Юрия
Щекочихина, журналиста и депутата, наверное, знают все.
А еще он — драматург, сценарист и писатель. Когда все успевает?
— это и есть главная тайна Щекочихина, до которой не может
добраться ни одна спецслужба. Во многих театрах, московских
и не только, шли спектакли по его пьесам «Ловушка № 46. Рост
второй» и «Между небом и землей жаворонок вьется». Он — автор
сценария х/ф «Меня зовут Арлекино» и книг прозы «Жизнь после»
(повесть-антиутопия) и «Однажды я был...», а еще документальной
книги «Рабы ГБ». Мы публикуем сегодня отрывок из его новой
повести — своеобразного исследования жизни и судьбы стукача-добровольца...
— Ценный кадр получится из твоего Тютчева. С ним все в порядке?
Под подпиской?
— Сегодня все будет сделано. Все как положено. И подпись…
И о неразглашении.
— А восемнадцать-то ему есть? — вдруг забеспокоился Иван Васильевич.
— Конечно… Еще весной исполнилось…
— Это хорошо, что исполнилось… А то у нас был казус… Не в
нашем, а в соседнем отделе… Один решил отличиться и с несовершеннолетки
подписку взял. Строгача влепили на парткоме… Ну давай, Василий.
За твой успех. Если так все пойдет, лет через десять, в 92-м,
уже полковником станешь, а будущий век и генералом встретишь.
Давай! — поднял он рюмку, и Василий радостно прикоснулся к
ней своей.
— А кстати, почему он «Тютчева» выбрал? Ты подсказал или сам
придумал? — спросил Иван Васильевич, уже закусывая водку соблазнительной
семгой.
— Сам, сам… Когда еще проводил первую установочную беседу,
он мне прочитал: «Умом Россию не понять, аршином общим не
измерить. У ней особенная стать. В Россию можно только верить».
Я ему тут же: «Тютчев?» — «Тютчев»…
— Это ты молодец! Я бы не догадался. Сказал бы, Пушкин или
Лермонтов… — и вдруг хитро взглянул на молодого: — А сам-то,
случайно, не пописываешь?
— Да так, ерунду всякую… — засмущался Василий.
— Пописываешь, пописываешь… То-то я смотрю, все твои источники
под писательскими псевдонимами ходят: Пушкин, Куприн, Достоевский…
Зачем ты, не понимаю, одного Кражевниковым обозвал? Кражевников-то
живой. Лауреат, в президиумах сидит, сам его, говорят, хвалит…
А ты живого — и в псевдоним.
— Так это не псевдоним! Это он сам! — прыснул Василий. — Когда
мы с ним бумаги оформляли, я ему говорю: «А кем бы вы, Егор
Николаевич, хотели бы подписываться?» А он мне: «Еще не хватало,
чтобы кем-то подписываться! Я сам по себе Кражевников. Чего
мне прятаться?». Вот так и числится…
— Да, зоркий старик. Глаз как алмаз… За два месяца уже два
провоза предотвратил… Да вон он, кстати, сам идет…
И действительно, по писательскому ресторану важно шествовал,
почтительно придерживаемый за локоть администраторшей Валечкой,
надменный мужичок с лауреатским значком на пиджаке…
Вот такой вот разговор происходил в начале сентября 1982 года
в Дубовом зале некогда знаменитого ресторана Центрального
дома литераторов, который и сейчас еще существует в центре
Москвы, поблизости от Садового кольца, на улице, которая вместо
проштрафившегося чем-то Воровского называется теперь Поварской.
Да, а тогда это была улица Воровского…
Ну а обсуждали совсем не стихотворца Тютчева, как вы уже,
естественно, догадались, представители могущественного тогда
ордена — Комитета государственной безопасности. Старший, подполковник
Иван Васильевич, являлся в нем начальником отдела в Пятом
главном управлении, отвечающем за чистоту российской словесности.
Младший, Василий, недавно перешедший из районного управления,
был в этом отделе простым, но подающим надежды опером, еще
зеленым старшим лейтенантом.
Коллеги из других управлений КГБ, из контрразведки, а уж тем
более из разведки относились к тем, кто там работал, с легкой
долей иронии, а то и презрения — не было в самом комитете
людей более могущественных: они охраняли не границу или ракетную
точку — идеологию. Не шпионов и валютчиков они ловили, а людей
куда более опасных для самого существования властей — врагов
этой идеологии или тех, кто, сам того не подозревая, своими
словами, стихами, картинами, репликами, брошенными со сцены,
кадрами из фильма, анекдотом наконец мог этой идеологии нанести
существенный вред.
Не было тогда редакции, театра, музея, библиотеки, киностудии,
института, школы, всевозможных обществ по связям и по дружбе,
которые не были бы пронизаны щупальцами пятого управления.
В их власти было на долгие годы запретить поэту увидеть свои
стихи напечатанными, режиссеру — увидеть собственный фильм
на экране кинотеатра, а видному ученому — выезжать на зарубежные
симпозиумы.
В общем, то еще было управление, куда прибилось и новое юное
существо, которому судьбой суждено было называться теперь
именем человека, жившего за век до него…
— Ну что, Василий? За успех нашего безнадежного дела, как
говорили большевики? — поднял рюмку Иван Васильевич.
— Я пропущу, можно? Мне сейчас к Тютчеву, — замялся Василий.
— А вот так — не надо. Настоящий чекист — и в Африке чекист.
Понял?
И Василий мужественно поднял рюмку…
А потом они вышли на улицу, в сентябрьскую Москву…
— Ты куда позвал своего Тютчева? На Смоленку?
— Нет, Иван Васильевич, на Костянский.
— Согласовал? Там никого не будет?
— Нет-нет… Я проверил…
— Давай, Василий! Хорошо начинаешь!.. Да, вот еще что… Пусть
Тютчев попросит у Селезневой на ночь эту белиберду почитать.
Нужно, чтобы мы могли еще раз убедиться, что все на месте.
— Но… Иван Васильевич… Как я понял, у вас же там еще кто-то
есть? — вопросительно посмотрел на своего начальника молодой,
но уже перспективный подчиненный.
— Василий! — погрозил ему пальцем Иван Васильевич. — Ну ладно,
не обижайся. Так надо. Понимаешь, так надо. — И уже открывая
дверцу воронова крыла «Волги»: — Да, чуть не позабыл… Передай
ему. Скажи, что руководство КГБ очень ценит его помощь. Будет
хорошо работать — поощрять будем каждую неделю, — и вытащил
из бумажника три купюры по десять рублей. — Ну, пока! Готовь
место на погонах. Гори, гори, моя звезда, понял! — Он резко
захлопнул дверцу машины…
...Ласковый сентябрьский вечер окутал Павла, Павлушу, Пиню,
Тютчева, когда на Костянский, со стороны Сретенского бульвара,
вступил человек, которого он мучительно ждал.
Он шел, как всегда, легкой, пружинистой походкой, и Павлу
даже вдруг показалось, что человек даже не шел, а летел над
тихим московским переулком, как он сам всего лишь сорок минут
назад…
«Парится, парится… — Алексей Иванович тоже издалека не только
заметил Тютчева (как тут не заметить — переулок-то крошечный),
но и удовлетворенно улыбнулся: — Парится…»
И когда, уже возле подъезда, Тютчев бросился ему навстречу:
«Адольф Соломонович… Ой, простите, Соломон Адольфович…» —
Алексей предостерегающе поднес палец к губам, будто не замечая
своего юного спутника, распахнул дверь подъезда, решительно,
не оглядываясь, поднялся на второй этаж и, повозившись с замком,
распахнул обитую черной кожей дверь…
— Проходи, проходи… — так же не оглядываясь, бросил Алексей
Иванович.
Через приоткрытую дверь комнаты мелькнули диван со смятыми
простынями, на которых явно проступали кровавые пятна («Что
здесь, пытают, что ли?» — пронеслось в голове), потом стеклянные
двери, потом комната, как зал, с тяжелым дубовым столом, тяжелыми
дубовыми стульями, с каким-то немыслимым диваном и со стеклянным
шкафом, очертаниями напоминающим такой же, как в комнате бабушки.
— Ну здоро€во… — выдохнул Алексей Иванович, как беглец, прибежавший
на финиш. — Давай лапу…
— Здравствуйте, Адольф Соломонович… Извините, Соломон Адольфович…
— Да ладно уж, Паша… Меня зовут Алексей Иванович… Познакомимся
ближе — можно просто Алексеем, — хмыкнул А.И.
— А Соломонович… Адольфович… — растерялся Павел.
— Дурачок… Так мы же с тобой на интеллигенцию работаем, понял?..
…— Садись за стол. — Павел послушно сел. — Я буду диктовать,
а ты пиши. Пиши, пиши…
Потом Алексей Иванович ходил по комнате, заложив руки за спину,
а Павел выводил неуверенным ученическим почерком:
«Я, ниже подписавшийся, Карачаенцев Павел Ильич, даю настоящую
подписку о том, что добровольно изъявляю согласие сотрудничать
с органами по выявлению контрреволюционных…»
— «Контрреволюционных…» — Павел удивленно взглянул на Алексея.
— Пиши, пиши… «…контрреволюционных элементов и выполнять все
даваемые мне задания…». Дальше. С новой строки. «О своей связи
с органами, даваемых мне заданиях и выполняемой работе, а
также обо всем, могущем мне стать известным в связи с работой,
обязуюсь никому не разглашать, никогда и ни при каких обстоятельствах,
в том числе своим родным и близким знакомым…». Снова с новой
строчки… «Разглашать» пишется через «а», а не через «о»… —
остановившись за спиной Павла, как учитель на диктанте, сказал
Алексей. — Так, дальше… «В целях конспирации буду сотрудничать
под псевдонимом Стрела»…
— Стрела? А может, все-таки Тютчев? — снова удивился Павел.
— Так надо… «…Стрела, за подпись которым несу ответственность
наравне как и за подпись своей настоящей фамилией…». Так,
и последний абзац: «В случае несоблюдения настоящей подписки
несу за все ответственность перед органами наравне как и за
разглашение государственной тайны во внесудебном…»
— «Внесудебном!» — Павел вздрогнул.
— Что? Испугался? Испугался… Так, давай все… Давай расстанемся…
Я тебя не знаю, ты меня не знаешь, переулок этот не знаешь,
квартиру эту не знаешь… Давай поднимайся… — Алексей Иванович
тряхнул его за плечо.
— Нет-нет… Что вы… Конечно. «Внесудебном… порядке»? Да?
— «Порядке». Молодец, знаешь… Так, подпись… Число… Ну вот
и все…
Алексей взял лист бумаги… Внимательно прочитал его и вдруг,
на глазах изумленного Павла, порвал лист на мелкие кусочки
и кинул их в огромную литую пепельницу.
— А… — у Павла вытянулось лицо.
— Да это же шутка… Шутка… Ты все еще маленький… Да не волнуйся,
вырастешь. Шут-ка,— прыснул Алексей Иванович. — Знаешь, что
это такое?
— Н-нет… — растерялся Павел.
— Это образец подписки, которые давали агенты в 37-м… Всех
под одну гребенку… Каких наших ребят тогда загубили.. И в
34-м, и в 37-м… Один Берзин чего стоит… Когда-нибудь я приведу
тебя в наш музей… Страшное было время… Слава богу, мы от него
очистились… Такого больше никогда не будет. Мы — не энкавэдэшники,
мы — чекисты… Понял?
— Понял… — Павел еле перевел дыхание.
— Ну вот… А теперь бери другой лист и пиши уже по-настоящему.
— А как?
— Да просто… Я — такой-то такой-то — совершенно добровольно
обязуюсь сотрудничать с 5-м Главным управлением КГБ СССР под
псевдонимом Тютчев. Подпись, дату…
— А про «внесудебный»?..
— Да выбрось из головы эту ерунду…
А потом Алексей Иванович вытащил из шкафа уже початую бутылку
«Армянского», две рюмки, поразившие Павла своей схожестью
с теми, что стояли в шкафу у бабушки, то есть с такими же
ангелочками.
— Ну, за тебя…
Павел глотнул, поперхнулся с непривычки…
— Первый раз? — участливо спросил Алексей Иванович.
— Да нет… Мы с ребятами…
— Понял… Можешь дальше не рассказывать… А собака у Селезневой
все-таки есть…
— Да нет, я бы заметил…
— Есть, есть… Породы, правда, никчемной, пудель… Зовут Тишкой…
Его в тот день мама Селезневой, Ольга Матвеевна — добрейшей
души, я скажу тебе, женщина, увезла на дачу к подруге…
— А что, у вас кто-то еще есть? — растерялся Павел.
— А вот о таких вопросах, Тютчев, забудь. Понял? — И в глазах
Алексея Ивановича, ставших вдруг прозрачно-холодными, он прочитал
такое, что какой-то не сентябрьский, а декабрьский ветер вдруг
обжег Павла, Павлушу, Пиню и он почувствовал себя совсем маленьким,
и у него в школе украли варежки…
— Ну ладно… Проехали… — Алексей Иванович хлопнул его по плечу.
— Научишься…
…Уже провожая его к дверям, Алексей Иванович вдруг хлопнул
себя по лбу.
— Чуть не позабыл… Тебе просили передать, что руководство
КГБ очень ценит твою помощь. Будешь хорошо работать — поощрять
будем каждую неделю. — Вытащил бумажник, покопался в нем и
протянул Павлу купюру в десять рублей…
— Да что вы… Я же не за этим, я же из-за этого… — пытался
оттолкнуть его руку Павел.
— Бери, бери… Так надо… — и сунул ему десятку в карман куртки.
…Вот так, в замечательный сентябрьский день, на явочной квартире
КГБ СССР состоялось первое крещение Павла Карачаенцева в агента
Тютчева.
|
|
|
"Новая
газета", 17 апреля 2003 года
|
 |
