В своем выступлении я буду опираться на данные социологического исследования «Самоидентификация россиян в начале XXI века», автором которого является Татьяна Ивановна Кутковец. Она не может присутствовать на обсуждении, но ее идеи я постараюсь изложить. Это наше совместное выступление.

Начну с замечания общего порядка. Я думаю, что смерть Сталина в 1953 году подвела черту под всей тысячелетней историей России как крестьянской страны. Началась история России урбанизированной - впрочем, с некоторыми существенными оговорками. В послесталинские десятилетия страна стала преимущественно городской, но потомственные горожане составляли в ней меньшинство - только сейчас мы приближаемся к исторической черте, когда их численность составит половину населения. Горожане же первого поколения являются еще носителями ментальных предрасположенностей, характерных для локальных миров. Эти свои особенности они переносят в большую городскую среду, в результате чего возникает феномен деревенского города. И тем не менее сдвиги за несколько десятилетий произошли колоссальные, а массовая почва для модернизации стала более благоприятной. Я не могу себе представить, чтобы сто лет назад в России осуществился переход к выборной легитимации первого лица государства. А в наши дни это произошло относительно безболезненно, почти естественно, и все мы к такому невиданному для страны положению вещей уже успели привыкнуть.

Вместе с тем российская модернизация все еще не завершена, она явно буксует. Как всегда в таких случаях, отечественная элита склонна ссылаться на народ. Традиционалистская ее часть утверждает, что его «не туда повели», поправ его «вековые ценности», а реформаторско-модернистская делает акцент на его незрелости («народ не дорос»). При этом те и другие видят выход в создании «сильного государства», подразумевая под ним полное или частичное возвращение к типу государственности, в разных формах существовавшему в России на протяжении пяти последних столетий.

Речь идет о типе государственности, который Юрий Пивоваров и Андрей Фурсов назвали «русской системой». Ее основные характеристики - самодержавная власть, подчиненная ей православная церковь, патернализм, закрытость страны от внешнего мира, доминирование интересов государства над интересами личности, великодержавные внешнеполитические амбиции. Предполагается, что именно такая государственность и сегодня соответствует особенностям россиян как народа. Но так ли это на самом деле?

Исследование, о котором я уже упоминал, показало: такие особенности действительно свойственны определенной части российского общества, но эта часть составляет незначительное меньшинство населения. Большинство же российских граждан - люди с модернистскими установками, проявляемыми с разной степенью отчетливости и последовательности.

Убежденные сторонники «русской системы» в таких ее проявлениях, как доминирование государства над личностью, патернализм и закрытость страны, составляют менее 7% респондентов. Невелик и их резерв (22%), в котором сохраняется ориентация на два из трех названных признаков «русской системы». Между тем сторонники модернистской альтернативы «русской системе» (приоритет интересов личности, ее самостоятельность и ответственность за свою жизнь, открытость страны) составляют треть населения (33%) при несколько большем по численности резерве (37%).

Я далек от того, чтобы оценивать эту картину чересчур уж благостно и оптимистично. Нельзя не обратить внимания на весьма значительную (почти 60% населения) численность промежуточных, «резервных» групп. Правда и то, что даже в ядре модернистов есть определенная часть людей, которые в понимании более конкретных и актуализированных в массовом сознании вопросов от модернистской позиции отходят. Скажем, более четверти среди них - сторонники экономической системы, основанной на государственной собственности, планировании и распределении (при почти 70% выступающих за приоритет частной собственности). Но это говорит как о том, что чистые типы вообще большая редкость, так и о специфике переходного общества. Ведь и в ядре традиционалистов приверженцы государственной собственности далеко не все - 35% их представителей отдают предпочтение собственности частной.

Но это все же детали и подробности, свидетельствующие о неоднозначности проявления общей тенденции, но никоим образом не ставящие под сомнение саму тенденцию. Приведенные данные, а также тот факт, что традиционалистские установки распространены преимущественно среди деревенских жителей, респондентов с низким уровнем образования и пожилых людей, позволяют сделать однозначный вывод: вектор развития российского общества, вопреки распространенному мнению, явно направлен в сторону, противоположную традиционализму.

Общество это в большинстве своем отторгает отношение к себе как к пассивному объекту государственного управления и государственной опеки. В нем отчетливо просматривается претензия на модернистскую субъектность. И это - прямой результат произошедших в России в ХХ столетии перемен, прежде всего - урбанизации и развития массового образования. Российское общество переросло «русскую систему» еще при коммунистическом режиме, что и стало главной причиной падения последнего и смены традиционных для страны способов легитимации власти.

Есть все основания утверждать, что таких благоприятных условий для реализации либерально-модернистского проекта, какие существуют сегодня, в стране до сих пор не было. Проблема же в том, что до сих пор обществу не предложено самого такого проекта.

Его центральной идеей в современной России не может быть какая-либо иная идея, кроме идеи реформы власти. До тех пор, пока государство не отделено от собственности, пока административно-управленческий аппарат остается выведенным за границы юридической и экономической ответственности за принимаемые решения (ответственности перед населением, а не внутри бюрократической корпорации), о модернизации можно забыть. Ведь при нынешнем положении вещей чиновник, нанесший своими действиями ущерб, скажем, предпринимателю, даже после признания судом этих действий незаконными может чувствовать себя вполне комфортно. Чтобы заставить его (точнее - стоящее за ним государство) компенсировать убытки, человеку надо обращаться в Страсбургский суд. Но много ли среди людей, собирающихся и дальше жить и работать в России, найдется желающих двинуться по этой тернистой дороге? И может ли при таком положении вещей развиваться эффективная конкурентная экономика?

Вот почему то, что называют «административной реформой», - это не «одна из» реформ, а такая, без проведения которой все самые замечательные реформаторские законы уйдут в песок. Без нее не будет движения к правовому порядку, а без правового порядка все разговоры об эффективной экономике, высоких темпах роста и т. п. так разговорами и останутся.

Надо зафиксировать и признать, что в 1990-е годы в России произошла смена политического режима, но не произошло демонтажа «русской системы». В своих существенных чертах она сохранилась. Но если так, то вся нынешняя риторика о «сильном государстве» и «вертикали власти» обслуживает именно эту систему и служит ее укреплению. Кому, однако, такая риторика адресована, есть ли в стране слои и группы, которые к ней восприимчивы? Есть, но они, как я уже говорил, составляют не более трети населения (которую составляют в основном социальные аутсайдеры).

На исходе советской эпохи широкое хождение получила фраза-диагноз: «Во всем виновата система». Похоже, фраза эта вот-вот снова войдет в повседневный речевой обиход. Во всяком случае, данные нашего исследования дают основания для такого прогноза. Приведу еще несколько цифр.

Почти все наши сограждане (96%) считают, что в стране сегодня царит произвол властей, причем свыше 50% полагают, что от него нет защиты. Более половины опрошенных (58%) убеждены в том, что власть в России держится сегодня прежде всего на круговой поруке чиновников, их коррумпированности, причем больше всего подобные настроения распространены в ядре «модернистов»: данную точку зрения разделяют почти две трети их представителей.

Как при таких настроениях может восприниматься людьми официальная риторика о «сильном государстве» и «вертикали власти»? Очевидно, как нечто такое, что касается самой власти, выстраивающей «вертикаль» внутри самой себя и для себя, а к ним и их проблемам прямого отношения не имеющее или идущее им во вред. Показательно, что в жизни 45% опрошенных, по их собственной оценке, государство вообще не играет никакой роли, а еще у трети оно ассоциируется только с помехами и трудностями.

При таком отчуждении населения от государства последнее не может быть источником доверия, а становится главным источником недоверия, расползающегося, как раковая опухоль, на все общество. Почти 75% опрошенных считают, что сегодня в России, вступая в деловые и прочие отношения, нельзя быть уверенными, что тебя не «кинут», не «облапошат». Таким образом, сохранение полуразложившейся «русской системы» ведет к тотальной атомизации населения, блокирующей развитие гражданского общества. При сохранении таких условий инициируемые властями акции вроде Гражданского форума, столь шумно разрекламированного и столь быстро забытого, - не больше чем имитация реальных процессов.

Ни в чем, пожалуй, отсутствие модернистского проекта не проявляется столь выразительно, как в том, что 80% наших сограждан вообще не представляют себе, какое именно государство создается сегодня в России, к какой цели оно движется. Но они, по нашим данным, хотели бы иметь такое представление!

Я понимаю, что само по себе это еще ничего не говорит ни о низовом запросе на модернистский проект, ни тем более о том, какими людям видятся его содержание и направленность. Но об этом говорят данные об отношении к «русской системе», которые я приводил выше. Они же фиксируют массовый запрос на альтернативу ей и общее представление о характере этой альтернативы. В дополнение к сказанному приведу ответы еще на один вопрос, которые показывают уровень массового понимания модернистского проекта и возможную реакцию на него, если он будет предложен обществу.

Свыше половины опрошенных (54%) полагают, что для выхода из кризиса России следует «укреплять государственность посредством изменения самого устройства российской власти», причем в ядре «модернистов» таких еще больше (65%), у предпринимателей и людей с высшим образованием их численность превышает 70%. Противоположному варианту («укреплять государственность, руководствуясь многовековым опытом и традициями российской власти») отдают предпочтение 45% респондентов. Картина, как видим, неоднозначная, до модернистского консенсуса еще далеко, но доминирующая тенденция не вызывает сомнений.

В такой ситуации едва ли не решающее значение приобретает выбор, который сделает политическая власть. Если она будет продолжать латание «русской системы» (даже ссылаясь на «многовековой опыт и традиции»), то население все равно рано или поздно от нее отвернется, потому что успеха на этом пути она не добьется. Альтернатива модернистскому проекту - стагнация и прогрессирующее разложение общественного и государственного организма.

Хочу особо отметить, что модернистский проект в глазах большинства наших сограждан вполне сочетаем и с их представлениями о патриотизме. За минувшее столетие представления эти тоже коренным образом изменились. На вопрос, кого следует считать патриотом России, 56% респондентов ответили, что таковым следует считать человека, который «любит Россию и стремится менять ее к лучшему в соответствии с требованиями времени и изменяющегося мира». Традиционной точки зрения (патриот - это человек, который «любит Россию и принимает ее такой, какая она есть, стремится сохранить и защитить ее основы») придерживается 43% опрошенных. Пропорции, как видим, почти такие же, как и в ответах на вопрос об устройстве власти. Однако различия между ядерными группами «модернистов» и «традиционалистов» в данном случае еще более выразительные: сторонников охранительной версии патриотизма среди первых меньше трети (30%), а среди вторых - в два с лишним раза больше (64%).

Таковы выявленные нашим опросом тенденции, такой основной вектор развития умонастроений в современном российском обществе. Конечно, атомизация населения и его недоверие ко всему, что исходит от власти, - не самые лучшие помощники при реализации модернистского проекта. Нельзя сбрасывать со счета и общий постмодернистский контекст современной эпохи. Постмодернизм, если несколько огрубить суть дела, приглушает в либерально-модернистском проекте значимость общественного идеала, актуализируя прежде всего многообразие частных интересов. Все это усложняет и без того сложнейшие задачи, стоящие перед страной. Но если они разрешимы в принципе, то только при реализации модернистского проекта.

В этом отношении трудно переоценить значение предстоящих выборов - прежде всего президентских. Я имею в виду не имя победителя - тут все более или менее ясно, и неожиданности вряд ли возможны. Я имею в виду то, с чем будущий президент пойдет на выборы. Если он будет апеллировать к тому же, что в 2000 году, то страна потеряет еще четыре года. Не получив народный мандат на реформирование государственной системы, президент будет обречен быть ее заложником. Получить такой мандат несложно - население, судя по нашим данным, готово его главе государства вручить. Были бы желание и воля его запросить. Учитывая состояние нынешней российской элиты, запрашивать придется, возможно, через ее голову.

Несколько огрубляя, можно выделить три группы элиты, существующие сегодня в России.

Первая из них ориентируется на реставрацию «русской системы» в ее известных разновидностях - докоммунистической или коммунистической. Разумеется, с определенными поправками на время, но лишь с такими, которые не мешают восстановить органичный для этой системы идеологический и административный контроль над обществом и максимально сузить пространство обретенных им свобод. Однако последовательный традиционализм сегодня в России не пройдет. Ни в версии Никиты Михалкова, ни в варианте Геннадия Зюганова. У такого проекта, судя по приведенным мной данным, нет никаких шансов обрести легитимность.

Вторая группа элиты, отдавая себе отчет в слабости и незавершенности нынешней модели «русской системы» и дефиците у нее модернизационного ресурса, занята поиском некоего синтеза традиционных форм российской государственности с формами европейского государственного национализма, возникших в 1920 - 1930 годах в Германии, Италии, Испании и некоторых других странах. Эту модель можно назвать авангардистско-традиционалистской, предполагающей осуществление модернизации при опоре на традиционные ценности.

В отличие от либерального проекта, апеллирующего к индивидуально-личностной культуре и энергии свободного человека, здесь главная ставка делается на идеологически, политически и организационно сплоченное меньшинство с диктатором во главе. На первый план в данной модели выдвигаются не частные цели отдельных людей, реализация которых становится условием совокупных общенациональных достижений, а цели общие, интерпретируемые как необходимая предпосылка индивидуальных успехов и достижений.

Понятно, что разработка такого проекта наталкивается на определенные трудности, учитывая атомизацию российского общества, погруженность людей в частную жизнь и отторжение ими надличных целей и мобилизационных идеологий. Кроме того, данная модель утверждается обычно при наличии леворадикальной угрозы, чего в современной России не наблюдается. Разжигание же подаваемой в патриотической упаковке этнической, антизападной и прочей ксенофобии может найти отклик в определенных сегментах элиты и населения, но для легитимации откровенно националистического режима этого явно недостаточно. Такая перспектива может открыться только в том случае, если нынешняя разновидность «русской системы» наглядно выявит свою недееспособность, свое бессилие противостоять стихийной и провоцируемой хаотизации социума. Однако надо отдавать себе ясный отчет и в том, что в информационную эпоху, принципиально отличающуюся от эпохи индустриальной, авангардистский проект очень быстро обнаружит свою несостоятельность.

Третья группа элиты предпочитает журавлю в небе синицу в руке, то есть ориентируется на сохранение и стабилизацию именно действующей модели «русской системы». Ее основные особенности - сращенность бизнеса и бюрократии, их относительная автономия от политической власти (при условии невмешательства в ее деятельность), наличие горизонтальных свобод у населения, меньшинство которого интегрировано в систему через теневые каналы при минимизации его вертикальной активности.

Если сравнивать систему, сложившуюся при Путине, с той, что существовала при Ельцине, то можно обнаружить поворот от функционирования по «понятиям» при слабой управляемости к функционированию по «понятиям» при несколько большей степени управляемости. Это проявилось и в отстранении «олигархов» от непосредственного влияния на политику, и в установлении контроля над СМИ, что практически лишило оппозицию возможности влиять на население, сделав эту оппозицию чисто символической. Но и данный вариант «русской системы» лишен, как мне кажется, какой-либо стратегической перспективы.

В границах этого варианта принципиально непреодолимы отчуждение власти от общества и имитационно-правовой характер их взаимоотношений. Но при отсутствии правового порядка, к которому «русская система» неоднократно вынуждена была начинать движение, но никогда не добивалась его универсализации, и при консервации жизни по «понятиям» страна обречена на стагнацию и прогрессирующее отставание от развитых стран.

Общеизвестно, что постиндустриальная стадия развития нуждается в свободном человеке, а свободный человек нуждается в универсальных юридических нормах и их соблюдении, гарантирующем его свободу. Население России за последнее столетие значительно продвинулось в понимании такого рода простых истин. Между тем российская элита не только не продвинулась, но в данном отношении отстала от населения. Управлять свободными людьми, делать ставку на их субъектность она не умеет, предпочитая иметь дело с объектами воздействия и манипуляции. И эту свою историческую неготовность она сознательно или бессознательно пытается компенсировать традиционалистской риторикой, которую народ в большинстве своем уже перерос.

Посмотрите хотя бы на то, как она в большинстве своем отреагировала на внешнеполитический поворот Путина после 11 сентября, какие неисчерпаемые ресурсы манихейства выявились в ее антиамериканском пафосе. И, добавлю, в ее политической близорукости, если учесть стратегические интересы России на Дальнем Востоке, которые без стратегического союза с Америкой нам обеспечить будет очень непросто.

Что касается внутренней политики, в которой президент не отходит от принципов «русской системы», а на свой лад их реализует, то здесь отечественная элита в демонстрации своей солидарности с главой государства и подталкивании его к еще более последовательному воплощению этих принципов порой просто не знает удержу. Не удивительно поэтому, что модернистский проект, предполагающий реформирование «русской системы», а не ее сохранение и совершенствование, до сих пор так и не выдвинут. Вне этой системы наша элита себя, похоже, просто не видит.

Это значит, что без подключения общества модернистский проект не может быть реализован в принципе. Поэтому я и говорил о том, как важно, с чем основной кандидат в президенты и, скорее всего, будущий президент пойдет на выборы, запросит ли у избирателей мандат на системную реформу власти. Тут, повторяю, нужна, помимо прочего, и политическая воля. Ведь запрашивать такой мандат - значит идти перед выборами на обострение отношений с административным аппаратом в центре и на местах, контролирующим, по данным экспертов, 15-17% голосов избирателей. Но в таких ситуациях и выявляется исторический масштаб личности политика.