— Дело в том, что позиции президента Владимира Путина в общении с Западом уязвимы. Ведь у нас строится управляемая демократия. Многое из того, что происходит (наезды на свободу слова, преследование людей по абсурдным шпионским обвинениям, манипулирование выборами), направлено на свертывание демократических устоев, зародившихся в 90-е годы. Все это делается под предлогом восстановления закона и порядка, укрепления эффективности власти. Но цели эти не достигаются, зато свертывание демократии идет вовсю.

На внутреннем фронте у президента сплошь уязвимые места. И поэтому он — в стремлении поддерживать хорошие отношения с Западом — идет на излишние уступки во внешней политике. Идет потому, что в любой момент его могут обвинить в том, что он не демократический лидер. И Путин этого опасается.

— То есть речь идет о некоем раздвоении: внешней "демократичностью" компенсируется внутренняя "недемократичность"?

— Если бы президент мог сказать, да, мы страна переходного периода, но мы делаем все возможное для утверждения демократии, тогда он мог бы интересы России во внешней политике отстаивать более жестко. И по стратегической проблематике, и по расширению НАТО, и по Закавказью, и по Афганистану.

— Как мы можем отстаивать свои интересы при нынешней скудости экономических ресурсов? "Краник" что ли перекрывать всем соседям или "запустить механизм расчленения" Грузии, как это, например, советует Александр Проханов?

— Мы не можем отгородиться от постсоветского пространства "железным занавесом". Все, что там происходит, нас напрямую касается. Это, конечно, не значит, что мы должны всех подчинить и доминировать. Но влиять мы должны, влиять в своих интересах. И когда там делается что-то без нас, а тем более против нас, мы не можем оставаться безразличными. И если бы у нас все было нормально на внутреннем фронте (а это еще и борьба с коррупцией, всевластием чиновников), то в данном вопросе мы могли бы занимать активную, наступательную позицию. А иногда даже давать отлуп на полную катушку. И никто тогда не мог бы нас в чем-то обвинить.

— Если брать конкретно Панкисское ущелье, то что бы мы могли там решить?

— Мы бы там вряд ли что-либо решили, даже если бы грузины нас туда пустили. Американцы там тоже ничего не решат. Они перед собой задачу борьбы против чеченских боевиков не ставят. Они туда пришли выяснить, есть ли там бен Ладен и "Аль Каеда". Если они их там обнаружат, то уничтожат. Если нет, то они там ничего не будут делать. А в чем могло бы выразиться отстаивание наших интересов — если у нас есть данные о том, что эти люди там, — так это предложить Шеварднадзе и Вашингтону провести быстрые трехсторонние переговоры о совместной операции. Мы этого не сделали, потому что у нас по Чечне позиции непрочные. И мы не можем к американцам прийти и сказать: "Давайте вместе проведем операцию в Панкисском ущелье, потому что с тамошними боевиками связаны чеченские террористы". Американцы на это не пойдут. И общественность Европы не поддержит. Ибо у нас, повторяю, позиция по Чечне очень слабая.

Вот если бы в Чечне был взят четкий курс на прекращение военных действий (необязательно, кстати, связанный с тем, что мы оттуда уходим), на обеспечение прав человека, на обеспечение эффективности боевых операций (чтоб не били по мирному населению), на приглашение иностранных наблюдателей, тогда мы могли бы обратиться с предложением о трехсторонней операции в Панкиси. И Тбилиси с Вашингтоном не смогли бы отказаться.

Ясно, что в Чечне у нас полный тупик. Если бы круто повернули курс по Чечне и вышли в этом вопросе на прочные позиции, мы могли бы и в Закавказье себя иначе вести.