 Взаимоотношения
отцов и детей - тема важная и интересная. Особенно она интересна,
когда речь идет об известных отцах и детях. Георгий Арбатов
в советские времена был заметной фигурой: возглавлял Институт
США и Канады, долгое время участвовал в формировании идеологии,
работая с Брежневым, Андроповым, Горбачевым и непродолжительное
время с Ельциным. Его сын Алексей, оказавшись в политике,
быстро перешел в оппозицию к власти. Сегодня он входит в думскую
фракцию "ЯБЛОКО", является заместителем председателя
комитета по обороне. Пути у отца и сына разные, а знаменатель
все-таки общий…
- Алексей Георгиевич, вначале небольшое уточнение: как
вы квалифицируете свои политические убеждения?
- Я социал-демократ.
- Для многих людей в прошлом все было очень просто:
для принимавших советскую систему любое отступление от нее
было неправильным, для антисоветчиков все советское было
отвратительным. Как формировались ваши убеждения в тех обстоятельствах,
в которых вы жили?
- Детство у меня было очень бедным. Отец был инвалидом
войны. Поскольку мой дед был репрессирован, отцу после вуза
было трудно устроиться на работу, он перебивался какими-то
заработками. Мы жили в большой коммунальной квартире в Фурманном
переулке - 13 семей и все сопутствующие прелести. У нас
была 15-метровая комната, семья наша состояла из папы, мамы,
бабушки, меня и няни. Я вовсе не хочу прибедняться, большинство
людей в те годы жили точно так же. Тем не менее от детства
у меня сохранились теплые воспоминания, бытовые тяготы не
казались чем-то экстраординарным.
Отец был убежденным, но не фанатичным коммунистом. Позднее
Андропов одному из своих коллег сказал: "Георгий Арбатов
- коммунист, но не большевик". Сейчас очевидно, что
это плюс, тогда же это была оценка сомнительная. Время повлияло
на его взгляды, он стал гораздо более критически относиться
к системе, но и тогда он был коммунистом, а не большевиком.
Отец - классический шестидесятник, к политической жизни
его вызвал ХХ съезд партии и последовавшая за ним "оттепель".
Он верил в возможность построения социализма с человеческим
лицом в отдельно взятой стране, в тех рамках он явно тяготел
к социал-демократии. Это оказывало влияние и на меня, хотя
в детстве и юности серьезных политических разговоров у нас
с отцом не было. Он никогда не старался меня воспитывать,
формировать мои взгляды. Поначалу я свято верил всему, что
нам говорили в школе. Лет в 14 я стал замечать различия
между тем, что нам говорят, и тем, что я видел вокруг себя.
Тогда я стал задавать ему всякие вопросы. Отец со мной всегда
разговаривал откровенно, конечно, соблюдая некоторую осторожность,
чтобы я где-то не наболтал лишнего. Но, объясняя, почему
повседневная жизнь так отличается от того, что пишут в газетах,
книгах, говорят на комсомольских собраниях, он воздействовал
на становление моих взглядов.
- Юность склонна к радикализму, как он вам объяснял
существование у нас двух реальностей?
- Вопрос ребром я ставил позже, когда стал учиться в институте.
Он не отрицал недостатков системы, признавал невероятное
лицемерие официоза, но пытался объяснить это с точки зрения
исторической диалектики. Признавая все деформации, доставшиеся
нам в наследство от Сталина, отец стремился указать мне
и на положительные стороны системы: медицинское обслуживание,
образование, достижения, выходившие на мировой уровень.
Он пытался сформировать у меня сбалансированный взгляд на
жизнь, признавая необходимость реформирования экономики,
движения к большей открытости и демократии.
- Вас тогда устраивало такое диалектическое объяснение:
с одной стороны, многое у нас плохо, с другой - многое и
хорошо?
- Оно меня устроило, потому что это была не статичная схема,
она предполагала движение вперед, к либерализации.
- С определенного момента по формальным признакам вы
попали в разряд "золотой молодежи": ваш отец был
членом ЦК КПСС, директором Института США и Канады, человеком,
близким к руководству страны…
- Могу сказать со всей определенностью: я никогда не принадлежал
к этому слою. У меня никогда не было мысли, что мне по праву
рождения положено то, что другим нельзя.
- Но разве вы не чувствовали, что у вас нечто получается
потому, что вы - Арбатов?
- Конечно, чувствовал. Я отдавал себе отчет в том, что
фамилия, связи, доступ к информации, близость к интересным
людям дает мне очень многое. Но это несколько иное, чем
принадлежность к "золотой молодежи", которая стремилась
наслаждаться жизнью и на все плевать.
- Я не имел в виду развлечения и материальные блага,
а, например, поступление в МГИМО, откровенно элитарное заведение.
- Я понимал, что у меня благоприятные стартовые условия.
Но я всегда стремился делать так, чтобы меня не могли обвинить
в том, что я выезжаю только на фамилии. Я окончил школу
с серебряной медалью, рядом со мной были дети влиятельных
родителей, учившиеся плохо, с этим ничего поделать было
нельзя. Можно было окончить школу, можно было попасть в
институт, но оценки просто так не ставили. Поскольку я был
медалистом, при поступлении сдавал два экзамена, сдал на
"отлично".
Кстати, у проблемы принадлежности к известной фамилии есть
еще одна сторона. Часто отношение к отцу люди переносят
на меня. От отца я унаследовал не только друзей и соратников,
но и врагов.
- Вы стали доктором наук в 31 год, для гуманитария в
те годы показатель просто уникальный. Какую роль здесь сыграла
ваша фамилия?
- Сразу замечу, что я всегда работал в Институте мировой
экономики и международных отношений, хотя многие были убеждены,
что я был в Институте США и Канады. Туда путь мне был закрыт.
- Вслед за защитой у вас стала развиваться и карьера:
заведование сектором, отделом, поездки за границу, что тогда
было частью высокого статуса. Вы чувствовали за спиной атмосферу
неприязни?
- Конечно. Но я всегда знал, что на этом концентрироваться
нельзя, нужно как можно лучше делать свое дело.
- В советское время человек, занимавшийся тем, чем занимались
вы, не мог не соприкасаться с двоемыслием: вы знали правду,
но говорить должны были нечто противоположное.
- Это было очень противно. Я бы не назвал это двоемыслием
- мысль на самом деле была одна. То, что произносилось на
всяких собраниях, было ритуальными заклинаниями. Я принадлежал
к тому кругу, который не прожигал деньги на курортах, а
стремился как можно больше поездить по стране.
- Что в советской системе представляется вам самым омерзительным?
- Отношение к человеку, как к быдлу, которому надо задать
корм, загнать в стойло и ни в коем случае не позволять ему
самостоятельно мыслить и делать выбор. Мы с друзьями это
прекрасно понимали, но надеялись на перемены к лучшему.
Конечно, никто не ожидал того, что произошло в конце 80-х
- начале 90-х годов. Мы рассчитывали, что система будет
эволюционировать, что в рамках КПСС постепенно возникнут
разные фракции, которые будут предлагать разные точки зрения.
Так все и начиналось.
- То есть запрет КПСС вы считаете ошибочным шагом?
- С одной стороны, запрет КПСС ошибочен, потому что он
только помог коммунистам, а с другой стороны, не были наказаны
те, кто действительно совершал преступления во времена советской
власти. Надо было провести процесс десталинизации по аналогии
с процессом денацификации в Германии, и всех, кто зверствовал,
издевался, преследовал людей за их взгляды, осудить. Речь
не о лагерях и расстрелах, их нужно было осудить хотя бы
морально. Хотя отъявленные душегубы, по моему мнению, должны
были понести и уголовное наказание. Это необходимая гигиеническая
мера: вылез из нужника - надо помыться.
- Если вернуться к началу нашего разговора, ваш приход
к социал-демократии можно возвести к влиянию отца на вас?
- Мы пришли к ней от разных полюсов. Наши взгляды и сейчас
не являются идентичными, хотя платформа у нас общая. Отец
шел от шестидесятнической трактовки социализма, я - от радикального
антикоммунизма. После окончания института мы с друзьями
уже были оформившимися антикоммунистами, мы идеализировали
Запад, лишь спустя годы поняв, что и там жизнь - далеко
не сахар. Все было просто: мы легко различали черное и белое.
Наступление в России новой жизни с начала 90-х годов сильно
остудило мой пыл, мои взгляды стали быстро эволюционировать
к социал-демократии. И потом, мы с отцом - разные люди:
и внешне, и по характеру, и по темпераменту. Он человек
уравновешенный, умеренный, спокойный, терпимый, а внешне
непосредственный, свободный в проявлении своих чувств. Я
внутренне гораздо более беспокоен и эмоционален, чем он,
но внешне это, наверное, незаметно. В этом смысле мы противоположны.
Но, я надеюсь, мне удалось унаследовать от него фундаментальные
моральные и нравственные установки, которые помогают жить
достойно.
|
