранилась запись доклада, прочтенного 30-40 лет тому назад, и он мог ее найти на полках своей огромной библиотеки!

Эта библиотека (тысяч двенадцать томов) была им составлена в Париже. Он покупал книги по случаю, ходил по набережным Сены, верил, что там у букинистов бывают ценнейшие находки — и действительно раза два в жизни ценнейшие находки делал. По счету это была, если не ошибаюсь, третья библиотека в жизни Милюкова. Захватив Париж, немцы вывезли ее в Германию. Павел Николаевич немедленно приступил в Монпеллье к созданию четвертой библиотеки. Мне писали, что он и там посещал букинистов, тратил деньги, которых становилось все меньше, на покупку греческих и латинских классиков (разумеется, в подлинниках) и на девятом десятке лет жизни необычайно радовался покупкам, особенно тому, что заполнялись пробелы в его парижской библиотеке, которую П.Н. надеялся снова увидеть после победы над Германией.

Был он, в полное отличие от Ллойд Джорджа, человеком колоссальной энциклопедической учености. Достаточно известно, чем ему обязана русская историческая наука. В политической области он, кажется, знал решительно все: здесь Милюков мог в любое время заменить не одного эксперта, особенно по делам внешней политики. Его первая жена Анна Сергеевна рассказывала, что в пору работы Павла Николаевича в Государственной Думе он у себя дома ежедневно получал и прочитывал, или, по крайней мере просматривал, газеты на тринадцати языках! Двадцать пять лет тому назад, в 1918 году, мне случилось быть с ним в Константинополе. В этом многоязычном городе Павел Николаевич был тогда не только фактическим руководителем делегации русских общественных организаций, отправившейся в Париж и в Лондон, но и ее незаменимым переводчиком. Он разговаривал по-турецки с престарелым великим визирем, говорил с иностранными журналистами на языке каждого из них, объяснялся по-болгарски и, помнится, также по-новогречески с лодочниками на Золотом Роге. Однажды я утром зашел к нему по делу в его номер в гостиницы Тжатлиана и застал его, разумеется, за работой. Перед ним лежали учебники: он с раннего утра упражнялся в переводах с русского языка на турецкий — «Вижу, что стал забывать турецкий язык, хочу освежить его в памяти», — объяснил он. В Западной Европе государственный деятель, прилично знающий хотя бы один французский язык в дополнение к своему родному, может в настоящее время считаться редкостью; а о лорде Холдене, который знал еще и по-немецки, в Англии говорили почти как о чуде.

И еще одно небесполезное свойство, в котором и из врагов никто не откажет Павлу Николаевичу: это его абсолютная честность, бескорыстие, неподкупность. Вспоминаю забавное определение понятия «честного политического деятеля», данное лет сто тому назад одним циником: «Честный политически деятель это тот, кто, получив деньги, верно и добросовестно служит людям, которые его подкупили». Но, разумеется, я тут говорю не о вульгарной продажности: к счастью, ее в русской политической жизни вообще почти не было. Я говорю даже и не о том, что за Павлом Николаевичем никогда не было и не могло быть косвенных закулисных влияний каких бы то ни было финансовых или промышленных групп. Когда Павел Николаевич говорил речь в Государственной Думе или писал передовую статью в «Речи», никому, во всяком случае, не приходило в голову сомневаться в одном факте: Милюков говорит и пишет то, что думает он, Милюков, а не то, в чем так или иначе заинтересована та или иная финансовая, промышленная или еще какая-либо группа. Можно сказать, что это само собой разумеется, что тут и заслуги никакой нет. Сошлюсь, однако, на некоторые ученые труды, специально посвященные вопросу о косвенных денежных влияниях на политических деятелей и в демократических, и в тоталитарных странах. Продажность? О, нет! Гораздо благозвучнее: «Косвенные денежные влияния». С этими косвенными влияниями в Западной Европе должны были считаться и лично-честные неподкупные люди. Вспомним нашумевшее слово Эдуарда Эррио: «Le mur d'argent!» Павел Николаевич ни с какими «серебряными стенами» не считался и даже не интересовался ими. И точно так же невозможно было его соблазнить министерскими портфелями. Ему ведь предлагали власть задолго до февральской революции. Он поставил условия, оказавшиеся неприемлемыми. В торг он и не вступал: без принятия его условий власть его не интересовала.

Это сочетание свойств силы воли, таланта оратора и публициста, бесстрашия, учености и бескорыстия, при большом душевном благородстве, нельзя даже назвать редким: оно совершенно исключительно. Без преувеличения можно сказать, что его не было у громадного большинства западноевропейских государственных деятелей двадцатого столетия. Если бы с сочетанием всех этих свойств Павел Николаевич родился англичанином, — он был бы премьером в течение десятилетий, и, быть может, лучшего премьера для Англии нельзя было бы себе представить. Однако гадательные биографические суждения, начинающиеся со слова «если бы», и совершенно бесполезны, и ничего, кроме, горечи, не оставляют. Жизнь, дело, личность Павла Николаевича Милюкова достаточно значительны и без этого слова. Он был необыкновенный, большой, очень большой человек. Быть может, такие люди, как он, еще кое-где изредка встречаются. Но думаю, что скоро их больше не будет нигде, так как навсегда безвозвратно ушла та среда и тот дух, которые могли их порождать.

См. также:

История и современность