С тех пор, как атомная бомба брошена в Хиросиму, человечество живет в каком-то оцепенении. Победа не принесла с собой радости. Мир оказался тяжелее войны. Его задачи, по существу разрешимые, оказываются не по плечу для мира, безнадежно расколотого между воинствующим фашизмом и безвольной демократией. Для одних борьба, война, революция - естественное состояние, даже более: долг и подвиг. Жертвы не идут в счет для них, люди как муравьи, кровь как вода. Другие настолько подавлены ужасом недавней войны, что не способны поднять и руки для своей защиты. Для одних готовящееся столкновение представляется как торжествующая революция и завоевание мира. Для других как конечное разрушение культуры. Для иных чутких людей так называемый «атомный век» исчисляется несколькими годами. Страшное изобретение это - смертный приговор для человечества, бессильного организовать мир. Мы живем как неизлечимый больной, диагноз которому только что поставлен. Сознание близости конца меняет все отношение к вещам. Пропадает вкус к жизни, к ее вечным, элементарным радостям. Все заволакивается серой дымкой. Люди перестают читать газеты (другие перестали уже давно). Читающие не могут принимать всерьез той трагикомедии, которая, под именем мирных конференций, заседаний UNO, разыгрывается на авансцене истории. Актеры и сами не могут относиться серьезно к своим ролям, не верят ни одному своему слову. За кулисами балаганчика происходит настоящее темное действо: подготовка новой, уже атомной, войны. Тот год, когда одна из военно-фашистских держав изготовит достаточное количество бомб в своих тайных лабораториях, будет концом нашей цивилизации. Вероятно, и нашей жизни.

А между тем - даже странно думать об этом - еще не все погибло. Судьбе угодно было, чтобы страшное оружие смерти оказалось на короткое время в руках миролюбивой и свободолюбивой страны. Оно могло бы сделать ее распорядительницей и устроительницей мира к его счастью и спасению. Для этого она должна лишь обладать зрением и волей. Пока что мы видим, что ее духовные вожди слепы, а политические - безответственны. Не хотят видеть того, что есть. Живут иллюзиями давно ушедшего идиллического XIX века. И не хотят взять на себя бремя ответственности, остановить неуклонный скат к бездне. Перестать зарывать голову в песок текущих дел и делишек и принять решение.

Унизительно думать, что мы погибаем от человеческой глупости и трусости. Но нет ли в самой этой ситуации искры надежды? В самом деле, механизм гибели - чисто психологический; в нем нет никакого предопределения, никакой необходимости. Если гибель зависит от сознания и воли людей, то от них же зависит и спасение. Разве не может произойти переворот в сознании: откроются глаза, родится воля, и смертный приговор будет если не отменен, то отсрочен опять? И от человечества будет зависеть, как воспользоваться этой последней отсрочкой.

Для тех, чья воля весит бесконечно мало на весах истории, эти годы «между двух войн» могут, а следовательно должны быть временем осознания, проверки совести. Есть горькое и не всегда бесплодное утешение в гётевском:

Mir gab ein Gott zu sagen was ich leide.

Если суждено погибнуть, будем знать, по крайней мере, за что. Если спасемся, то не без участия нашей воли и сознания. В старой восточной сказке путник, преследуемый единорогом и повисший над бездной, где его стережет дракон, тянется в последний раз к ягодам на держащем его кусту. Эта притча очень близко напоминает наше положение. Но, может быть, путнику было бы лучше сосредоточить весь свой ум и волю, чтобы восторжествовать и над единорогом и над драконом (легко подставить под эти символы современные политические реальности). По крайней мере, в американских романах и не такие положения преодолеваются в «счастливом конце».

Легко понять, что не атомная бомба сама по себе грозит разрушением культуры. Атомная бомба - орудие войны. Война или революция - это срывы, провалы общества, неспособного организовать свои внешние и внутренние отношения. Другими словами, война, в наши дни ставшая перманентной, есть выражение внутреннего кризиса нашей цивилизации, С этим согласится всякий. Войны прошлых веков, при всем их варварстве, были явления «нормальные» - конечно, в том смысле, в каком нормальны грехи и пороки людей, всегда смешанные с их доблестями и добродетелями. Соперничество и гордость, борьба за власть, деньги или престиж - это постоянный материал, который очищается и преображается в культуре, подчиняясь социальным нормам, добровольно признанным и укорененным религиозно. Но бывают эпохи, когда разрушаются самые нормы, у исторических деятелей не оказывается никаких правил игры, и тогда первобытный хаос вырывается из подполья, и историк говорит о разложении и гибели культуры. В наше время поразительно обнажённо выступают моральные пружины социального кризиса. Никогда еще техническая и экономическая культура не давала таких возможностей для легкого удовлетворения всех законных потребностей человечества. При данном уровне техники легко накормить, одеть, настроить гигиенические жилища не только для белых рабочих, но и для цветных париев всех континентов. Давно уже сказано, что наш экономический кризис - от изобилия, а не от скудости. Главные социальные проблемы - не проблемы труда, а проблемы досуга. Если же голод по прежнему царит на земле, а миллионы изнемогают от непосильного труда, то это - результат хаоса и неспособности организовать огромные производительные силы. Борьба интересов между нациями, споры за этнографические и стратегические границы - чистый мираж в эпоху обилия и атомной бомбы. Единственно реальные границы народов - это в понимании Пушкина, Гёте, Шекспира, Расина и Данте. Но плодотворные и важные проблемы их стилей - а национальные личности суть прежде всего эстетические категории - не решаются и не углубляются путем массового истребления их читателей. На первый взгляд социальные конфликты более реальны, но это лишь на первый взгляд. Нетрудно видеть, что не борьба за правильно понятые интересы классов, а ненависть и гордость мешают построению нового общества. Для капиталиста строй экономического самодержавия, который он отождествляет со свободой, есть прежде всего основа власти над людьми, утешение честолюбия, а не источник материальных благ. С другой стороны, всё еще не померкшее обаяние коммунизма, конечно, не в том, что он обещает рабочим государственное закрепощение труда, но в том, что он обещает и очень удачно выполняет физическое истребление их врагов. Ради удовольствия поставить к стенке или уложить под нож гильотины классического карикатурного буржуя более тёмные или более импульсивные слои пролетариата с энтузиазмом надевают на себя цепи небывалого рабства.

Легко свести все современные мировые конфликты к старой схеме смертных грехов. Но в отличие от прошлых - конечно, не менее греховных - эпох человечества нами утрачено сознание добра и зла. Нет той омерзительной гнусности - уничтожения пяти или шести миллионов евреев, целых классов в России, - которая не находила бы оправдания, почтительного восхищения или равнодушия со стороны людей культурных, неглупых и незлых. Они еще не превратились в чудовищ, но у них атрофировалась способность моральных оценок, которая отличает живую личность от живого трупа. Самое редкое чувство, которое можно встретить теперь - это подлинное нравственное негодование. Чаще всего под него гримируется ненависть, и она выдает себя односторонностью своего направления: против Гитлера, против Франко, против Сталина. Своим всё прощают. Впрочем, прощают и чужим, когда этого требует выгода или официальные приличия. Каких только грязных и кровавых рук не пожимают люди, еще не утратившие личного стыда, на всяких международных съездах. На этих съездах встречаются политики, у которых нет, кажется, ни одной общей идеи, ни одного общего чувства. При необходимости иметь общий язык пользуются трафаретами XIX века, в которые не верит большая часть собеседников. Одни лгут бесстыдно в глаза, другие лицемерно принимают ложь противников за чистую монету. Это называется соглашением. Самое тяжелое в духовном воздухе современности - это всепроникающая ложь. Она с необходимостью рождается из гибели ценностей, из утраты общей меры оценок, которая лежит в основе всякой культуры.

Кризис гибели или кризис роста? Невозможно забывать об этой альтернативе; иначе неизбежно скатишься в правую или левую пропасть фашизма. Разложение, гибель старых ценностей весьма часто сопровождают в истории рождение новой культуры. В скаредной экономии «прогресса» новое почти всегда покупается за счет старого. То равенство за счет свободы, то свобода за счет равенства; пространство за счет линии, линия за счет пространства... По счастью, это происходит не так, как хочется сторонникам интегральных революций: старое не истребляется и не выкорчёвывается до конца. Прогресс был бы немыслим, если бы каждая революция начисто уничтожала всё, что сделано ее предшественницей. В перманентной революции человек оставался бы вечно полуобезьяной. Да и революция - термин мало пригодный для характеристики исторических движений. Революция, переворот, разрыв, ломка - механические термины, которые в применении к органическим процессам означают ненормальное, болезненное состояние, угрожающее смертью. Революции приемлемы лишь как частичные болезненные явления, заживляемые здоровыми силами социального организма. Заживляемые - но не всегда. Франции так и не удалось за полтораста лет залечить социальных и духовных ран, нанесённых ей революцией. Основная линия истории - это накопление ценностей, а не их разрушение; преемство, а не прерыв; традиция, а не революция. Частичное сохранение феодализма в Англии объясняет многое в жизненности её демократии; тоталитарная выкорчевка феодализма в России порождает как её самодержавие, так и сталинизм. Но, конечно, верно, что всякое движение в нашем падшем мире означает разлуку, всякое обогащение сознания в падшем времени означает частичное забвение. Даже в мирные, органические эпохи старик, уходящий из жизни, видит то, чего не видят его дети (но что увидят внуки): как много правды и прелести исчезло за его недолгие годы. В этом видении его правда. Но эта же правда мешает ему видеть правду новой жизни, в которой он чужой. Нельзя встать безусловно на сторону врагов Петра, даже признавая (или идеализируя) красоту древнего русского быта. Слишком явны культурные плоды новой, императорской России. Нельзя оплакивать отмену крепостного права, хотя именно на нем выросла изумительная дворянская культура, великая литература и искусство, выше которых ничего не создавала Россия. Современнику, застигнутому исторической катастрофой, не может быть ясно её значение: смерть или рождение новой жизни? Вопрос решается не тем, лучше ли, теоретически, новые, рождающиеся ценности старых, умирающих. Вопрос в том, может ли их вместить старая культура, не захирев или не рухнув. Вопрос в том, умирают ли вторичные, заместимые ценности или те, коренные, из которых вырастала и на которых держалась старая культура. Мы имеем в истории примеры тех и других революций. Перелом от средневековья к эпохе гуманизма, от древней Руси к Империи сопровождался безжалостной гибелью нравственных и художественных ценностей. Можно было сомневаться, устоит ли сама жизнь, можно было увидеть - в папе, в царе - Антихриста. Но жизнь устояла, потому что не погибло христианство, тысячу лет питавшее культуру, хотя церковь, и католическая и православная, понесла тяжелые потери. Однако античный Рим не пережил падения старых богов. Новая религия оказалась бессильной влить новые, социальные энергии в расслабленный организм. Древняя цивилизация умерла, хотя и не бесследно.

Теперь принято среди ученых подчеркивать непрерывность развития от древнего мира к средневековью; среди профанов - беспечно скользить над пропастью столетий к новому расцвету. Стоит ли плакать о разрушенной Олимпии, когда впереди шартрский собор, парижский Нотр-Дам? Я принадлежу к тем, кто предпочитает Нотр-Дам Парфенону. Но я не могу забыть, что между ними лежат века, - точнее, полтора тысячелетия - сначала медленного замирания культуры, потом дикого варварства, озверения, невежества - всего того, что покрывается красноречивым именем Dark Ages, темных веков, хотя и прорезанных лучами святости. Представьте конкретно эти века перед нами, и потом скажите, примирят ли вас будущие соборы или народные дворцы тридцатого столетия с гибелью старой любимой Европы и России.

Гибель древней Атлантиды не единичное явление. Все известные нам цивилизации погибли или погибают на наших глазах, прожив два-три, а то и одно тысячелетие. Но нам, конечно, известно и множество спасительных кризисов, болезней «не к смерти, а к славе», которыми особенно богата наша динамическая, «фаустовская» цивилизация. К какому типу катастроф относится переживаемая нами? Этого не дано знать никому из ее очевидцев и участников. Это тайна не «железных законов» истории, не Божия предопределения, а человеческой свободы. Если в буре, разрушающей старое, устоят и окрепнут самые последние твердыни, то снова зазеленеет обновленное дерево культуры. Если рухнут или раскрошатся они, человек надолго вернется в леса и пещеры, к луку и кремню.

Многое, слишком многое оправдывало бы пессимистический взгляд на современный кризис как на падение европейской (христианской) цивилизации. Выветривание религиозных верований в широких массах, уничтожение общего этического мерила, варваризация искусства, рост невежества во всех слоях общества. На этой канве легко вышивать узоры. Сейчас у меня нет для этого ни времени, ни охоты. Отмечу лишь утрату у современного культурного человека веры в свои ценности, которая заставляет его искать идеала вне его сферы культуры: в Москве, в Азии, в Мексике, в тропической Африке... В самоубийственном смирении - искусство Европы учится у негров. В школе происходит непрерывный процесс диссоциации, отрыва юных сознаний от культурных традиций; истории, литературы прошлых времен. Детективный роман вытесняет Толстого, Диккенса, Флобера. Распад научного синтеза делает невозможным появление универсальных умов, которые осмыслили бы в целостной системе бесконечное множество фактов и гипотез. Самые мощные политические движения современности пользуются не научным методом, а социальными мифами. «Протоколы сионских мудрецов», в научном смысле, стоят коммунистического (только ли?) представления, что мир управляется банкирами, которые устраивают войны... Замечательно, что регрессивное движение почти во всех странах протекает под самыми передовыми лозунгами: нового искусства, прогрессивной школы, «либеральной» политики. Защита культуры, свободы, человечности становится консервативным делом. Но это компрометирует ее. Печать викторианства лежит на защитниках свободы. Да и по возрасту настоящие либералы встречаются чаще всего среди стариков. Здесь мы подходим к самой ключевой проблеме нашей эпохи, которой имя - фашизм.

От правильного понимания фашизма зависят и меры борьбы с ним и надежды на его преодоление. Американцы, которые взялись за искоренение фашизма в Германии, не имеют никаких шансов на успех, потому что им непонятна его природа: они живут в самосознании XIX века. Фашизм есть болезнь современного человека, и только через понимание современности удается подойти к нему.

Безнадежны попытки истолковать фашизм как классовое движение буржуазии. Неправильно понимание его как голой реакции, как обороны отсталых слоев против прогресса. Фашизм приходит и справа и слева. Я считаю коммунизм одной из форм фашизма. Фашизм, конечно, реакция против XIX века и гуманизма вообще. Но это реакция, приходящая через революцию. В своем сознании он строит новый мир на развалинах старого. Быть может, лучший ключ к фашизму дает его возрастная оценка. Фашизм есть движение молодежи. Недаром его итальянский гимн - Giovinezza. Сейчас в Германии наиболее упорные нацисты - остатки Hitler Jugend. И не только потому, что им хорошо забили головы в школе и лагерях. Было, вероятно, что-то такое в нацистской доктрине, что удовлетворяло молодежь более, чем все буржуазные и социалистические течения. К тому же наблюдению можно подойти и с другой стороны. Если взять три страны, где фашизм получил свое классическое развитие: Италию, Германию и Россию, то нельзя не видеть общие черты в их дореволюционной культуре. То были страны «передовые» в смысле влечения к последним словам культуры. Футуризм был провозглашен в Италии и дал настоящих поэтов в России. Германия тоже была страной передового искусства. Фашизм - это «передовое», последнее слово политической культуры Европы в ее упадке. Наибольший иммунитет к нему сохраняют страны духовно консервативные, прежде всего Англия. Если дорога истории идет к пропасти, то передовые ездоки первые и сваливаются в нее. Те, кто оказываются позади, имеют шансы уцелеть и свернуть на другой путь.

Но фашизм не просто бездна, то есть пустое место или чистое зло. Он не мог бы увлекать молодежь и целые народы, если бы в нем не заключались и элементы положительных ценностей. Да и мы сами, то есть многие из нас, стараемся отыскивать положительные черты в жизни советской молодежи и в советской литературе. Приблизительно то же самое можно найти и в Германии и в Италии. Важно не только то, что зло в чистом виде существовать не может, что оно всегда паразитирует на каком-либо добре. Важно то, какие именно положительные ценности увлекают передовые народы и возрастные группы, ибо в этом указание и нашего собственного пути.

Если исходить из предпосылки, что мы переживаем кризис роста, а не гибели, то надо искать в современности, в хаосе и борьбе противодействующих сил те, что указывают путь к будущему Фашизм есть ложный путь - прежде всего потому, что культуры нельзя построить на тех жалких схемах, которые он кладет в основу общества будущего. Фашизм есть ложный ответ на вопрос, поставленный историей. Он прав в своей проблематике, в своей критике старого общества. И мы должны видеть эту правду.

Защищая индетерминизм, свободу в историческом процессе, мы видим и её границы. Мы ощущаем огромную тяжесть и косность истории, как в ее покое, так и в движении. Историю нельзя поворотить в любом направлении. Но на распутьи, на перевале можно организованными усилиями или гениальной интуицией сообщить добавочную силу одной из противодействующих энергий. Культура будущего провидится в настоящем, но не в одном, а в нескольких вариантах. Наш вариант - гуманизм и свобода. Он не может победить, если мы встанем просто грудью против катящейся лавины, и на каждое утверждение фашизма ответим отрицанием. В этой позе есть нечто героическое, но безнадежное. Она вполне допустима для одинокого мыслителя, но не для общественного деятеля. Политически и социально ориентированный мыслитель ищет рычагов, приводящих в движение действительность, и здесь он должен считаться с живой силой движущейся исторической массы и ее направлением. Вопрос только в том, сможет ли он сочетать, подчиняя ее, слепую силу данного движения со своими идеалами. Попробуем рассмотреть те положительные элементы фашистских систем, которые могут быть и нашими путеводными вехами.

Одна из характерных черт фашизма, отличающая его от старых, военно-полицейских диктатур, есть его идеологическая тоталитарность. Фашизм исповедует свою философию, свою науку, свою догму - в каждой стране различные, но всюду требующие безоговорочного признания. Для защитников свободной культуры, даже культуры вообще, эта духовная тоталитарность - главное зло фашистской системы. Но, несомненно, она является притягательной силой и для молодежи и для масс, жаждущих прямого и цельного ответа на все вопросы жизни. Здоровый, цельный человек не может жить в духовной анархии, когда на каждый проклятый вопрос от духовных вождей, жрецов науки, лучших мыслителей он слышит одно «не знаю». Или «каждому своё». Не может существовать и культура, растерявшая всю общность оценок. Уже давно, из глубин XIX века, доносится стон художников об утрате общего стиля. Искусство не может жить, если каждый творец и работник должен для себя создавать свой собственный стиль, своё художественное миросозерцание. Не может быть общественной школы, если все учителя противоречат друг другу, или даже если противоположные системы воспитания, этики, философии сосуществуют в борьбе организованных школьных систем. За последние два столетия мы привыкли к тому, что в нашем обществе мирно уживаются различные религии, философии, партии и политические доктрины. И, конечно, в терпимости, увы, далеко не всеобщей, мы справедливо видим одно из главных завоеваний разума и совести. Мы убедились, что христиане и атеисты могут работать рука об руку в культурном деле. Но забываем часто об одном. Эта возможность существует до известной черты. И эта черта проходит там, где начинается сфера этики, точнее социальной этики. Сотрудничество атеистов с христианами было возможно потому, что атеисты сохраняли, если не целиком, то в значительной доле, христианскую этику как основу общественности. Они пытались обосновать ее на науке, на истории, на чем угодно, только не на религии. Но они были согласны с христианами, что общество должно строиться на справедливости, на альтруизме и даже на сострадании к слабым. Вся так называемая «социальная» работа демократических стран вдохновлена, прямо или косвенно, идеалами Нагорной проповеди. Но настало время, когда «передовые» умы - Ницше, Маркс, Горький, декаденты - восстали против сострадания. «Падающего толкни». Поэты, вместо жалости к жертвам, стали переживать садистские восторги палача. Наконец, пришли социальные пророки в России и Германии, которые стали проповедовать убийство миллионов для счастья или могущества народа. И массы шли за ними.

В демократии не может быть места для партии, которая открыто требует истребления евреев или негров, - с этим все согласны в демократическом лагере (насчет помещиков и даже крестьян уже согласия нет). Но какие убедительные доводы могут быть противопоставлены убийцам, если утрачена общая нравственная почва?

Перед демократической культурой стоит задача необычайной трудности: найти общий язык, общую веру, не прибегая к насилию в духовной борьбе. С насилием демократия перестает быть сама собой, создавая все новые формы - например, христианские или массонские - того же тоталитарного фашизма, У нас только одно оружие - слово, и это великая сила, если за ним стоит целостное убеждение. Цель наша не в том, чтобы уничтожить все ереси, даже очень опасные, но в том, чтобы обеспечить истине господство в сознании большинства и в организованной общественной жизни. Было спокойное, праздное время, когда считалось, что культура красна многообразием мнений и что вопрос об истине - во всяком случае, абсолютной Истине - неуместен. Демократию отожествляли с релятивизмом. Повторяли и повторяют еще роковые слова Лессингова Натана о предпочтительности искания истины её обладанию. В этом афоризме ключ к нашей гибели. Нельзя искать истины, если не хочешь обладать ею. Скептицизм есть состояние обреченных классов или обществ - он не пригоден для тех, кто еще не проклял жизни.

Все великие культуры прошлого покоились на общности миросозерцания. Это не исключало борьбы идей внутри их. Борьба, необходимое условие творчества и движения, шла вокруг частных, хоть и важных проблем. Спорящие принадлежали к общей духовной семье. Соединяющее их было важнее того, что разъединяло. Был общий язык и возможность частичной рецепции неправоверных взглядов господствующим большинством. Были, конечно, и такие меньшинства - прежде всего религиозные, - которые не участвовали в общей жизни, но они поэтому и не представляли опасности для целого. Костры инквизиции были преступлением, не вызываемым необходимостью.

На рубеже двадцатого столетия, в зените скептического века, мы думали, что этот общий закон культуры - единство в многообразии - не относится к нам; что наша демократия может построить общество из одних противоречий. Мы ошибались. На наших глазах общество рушится, лишенное духовного единства. Из его обломков, как материалов, варвары пытаются строить жалкие бараки, но по определенному плану. Их потребность в плане, в единстве вполне законна. Но их истина так скудна, что ничем не отличается от лжи; именно поэтому она может быть вбита в головы только насилием.

Мы должны обладать истиной всеобъемлющей, универсальной, которая вместила бы все частные истины. Тогда она не будет нуждаться в насилии для своего признания. Но, конечно, она может победить лишь в борьбе против лжи во всех ее разновидностях. Путь к единству идет через разделение, к миру - через войну. Только в этой борьбе нельзя забывать о свободе, которая дана не для одной истины, но и для лжи. В этом главная жизненная трудность нашего стана. Легко сочетать свободу с безверием, насилие с догматизмом. Свободная вера, даже свободный догмат есть всё ещё вечное задание для общества, желающего утвердить себя на христианских началах.

Все фашистские движения социальны. Ни одно из них не защищает капитализма, а в обличении зол существующего хозяйственного строя они не уступают социальным. Можно было бы прямо определить фашизм как одну из форм социализма, в добавление к указанным в Коммунистическом Манифесте: как социализм тоталитарный, революционный, хотя и не классовый. И в этой социальной установке, как и в национальной, фашизм почерпает свою силу. Здесь он отвечает также на один из самых мучительных вопросов современности. И здесь ответ ложен, потому что связан с тоталитарной политикой. Но мы хорошо сделаем, если прислушаемся к его ответу.

Впрочем, не стоит ломиться в открытые двери. Мы живем в перманентном социальном кризисе; я не боюсь сказать, социальной революции, хоть есть люди, которые считают этот кризис преходящим. Поклонники советского фашизма видят заслугу Москвы в том, что она поставила перед миром социальный вопрос. В действительности, он поставлен был непрерывным экономическим кризисом, открывшимся после первой войны, во всей остроте с тридцатых годов. Роль ленинской революции была скорее отрицательной. Она вызвала к жизни все виды западного фашизма для обороны - не капитализма, а национальной государственности. Создав пугало из социализма, она скорее помешала постановке социальных опытов на Западе. Попутчики коммунизма долго были не в силах перевесить страх, вполне законный, буржуазных и крестьянских классов. Только вторая война сломила их сопротивление.

Социализм в наши дни не фантазия утопистов, и не только веление нравственного сознания: это жизненная необходимость для общества, дошедшего до предела экономического хаоса; разумеется, если под социализмом понимать не огосударствление всего хозяйства, а урегулирование, не предрешая его форм. Одно из бесспорных завоеваний социализма - это перелом в экономическом сознании всего «буржуазного» общества. Теперь никто не оспаривает, что хозяйство существует не в частных интересах предпринимателей, а ради удовлетворения общественных потребностей. Некогда священные формы собственности и прибыли должны склониться перед человеком и его нуждами.

К сожалению, американский капитализм, в сознании своих огромных, монопольных возможностей, не хочет уступать. Перед ним еще несколько лет мирового господства, и ради них он готов рискнуть гражданской войной. В идеологии американской интеллигенции эта ситуация сказывается злосчастным смешением капитализма и свободы. Их союз, в прошлом бесспорный и подаривший миру много ценных правовых институтов, теперь расторгается историей. Для свободы надо искать иных более серьезных гарантий, чем свободная конкуренция.

Нельзя, конечно, закрывать глаза и на опасности, которые несет свободе не только коммуно-фашизм, но и вульгарный социализм отсталых доктринеров. Если под социализмом понимать всеобщее огосударствление, то вероятно, что при нынешнем моральном уровне человечества такой социализм, действительно, означает всеобщее рабство. Экономическая зависимость от единого и всемогущего хозяина-государства отнимает у рабочего, то есть у всякого гражданина, и свободу политическую и свободу духовную. Те, кто, как Н. А. Бердяев, считают возможным расцвет духовной свободы на экономическом рабстве, просто не считаются с человеческой природой. Для социальной демократии необходимо сохранение свободы в самом производственном процессе, не сокращение, а расширение творческих элементов труда, а, как ее гарантия, непременный плюрализм хозяйственной организации.

Но социальная тема нашего времени имеет и другой, не экономический аспект. Последние века буржуазного - или шире, индивидуалистического - общества, выросшего из культуры Ренессанса, поставили личность на край гибели. Она потеряла одну за другой почти все формы союзности, в которых находила духовное питание и тепло. Обездушены классовые и профессиональные ячейки, распадается семья, пустеет Церковь. Остается одно безличное чудовище государства, которое, вчера равнодушное к личности, сегодня становится ее тираном. Оставшись без Бога и даже без товарищей по страданиям, одинокая личность делается добычей отчаяния. Современное искусство именно и выражает это отчаяние одиночества.

Фашизм учитывает этот социальный голод и снова включает личность в коллектив. В партии, союзах молодежи личность может забыть о своих проклятых вопросах, о смысле жизни и смерти, в общей работе, в общей борьбе. Зависть опустошенных душ к этой коллективной жизни лежит в корне почти всякого буржуазного попутничества. И в юношеских организациях, в комсомоле и Hitler Jugend, действительно, расцветают товарищество, основанное на вере в идеал, и общая жизнь. Но партии фашизма безжалостны и бездушны. Они высасывают всю кровь и все нравственные силы из подрастающих поколений, а потом выбрасывают их в мусорную яму. И здесь фашизм дает лишь призрачное утоление реальному голоду.

Скаутизм буржуазных стран дает молодежи не больше, а меньше, чем комсомол. К тому же это парамилитарная форма организации, созданная военными и для военного воспитания. Она мало пригодна для воспитания демократического, ориентированного на мир и труд. Но в наш железный век, когда демократия живет все время «между войнами», она не может отказываться и от этой организации, готовящей воинов.

Более цельную, полную жизнь ведут скауты религиозных организаций. Товарищество осмысленно и согрето здесь общей верой и общим идеалом. Это указывает, что новая и подлинная социальность может расцвести лишь на религиозной почве. Замечательно, что в современном религиозном возрождении особенно жизненными оказываются движения, выросшие на почве исторических церквей, а не личных религиозных исканий. Современный человек жаждет не только истины, но истины, социально утверждаемой. Все оглядки на мудрость востока, на религии Индии обречены поэтому на бесплодие. Они могут дать удовлетворение отдельным томящимся душам, но не могут оплодотворить нашей культуры.

Демократия больна безволием. Фашизм полон кипучей энергии. Убивая критический разум и нравственное чувство, он культивирует волю всеми средствами государственной техники: воспитанием, спортом, военно-лагерным бытом. Ему нужна лишь согласная, покорная воля, но это все же воля. Воля без разума и совести - ужасная и злая сила. Но что значат разум и совесть без воли?

Древние греки и христианские мистики утверждали примат созерцания над деятельной жизнью. Многое можно сказать в защиту этой иерархии ценностей. Высочайшие достижения культуры относятся к сфере созерцания - активного созерцания. Но бывают эпохи, когда практика, в самом грубом смысле слова, заполняет все поле жизни и сознания. Пусть проблемы организации хозяйства и политической жизни не обладают духовным первородством. Это плебеи в царстве культуры. Но без их немедленного решения нельзя ступить и шага ввысь. Больного человека надо вылечить, голодного накормить, прежде чем говорить ему о теологии или проблемах физики.

Разумеется, это сознание и соответствующая ему окраска воли живет и в демократическом, особенно американском, обществе. С некоторых пор «динамизм» вошел в ходячий лексикон англосаксов. Волю воспитывают и в комнатных упражнениях - даже по системе йогов - и в коллективах скаутизма и спорта. Может показаться даже, что в Америке, подобно фашистским странам, воля получила уродливое преобладание над другими сторонами личности: разумной и моральной. Но это относится к низшим, в сущности телесным проявлениям воли. Почему в американской политике так мало динамизма? Люди мужественные, умеющие рисковать своей жизнью, проявляют крайнюю робость, подходя к основным вопросам общественной и международной жизни. Здесь их политика сводится к поиску компромисса между враждующими силами. А так как эти силы, как правило, фашистские или фашистски-ориентированные, то политика демократии чаще всего является попытками примирения с господствующим, правым или левым, фашизмом, то есть не выходит из зоны политического зла.

Политикам демократии не хватает воли, в смысле способности бороться за свой собственный путь. Они боятся риска и ответственности, без которых не может быть победы. Это, конечно, связано с тем, что у них нет той яркой цели движения, той Vision, которой сильны их враги. Болезнь политической воли есть производная функция от миросозерцательной пустоты, в которой они живут. Вот почему, будучи сильнее врагов, они не умеют ни сконцентрировать своих сил, ни направить их в действие, полезное действие сегодняшнего дня, в ожидании той новой катастрофы, которая опять подымет их - не слишком ли поздно? - на мимолетную высоту.

Фашизм, несомненно, обязан своими успехами национализму, на почве которого он первоначально вырастает. Но мы не рекомендуем демократии учиться у фашизма любви к родине, расе или нации. Как ни законны, с известными ограничениями, национальные чувства, их политическое значение в наше время чисто отрицательно. Все, что безнадежно и принципиально разъединяет людей, должно отойти на задний план в эпоху построения общечеловеческого единства. В атомный век суверенное государство существовать не может. Политические и экономические связи переросли национальные границы, обособились от содержания национальных культур. Национальность сохраняет свое значение в мире духовных ценностей, но устраняется из мира политических реальностей. Мы знаем, что она не хочет уходить, что в мире повсюду клокочет национальная ненависть. Осенние мухи больно кусаются. Лишенный ныне творческих, положительных элементов, сделавшись органом разрушительных, часто прямо демонических, сил, национализм подлежит обузданию. Если он не подчинится, его ожидает повсюду судьба Германии и Японии, Быть может, он и одолеет, но его торжество будет гибелью для человечества.

Итак, исключаем национализм из числа фашистских добродетелей, спасительных для демократии. Остаются три: цельное мировоззрение, социальная ориентировка, этический динамизм - вот что составляет силу фашизма, и отсутствие чего губит демократию. Признавая все это, не делаем ли мы слишком много уступок фашизму, не ослабляем ли этим волю к борьбе с ним? Нет, вышеизложенные мысли продиктованы чувством непримиримости. Положительные качества фашизма делают его только злее и опаснее. Хорошо обладать цельным мировоззрением. Но если это мировоззрение в корне ложное, извращенное и злое, то сила и организованность делают его еще отвратительнее. Вооруженный бандит опаснее дилетанта с финским ножом и ничуть не привлекательнее. А учиться у врагов есть настоящий метод военной стратегии - впрочем, не только военной. «Слуги монархии не краснобаи», - говорил Лассаль, призывая рабочих учиться у реакции политическому реализму. Но был и Другой, побольше его, который сказал: «Сыны века догадливее сынов света в своем роде» (Лк. 16, 8).

Было бы тяжкой ошибкой, отталкиваясь от фашизма, на все его «да» говорить «нет». На этот путь толкают консервативные защитники буржуазной культуры. Одни хотят видеть сущность демократии в духе релятивизма, другие - в экономическом и культурном индивидуализме. Это как раз те яды, от которых старое общество погибает. Надо уметь различать свободу критического разума от духовного нигилизма, для которого все сводится к игре ума. Не посягая на свободу - и заблуждения, и зла - надо воспитывать себя и других в нелегкой науке разумного пользования свободой. Главное, надо любить истину и верить, что она доступна человеку. Только тот, кто обладает этой верой, может строить жизнь.

Надо охранять личность от тиранических покушений на нее со стороны государства и всех вообще коллективов. Но надо отличать её священное ядро - разумную, нравственную, творческую личность от особи, от индивида, носителя животного эгоизма, который находится в вечной борьбе за собственность и власть с себе подобными. Наша экономика, техника, гигиена тела и духа постоянно требуют ограничения частных эгоизмов, капризов, страстей во имя общего блага. Борьба с заразными болезнями, бандитизмом, порнографией, духом наживы и спекуляции не затрагивает личности, но может стеснять отдельных субъектов или лиц. Не всегда можно провести черту, отделяющую эти две сферы: искусство от порнографии, любовь от разврата, хозяйственную инициативу от спекуляции. Различие познаётся только в опыте. Демократия пока идет ощупью. Несомненно, что новое общество, если удастся построить его, будет упорядоченнее, строже, чем было общество XIX века. Но если в этом неизбежном и благом возвращении к порядку («Ordre Nouveau») будет ущемлена правая свобода, то никакие культурные достижения не искупят нанесенного ущерба. Русский философский язык выработал терминологическое различение, которое, к сожалению, отсутствует в английском. Мы отрицаем индивидуализм, как неограниченное утверждение особей, но защищаем персонализм, как культуру и свободу личности.