Вчера в Беслане похоронили 162 погибших в результате теракта. На городском кладбище руководство страны хотело встретиться со своим народом и поддержать его в трудную минуту. Но потом раздумало. Из Беслана передает специальный корреспондент Ъ АНДРЕЙ Ъ-КОЛЕСНИКОВ.

Казалось, ты и сам на том свете, что ли. Утром возле каждого дома в Беслане – тишина, гробы и люди в черных одеждах. Ты идешь по городу – и на улицах одно и то же: тишина и гробы. На асфальтовых дорогах возле домов на металлических стержнях растянуты длинные шатры. Сквозь них можно проехать на машине. Эти шатры будут заставлены скамейками и столами, когда люди вернутся с похорон на поминки.

Я стою возле одного дома. Альбине Цокаевой через семь дней исполнилось бы 12 лет. Она погибла, получив две пули в лоб и осколок в рот. И все-таки гроб открыт. С ней все хотели проститься. Ее отец ходил от огромных чанов, в которых варилось мясо (ранним утром родственники принесли в жертву двух бычков), к дому, не зная, чем помочь родственникам, которые взяли на себя похороны. Обычно это делают, не давая ни к чему прикоснуться родителям, соседи, но у соседей тоже кто-то умер. И к ним тоже кто-то приехал, и делал все за них.

Рядом со мной стоял двоюродный брат отца Альбины Руслан. Он живет в Геленджике. Летом у него гостила еще одна девочка из Беслана, его племянница Залина Албегова. За неделю до отъезда она сделала себе татуировку на плече. Если бы она посоветовалась с дядей, он бы запретил. Но когда он увидел, что татуировка в виде солнца, успокоился. К тому же девочка сказала: через две недели сойдет сама. Он все-таки договорился с ней, чтобы она постаралась не говорить об этой татуировке маме: сойдет и сойдет.

Уже несколько дней у них вся надежда на эту татуировку. 1 сентября Залина пошла в школу #1. Ее не нашли ни среди живых, ни среди мертвых. Она пропала без вести. Руслан объездил все морги и все больницы, и уже не по одному разу – ее нет нигде.

– Я перерыл все фрагменты тел,– тихо говорил он, стоя в тридцати метрах от гроба Альбины.– Мы бы узнали ее. Узнали бы по зубам, по татуировке, но ее нигде нет. Ну сколько из фрагментов можно сложить людей? Мы, родственники, собирались, прикидывали: ну 30, ну 40, но не больше. А пропало без вести почти 250, как нам сказали. Где наши дети? Есть одно предположение.

Он даже оглянулся, не подслушивает ли нас кто-то из тех, кому не нужно про это знать:

– Люди видели, как нашу Залину боевики выкинули в окно. Но на земле ее не нашли. Где же она?

Он внимательно посмотрел на меня. Я молчал, конечно. Я не понимал, к чему он клонит.

– Говорят, эти животные забрали с собой наших детей,– сказал он.– Не всех, конечно. Но кого-то явно забрали. Им же надо было обезопасить себя.

– И где же, вы думаете, ваши дети?

– Могли выбросить их по дороге, когда стали им не нужны. Ну сами посудите, зачем им лишний груз? А дети настолько в шоке, что просто не знают, куда им идти. А может, увезли с собой совсем. Но главное, они живы, понимаете? И мы все равно найдем их. Вы поможете? Вы опубликуете ее фотографию?

На столе возле стоящих на огне чанов с мясом лежали осетинские пироги.

– Вы наши обычаи знаете? – спросил меня высокий пожилой осетин.– Если два пирога – это горе. Три – радость. А знаете, что мясо нарезают по-разному, если похороны и если свадьба? Если похороны, то куски больше, а если... ну, в общем, много у нас тонкостей. Вам не обязательно обо всем знать. Вот, например, Александр Сергеевич к нам приезжал, так вообще не понял.

– А как фамилия? – уточнил я.

– Да Пушкин. Пушкин фамилия. Поэт. Он это потом подробно описал. Стоят люди, руками машут, плачут, а в чем дело – непонятно. А просто гроб в доме был. Он и сейчас в доме. Там с Альбиной женщины сидят.

– А где мать? – спросил я.

– А она в больнице лежит,– объяснил Руслан.– Она тоже среди заложников была и дочку собой прикрыла, когда взрыв раздался. На нее плита упала и позвонки с ребрами переломала. Ребра в легких застряли. Она не говорит ничего, потому что ей очень больно, но в глазах у нее один вопрос: что с Альбиной? Мы хотели сказать, но врачи говорят: если вы хотите и мать потерять, скажите, конечно.

– Парни когда уехали могилу копать? – подошел к Руслану молодой осетин.

– Да с раннего утра. Уже должно быть все готово. Вы знаете наши могилы? – спросил меня Руслан.– Они как дом. Мы обкладываем их кирпичами под расшивку. Ну то есть с узорами красными.

– А вот смотрите, человек идет,– подошел к нам старик.– Видите, видите? Он тоже девочку свою ищет. Знаете, что с ней случилось? Страшное горе: он ее вытащил из спортзала, посадил в белый "Шевроле", побежал спасать других – и вот уже третий день найти ее не может. Она жива была, она говорила с ним. Где же она?

Парень в камуфляже принес кожаный чемоданчик средних размеров, положил на стол и достал из кармана брюк несколько свернутых в трубочку тетрадок. Ему начали давать деньги. Он складывал их в чемоданчик и записывал фамилии и имена в тетрадку. Давали по 50 рублей и по тысяче.
– Не думаешь, что мало людей соберется? – озабоченно говорил Руслан своему соседу.– Я знаю, что еще подойдут, но мне кажется, везде в Беслане похороны, и все к кому-то должны прийти. Если бы только у нас похороны были, людей было бы больше.

Но людей было и так много. И они все подходили. Молча стояли перед отцом и дедом Альбины, потом обнимали их и отходили в сторону, уступая место другим.

– Дед у Альбины – герой,– ни с того ни с сего рассказывал мне еще один осетин.

Души этих людей были поразительно открыты даже в этот день.

– Он герой, но не потому, что воевал и в плену в Италии был, а потому, что когда старший сын у него умер, он ни одной слезинки не проронил. А вот теперь он тоже герой. У него внучка умерла, и он все время плачет, ты видишь, слезы текут у него сейчас, а он выдержал, не умер,– говорили мне уважительным полушепотом.

Когда собралось, мне показалось, около двухсот человек, гроб вынесли из дома, и началось прощание. Женщины плакали навзрыд. Мужчины, впрочем, тоже. Один из родственников сказал, как полагается в этих случаях, короткую речь. Говорил по-осетински.

– Что он говорит? – спросил я у соседа.

– Благодарит всех, что пришли. Никакой политики,– ответил он и посмотрел на меня, мне показалось, с сочувствием.

Снова прощались девочкой. Потом пошли за гробом на главную улицу. Проходили мимо 1-й школы, и никто даже не взглянул в ее сторону. Этой школы больше нет для этих людей. Альбину повезли на кладбище.

Рядом с 1-й школой стоят две пятиэтажки. У них общий двор. Вчера в этом дворе хоронили шестерых: двух взрослых и четырех детей.

Пошел дождь. Люди стояли под навесами, такими же, как и у дома Альбины, и под открытым небом. Места под навесами не хватало. Женщины плакали, обхватив руками гробы. Одна из них потеряла сознание, и ее оттащили под навес. Я удивился, что рядом нет ни одной скорой помощи или хотя бы врача. Нигде в Беслане я в тот день не увидел врачей. Все врачи дожидались людей на кладбище.

Женщине прикладывали ко лбу мокрый платок и натирали ей кончики пальцев. Принесли три стакана воды. Больше ей ничем помочь не могли.

Здесь, во дворе, тоже говорили короткие речи по-осетински и прощались, потом понесли гробы к машинам.

А на улицах уже были заторы из машин, людей и гробов. Поверх голов и капотов на руках плыли гробы. И мне казалось, что начался хаос и люди не понимают, куда идут и что делают. Гробы не могли пробиться к машинам, которые должны были отвезти их на кладбище. Никто не управлял происходящим. Никто словно не знал, что в Беслане в этот день будут хоронить столько людей и что отовсюду в этот город приедут родственники, друзья и обычные, не имеющие никакого особенного отношения к погибшим люди.

Те, которые несли гробы, останавливались в нерешительности, им кричали, что надо поворачивать, и они, плача, поворачивали и снова останавливались. А те, которые кричали им, разводили руками и тоже плакали, бессильно. А в это время из дворов подходили и подходили.

Я пешком дошел до кладбища. Единственное в Беслане кладбище – в полукилометре от города. Эти полкилометра надо пройти по федеральной трассе Ростов–Владикавказ. На ней обычно много машин. Вчера я увидел на ней такой же поток из машин, гробов и поднятых рук. Все хоронили всех в один и тот же час, как заведено.

Прямо к кладбищу примыкает пустырь. На этом пустыре и были выкопаны могилы. Огромное поле было уже усеяно могилами и людьми, стоявшими вокруг них. Все это время дождь не прекращался ни на минуту и уже давно превратился в ливень. Те, кто добрался, не замечали его. Почти все гробы были закрыты, а больше им не о чем было беспокоиться.

Не было никакой музыки. Позади одного гроба шел оркестр, но он замолчал, как только ступил на пустырь.

Люди стояли в разных концах пустыря и, плача, опускали детей в могилы, обложенные кирпичом под расшивку, накрывали гробы бетонными или металлическими плитами, засыпали землей. Над пустырем стояли рыдания и стоны.

Через час поток тех, кто уходил с кладбища, стал больше того, который только еще двигался к нему. Я тоже собирался уйти. Из-за дождя я уже почти ничего не видел впереди себя. И тут я услышал, как кто-то сказал кому-то:

– Смотри, это что за ребята там стоят?

Я невольно посмотрел по сторонам. И я был ошарашен. Я не видел этой трибуны из-за ливня. Она возникла из ниоткуда, как в кино. Я даже отшатнулся, когда поднял глаза и увидел ее слева, в двадцати метрах от себя. Трибуна была обтянута черным и стянута красной полосой. На этой трибуне прямо перед собой я увидел человека, похожего на генерального прокурора. Он стоял, держа в руке зонтик. Честно говоря, я и подумал только одно: ну до чего похож. Я посмотрел на тех, кто стоял рядом с ним, и мне вдруг стало ясно: да, это генеральный прокурор. Он это, он. Ведь рядом с ним стояли председатель Госдумы России Борис Грызлов, председатель Совета федерации России Сергей Миронов, глава администрации президента России Дмитрий Медведев, представитель президента в Южном федеральном округе Владимир Яковлев, мэр Москвы Юрий Лужков, губернатор Санкт-Петербурга Валентина Матвиенко, президент Северной Осетии Александр Дзасохов... Не было только членов правительства страны и ее президента, который, впрочем, заезжал ведь сюда уже днями, а значит, в этот раз его присутствие и не считалось необходимым.

Известный осетинский поэт с фамилией, которую я не смог запомнить, уже открывал, тоже стоя на трибуне, траурный митинг.

– Мы будем искать тех, кто это сделал,– говорил президент Северной Осетии господин Дзасохов,– и тех, кто их направил, а пока не найдем, мы должны быть вместе и держать себя в руках...

Юрий Лужков объяснял, что тех, кто это сделал, нельзя назвать зверями, потому что это нелюди, которые подняли руку на детей, и мы, москвичи, может быть, больше, чем кто-нибудь другой, понимаем их боль, потому что у нас произошел теракт в "Норд-Осте" и мы потеряли тех, кого должны были оберегать. У нас, говорил он, взрывались дома со спящими людьми. Да, мы чувствуем вашу боль и понимаем, что главная их цель – посеять панику. Вот мы, москвичи, не поддались, а консолидировались, повторял он, не стали осуществлять внутренние разборки, а противостояли злу, которое пришло в нашу вселенную... Так он говорил, и я понимал, как важно дать понять всем этим людям, копающим внизу, в каких-нибудь ста метрах от них и не слышащим их, что не надо мстить, а надо успокоиться.

А люди почти не обращали на них внимания. Вокруг трибуны стояли журналисты, сотрудники службы безопасности и человек шестьдесят из тех, кто, как и я, шел от могил к дороге и задержался, случайно увидев в стороне эту трибуну.

Господин Грызлов рассказывал им, как большинство граждан нашей страны и представить себе не могли, что может случиться такая трагедия, и я делал вывод, что меньшинство-то, он отдает себе отчет, представляло. Сегодня по всей нашей стране проходит линия фронта, утверждал председатель Государственной думы, и я соглашался с ним. Но правду, говорил он, надо защищать на земле, в воздухе, в горах и на равнине, и здесь, именно в этом месте, говорил он, уместно вспомнить слова президента России о том, что обеспечение безопасности – предмет заботы всего общества и что... И я снова, как в тот момент, когда только увидел эту трибуну, начинал сомневаться в реальности происходящего.

Потом митинг объявили закрытым, и его участники сошли с трибуны. Поразительно, но никто, кроме журналистов, к ним не подошел. Людям от них ничего было не нужно. От них никто уже ничего не ждет. Никто даже не ждет, что они подойдут к могилам на кладбище Беслана. Я понимал в этот момент: люди, которые прилетели из Москвы в Беслан на траурный митинг, просто никому не нужны.

Я потом спрашивал: почему? Ну все-таки – почему они даже не подошли? Ну просто положить цветы? Раз уж все равно прилетели? Только батюшка, тоже стоявший на трибуне, сойдя с нее, пошел, чавкая по грязи ботинками, к могилам.

Я потом от них самих услышал, почему они не пошли. Во-первых, из соображений безопасности. Они очень хотели, но им не разрешили.

И грязно же было, ответили мне. Ты же видел, сказали мне, что дождь лил как из ведра.