Стремительный и спонтанный ход событий в России, начиная с 1985 и особенно после 1991 года, вызвал некий "интерпретационный шок" среди западноевропейских аналитиков. Потребовалось время, чтобы "осела пыль". Рационалистическое западное мышление начало всерьез разбираться с определением истоков происшедшего, направлением перемен, их перспективами и, главное, с тем, каково должно быть отношение Запада к горбачевско-ельцинскому чуду. При этом сформулировалось четыре группы, объединяющие политиков, бизнесменов и теоретиков, выразивших свое отношение к эволюции Восточной Европы, к будущему России как сверхдержавы и наиболее переменчивой величины мировой политики.

Первую отличает прежде всего скепсис в вопросе о необратимости перемен. Часть западного истеблишмента опасается, что, несмотря на суровейшие испытания. Россия еще сохраняет способность к внутренней консолидации, к преодолению сепаратистских тенденций, что в конечном итоге может привести к возникновению обновленного Союза. В истории России уже бывали смутные времена, сходные по тяжести испытания, развал государства (последний раз в 1918-1920 гг.) и все же великая страна находила духовные, физические и организационные ресурсы для восстановления, порою даже в расширенном объеме. Эксперты этой группы не считают расторжение русско-украинских уз бесповоротным и верят, что объединение Украины и России сможет вернуть сверхдержаву из небытия. Возврат остального будет делом техники. Закавказье уже истощено, Грузия и Армения призывают российские войска, Азербайджан не решится остаться один на один с фундаменталистским Ираном, да и экономика потребует реинтеграции. Казахстан уже продемонстрировал попятное движение, а его "мотором" сейчас видится практически лишенная антирусских националистических амбиций Белоруссия и опустошенный Таджикистан.

Таким образом, Украина - ключ к реинтеграцин. Поэтому, по их мнению, в интересах Запада создать между двумя крупнейшими восточнославянскими странами непреодолимые препятствия в виде поддержки националистических сил на Украине и антиинтеграционных - в Москве. Одним из наиболее активных проповедников этой точки зрения, утверждающих, что Запад, не препятствуя российско украинскому сближению, совершает самоубийство, является Зб. Бжезинский, поддерживаемый правыми аналитическими центрами, такими как "Наследие" (Heritage Foundation). Линия противников реинтеграции России очевидна: как можно быстрее ввести в НАТО страны Восточной Европы и определить особый статус (до включения в НАТО) для Украины, чтобы всей мощью Запала воспрепятствовать созданию критической массы восточных славян (Россия, Украина, Беларусь), которая делает их величайшим этническим блоком Европы и неотъемлемым элементом при любой расстановке сил в Евразии.

Эта группа поддерживает дезинтеграционные силы в России, ее не особенно волнует проблема защиты демократии и прав личности (октябрь 1993 г. был воспринят ею с исключительным удовлетворением). Она полагает. что защищает интересы Запада, ослабляя Россию, бросав ее в дорогостоящие квазиреформы, крушащие ее индустрию и моральное единство. Этой группе не припишешь слабое знание обстановки в России, просто ее девиз - ослаблять Россию, исходя из вероятности худшего для Запада варианта развития событий.

В этой группе заметны фигуры, имеющие прямые связи с Польшей (традиционное противостояние и недоверие), ее питают те укрепившиеся в 80-е годы (до Горбачева) прорейгановские организации, которые, так сказать, пережили "перестройку" и ее ельцинский эпилог, бизнес, связанный с Пентагоном, "реалисты" геополитики.

Нетрудно заметить, что их отношение к демократической России ничем не лучше, чем к России коммунистической. Опасение реванша коммунизма уходит в их нынешних доктринах на второй план в сравнении с опасением сильной или "большой" России.

Вторая группа экспертов убеждена в том, что возрождение Союза в новой форме если и возможно, то уже не опасно. Варшавский Договор невосстановим, более того, восточноевропейские страны направляют свои военные системы именно против восточного суперсоседа. Стремительный бросок к конфедерации прежних частей Союза возможен, тогда как быстрая тесная притирка нет, к тому же взаимные дрязги, равно как и сложности восстановления расчлененной военной системы поглотят все внутренние ее силы как минимум до конца текущего века. Демократы в Москве, по их мнению, достаточно сильны, с учетом президентского характера власти. Россия сама не желает нового имперского бремени. У Запада нет интереса в том, чтобы "добивать" ополовиненную Россию возникший хаос может втянуть в себя военный арсенал страны и превратить жизнь на Земле в ад. То есть, в 1991 году Союз понес невосполнимый урон и не стоит современную тень принимать за то "чудовище", которое терроризировало Запад неполных пятьдесят лет.

Подобной точки зрения придерживается современный Пентагон, разведывательное сообщество, умеренные среди демократов и республиканцев, значительная часть бизнеса. В этих кругах не видят особых возможностей развития связей с Россией - слишком своеобразное общество, чуждые традиции, неокрепший рынок. Но здесь не желают делать украинско-российскую границу водоразделом между Западом и Россией, сколько бы ни призывали к этому правые в США и "новые" в Вышеградской группе. Эта часть американской элиты полагает, что главное бремя в осторожной помощи России должна взять на себя Западная Европа, имеющая к тому более основательные предпосылки и интересы. Главное - не создавать у смятенного русского населения впечатления, что Запад неумолимо жесток, что он желает воспользоваться временным ослаблением России.

Третья группа политиков, деловых людей и аналитиков в ощутимой мере симпатизирует молодой российской демократии, разделяет часть ее иллюзий и вовсе не уверена, что крайнее ослабление России на руку Западу, не знающему как гасить конфликты на огромном постсоветском пространстве и не желающему платить за это. Ведь традиционно, скажем, США и Россия (до коммунизма, а в ряде случаев при нем) не сталкивались напрямую, более того, выступали вместе геополитическими союзниками против главных конкурентов США - Германии и Японии. В век нового возвышения этих держав, в наступающей полосе непредсказуемого подъема Китая относительно сильная Россия, получив поддержку Запада, может оказать ему неоценимую помощь в Евразии, противостоя растущему исламскому фундаментализму, умиротворяя Индию и создавая противовес резко ускорившему свое развитие Китаю. Определенная помощь России, открытие перед ее студентами западных университетов, предоставление ее продукции части западных рынков, полностью совпадали бы со стратегическими интересами Запада в двадцать первом веке. Христианская религия, вновь ставшая общим наследием, классическая литература, растущая значимость российской кладовой сырья все это сближает, подготавливает вступление Кремля в "семерку", Москвы в ГАТТ, России в ОЭСР. Принадлежность России к индустриальному Северу может оказаться решающим фактором глобального противостояния по общецивилизационному или технологическому признаку.

Эта группа не поддержала бы открытой реинтеграции СССР (тем более под красными знаменами), но она не увидела бы трагедии в восточнославянском или евразийском союзе, отражающих исторические реальности и не направленных против Запада (если только Запад сам не вызовет ненависть своим неприятием происходящих в России процессов). Запад, по ее мнению, должен найти успокоение в том, что Россия еще не скоро будет посягать на весомую долю на рынках наукоемких товаров, а отсутствие конкурентного ожесточения залог ее приемлемости в качестве регионального лидера Северо-Восточной Евразии.

Четвертая группа наиболее многочисленна и аморфна. Она не знает истинного пути и не претендует на его знание. Она прагматически оценивает флюидность ситуации, благо перехода России в прозападный лагерь и опасность ее нового поворота от Запада. По мнению этого направления, за нынешней фазой трансформации России последует еще немало новых, и давать окончательные определения этапам переходного периода не стоит. Обольщение горбачевско-ельцинскими обещаниями не всегда солидно, заведомое неприятие "новых русских", влюбленных в Запад, не очень умно. В принципе, эта группа придерживается тактики "подождать и посмотреть" (именно поэтому Запад в своей основе еще ждет). Эта группа, собственно, не знает, переступила ли Россия черту имперской необратимости, или же она способна сделать исторический вольт-фас. Эта группа не уверена, что в России вскоре будет создан привлекательный рынок для западных инвестиций, но она не хотела бы видеть российскую экономику рухнувшей окончательно - тогда задача накормить 300 миллионов евроазиатов или сдержать нарастание в этом регионе тенденции бунта и даже варварства падут на Запад.

Эксперты этой группы полагают, что процесс "второй русской революции" не только не завершился, но что подлинные реформы с их суровой социальной ценой, еще даже не начались. Данный сегмент западного общества может рационально воспринять аргументы и опасения "мягких" русских националистов. Ему меньше хотелось бы видеть у руля бывших коммунистов, но они (представители этой группы) признают, что "новые коммунисты" в Литве, Польше и Венгрии приемлемые партнеры. Что сразу бы бросило этот самый многочисленный лагерь Запада в объятия первой группы, так это беспардонный курс Москвы на максимальное восстановление старых структур внутри (аппарат, номенклатура) и вширь - в пределы одиннадцати бывших республик. Трезвость и рациональность привлекают данную группу, революционный раж антагонизирует ее.

Суммарная, серединная линия отношения Запада ныне жестко не зафиксирована. Запад с трудом воспринимает интересы различных слоев в России - ситуация слишком флюидна. Но в общих чертах эта линия проходит где-то между второй и третьей группами. Запад благожелателен к тому, что он называет реформами в России и к носителям этих реформ. Он в высшей степени удовлетворен ослаблением силовых признаков сверхдержавы. доволен кризисом российского военно-промышленного комплекса. В то же время он очень суров к тому, что им именуется неоимперскими амбициями. Лакмусовой бумагой есть и будет отношение к Украине: совмещение мощи этих двух крупнейших компонентов СССР пугает Запад. Всякая неосторожность на этом пути грозит осложнениями вплоть до реанимации в той или иной форме "холодной войны".

Оставаясь на уровне широких, опускающих детализацию. обобщений скажем, что США и Германия символизируют вышеочерченную осторожную благожелательность, а Япония - силовую жесткость. Франция и Британия могут быть друзьями, если Германия займет слишком выдающуюся позицию, соответствующую ее потенциалу. Теперь, когда функции Бундесвера за пределами зоны Действия НАТО легализированы, а президент США у Бранденбургских ворот признал особую роль Германии в Европе будущего, тень прежней Антанты может протянуть в "босниях грядущего". Италия тянется к европейскому гиганту Германии, Канада следует за США. Подлинным кошмаром для России должен быть переход западных стран-лидеров на позиции первой группы, ныне впервые без обиняков обсуждаемые. Это требует максимума дипломатичности в отношениях со славянскими соседями и последовательной политики здесь, а не пустых угроз (флот, Севастополь) на фоне пассивной фактической безучастности. В конечном счете Запад гак или иначе стерпел бы сближение Москвы и Киева, типа брака по расчету, но не хроническое махание скальпелем, а тем более - топором.

Очевидно (чего не понимают многие новые демократы в России), Запад заинтересован в том, чтобы на огромных сопредельных с ним просторах царила прежде всего стабильность, а потом уже демократия или что-то ему весьма знакомое и приятное. Запад, конечно, очень хотел бы видеть в Москве и других столицах прежнего "второго мира" демократические правительства, которые, по укоренившемуся на Западе мнению менее склонны ко внешнеполитическим авантюрам и тотальной ксенофобии. Но, как лучше всего показало поведение западных правительств в октябре 1993 года, нейтрализация ядерной угрозы путем поддержки любого стабильного режима является его приоритетом номер один.

Демократическое развитие также важный приоритет западной политики, и ее интересует русский бизнес, характер которого, как надеется Запад, эволюционирует в закрепление господства частной собственности. Запад будет посылать своих религиозных проповедников, полагая, что замещение атеизма должно идти через протестантские формы западного христианства, как более близкие духу капитализма. Запад постарается, как минимум, найти каналы общения с силовыми структурами России. Более того. Запад расширит базу своих социальных контактов с массовыми организациями, вплоть до коммунистов, новую разновидность которых он приемлет в Вильнюсе, Варшаве и Будапеште.

Но Запад немедленно ожесточится в случае, во-первых, повтора тактики и даже риторики Ивана Калиты; во-вторых, поисков союзников в Китае, в-третьих, запуска новых крупных программ в военной сфере. Если Россия выберет этот путь, она должна твердо знать, что пределы благожелательности Запада пролегают на границах такого российского самоутверждения, которое хотя бы частично мобилизует против Запада развивающийся мир (или продает ему оружие) и которое предполагает хотя бы частичное совершенствование ее центральных стратегических систем.

Интерпретационный опыт Запада

Анализ и объяснение России, ее внутренних процессов и внешней политики никогда не были легким хлебом для западных специалистов. Закрытая страна, иные традиции, особый менталитет населения, чуждая парадигма восприятия жизни и судьбы, власти и богатства, идеологии и жертвенности, труда и достатка, правды и справедливости, И все же, поскольку на Западе накоплена огромная интерпретационная литература, встает законный вопрос, в чем заключалась слабость подхода, оказавшегося в целом неадекватным, застигнутого врасплох гигантской трансформацией России. Предварительные выводы можно сделать уже сейчас.

Первое. Советологи, кремленологи и руссисты безусловно преувеличивали степень стабильности и мощи объекта своего изучения. В общем потоке слышны были трезвые голоса. Скажем, к ним можно отнести ревизионистскую литературу 60-70х годов; интерпретацию советской политики С.Амброузом в "Подъеме к глобализму" (Новый Орлеан, 1983); обстоятельный труд "Стратегия сдерживания" Дж. Л.Геддиса (1982). Но подавляющее большинство западных политологов уверовало само и убедило других, что СССР - супердержава такого масштгаба, что ей не страшны конфликты "по всем азимутам", что она готова и способна ринуться одновременно и к теплым водам Индийского океана и к прохладной Атлантике. В целом основная продукция западной политологии покоилась на неверной базовой посылке: устойчивость и потенциал Советского Союза, как внутренний, так и внешний, были чрезвычайно преувеличены. Западная политология не увидела внутренних противоречий советского общества, не поняла того, что большевики загнали вглубь проблему межэтнических контактов, что экономика СССР с трудом воспринимает новации, что система управления страной имеет критические дефекты. Короче, грозная внешность маскировала хрупкий внутренний мир. куда западные аналитики проникали редко и с большим трудом. Одним из главных результатов этой переоценки было восприятие многих оборонительных действий советской стороны как наступательных, что держало мир в состоянии колоссального напряжения.

Второе. В оценке советского общества западные политологи исходили из того, что внутри его идет борьба демократов и консерваторов, что тоталитарная система мешает нынешним и потенциальным диссидентам трансформировать общество по западному образцу. Позднее пришлось убедиться, что большинство диссидентов боролось прежде всего за собственную самореализацию, что и объясняет факт невозвращения богатства диссидентов на родину после 1991 года. Запад переоценил значимость нелегальной оппозиции, неверно определил ее силу, характер и цели. Это помешало ему увидеть реальные противоречия советского строя.

Третье. Явно преувеличена была роль той государственной машины, которую по привычке на Западе называли тоталитарной. Бедой Советского Союза и России были крайняя грубость, бесчувственность, бюрократизм, но, вместе с тем, недостаточная эффективность государственного аппарата, сугубо словесная реакция на политику центра, отсутствие действенных рычагов регулирования национальной жизни. В своих исследованиях западные политологи придавали советской России черты постиндустриальной страны тогда, когда она стремилась всего лишь выпутаться из феодальной неэффективности.

Четвертое. Коммунистическая партия представлялась всемогущим механизмом, управляемым ЦК - интеллектуальным колоссом, способным на тотальное отслеживание противников режима. Однако в решающие годы и особенно в момент кризиса она предстала перед всем миром, как давно лишившаяся всякого социального, (не говоря уже об идейном) пафоса бюрократическая машина,. не реагирующая даже на акции по собственному уничтожению Совершенно ясно, что Запад не понял эволюции КПСС между 1953 и 1991 гг., не увидел истинных масштабов "застоя", недооценил степени одряхления некогда почти территористической организации. Кремленологи не усмотрели в деятельности Центрального Комитета борьбы автохтонов и интернационалистов, не оценили по достоинству функции аппарата и ближайшего окружения генерального секретаря, не учли изменения стиля и пафоса деятельности просвещенной части партийного руководства - той силы, которая, как показала история, оказалась отнюдь не враждебной западным идеалам.

Пятое. Армия (и в целом оборонная среда) получила неадекватную интерпретацию. Завороженные числом танков, западные специалисты по сути не оценили отсутствия наступательных элементов: агрессивного боевого духа, поощрения самостоятельных действий, идеологии наступательного порыва, поощрения спартанского самоотрешения. Что не менее удивительно, западные специалисты не усмотрели межрасовой н этнической вражды, раскола между солдатами, сержантским и офицерским корпусом. Только слепой заданностью можно объяснить невнимание западных специалистов к факту полного безразличия советского военного руководства к современным формам ведения боевых действий, про демонстрированным между Фолклендами и "Бурей в пустыне". Герои Тома Кленси, а не реальные русские генералы являясь в стратегических обзорах западных военных журналов. Между тем реальных генералов Запад мог видеть на переговорах ОСВ - СНВ и. что важнее, на афганском театре военных действий.

Шестое, и, пожалуй, самое главное. С упорством, достойным лучшего применения, западные эксперты и историки не оставляли за советской Россией права на цивилизационную специфику, на особый восточнославянский опыт, на сложившуюся веками парадигму народного мышления, на безусловно отличный от западного менталитет их восточного потенциального противника. Знакомые клише переносились на русскую почву, советскому лидеру приписывался образ и стиль, знакомые по американскому аналогу, система управления и кризисного реагирования интерпретировалась в западных терминах и понятиях.

Главная ошибка в восприятии конца 80-х начала 90-х годов непонимание значимости отхода КПСС от непосредственного руководства государством, осуществленного еще до августа 1991 года. В той мере, в какой мы владеем аналитическим материалом западных авторов, искавших ключевую точку отсчета "крушения советской империи" (мы смеем утверждать - они не увидели ее) заключающуюся в ликвидации промышленных отделов райкомов - обкомов - горкомов, что сразу же изменило систему власти и управления в советской экономике. По существу рухнула единственная (разумеется, малоэффективная, волюнтаристская и т.п.) пирамида общегосударственной власти. Тот день, когда Горбачев определил задачу КПСС как сугубо идеологическую - еще до избрания его президентом и еще задолго до ликвидации пресловутой шестой статьи конституции - был днем заката коммунистической диктатуры. В западной политологии это эпохальное событие было воспринято, в основном, как маневр реформатора в борьбе с консерваторами, хотя само принятие этого решения было возможно лишь в отсутствии серьезной консервативной оппозиции.

Вообще западные интерпретаторы российских событий, находясь в мире привычных для себя представлений, напустили немало туману по поводу самой "консервативной оппозиции", некоего противоборства Горбачева с Лигачевым. Разве не было ясно, что, трижды перетряхнув состав Центрального Комитета, Горбачев уже давно избавился даже от потенциальных оппозиционеров в ЦК. В августе 91-го в последней попытке остановить изменения на авансцену вышли ближайшие люди Горбачева, но отнюдь не ЦК КПСС.

Эта тяга западных аналитиков и журналистов к контрастной картине, к живописанию битвы темных сил со светлыми стала особенно навязчивой в 90-е годы отчасти под воздействием информации, источником которой являются радикал-демократы России. В роли "темных сил" перебывала длинная чреда организационных и интеллектуальных импотентов от Е.Лигачева до А.Руцкого. Никогда за ними не шли значительные политические силы, нигде они не пользовались подлинно массовой поддержкой, но неосоветологи и ныне продолжают следовать многолетней парадигме. Это, в общем-то нехарактерное для Запада манихейство, проявило себя в данном случае как нельзя более контрастно.

Словно заразившись идейной непримиримостью русской политической сцены, очень многие западные советологи уже в 1990 и еще до августа 1991 г. начали переходить в стан "мятежного русского президента". С несвойственным для обычно хладнокровных западных обозревателей энтузиазмом они провозгласили волну поднявшихся в российском парламенте сил как носителей демократических ценностей и более эффективных устроителей государства. Президент Буш еще держался традиционного курса, а значительная доля американских политологов уже выступила с критикой "излишней" сосредоточенности на фигуре президента СССР. Это помогало легитимизации новых российских политических сил, и как позиция эта поддержка может быть понята. Но одностороннее определение указанных сил в качестве конструктивных и несущих демократические ценности было сильным упрощением ситуации.

Почти все журналисты, аккредитованные в Москве, в опубликованных на Западе книгах подали свою версию "второй русской революции". Профессионализм верхушки западного журналистского корпуса известен и не нуждается в комплиментах. И все же у читателя складывается неизбежное чувство, что даже лучшие из очевидцев в "летописи" событий, перемежая факты личностными оценками, не поднимались при этом до макроанализа случившегося (хотя иногда и претендуя на него). А случилось немалое: рухнула вторая сверхдержава мира, и объяснения типа того, что "плод перезрел", что за 70 лет строй просто сгнил, недостаточны для мыслящего читателя как по ту, так и по эту сторону. Как частные очевидцы событий западные журналисты вне подозрений, но они не могут писать без "стори" - связного рассказа с кульминацией и развязкой, с положительными и отрицательными героями, с эпикой и патетикой (чаще всего абсолютно не согласующимися с серыми буднями реальной жизни). Скажем, во всех основных кульминациях 90х годов (август 91, декабрь 91, весна 92 и 93, октябрь 93, декабрь 93) наиболее поразительным фактом было глухое молчание подавляющей части народа. А в репортажах журналистов, поставляющих основной материал специалистам россики, толпы народа бушевали и рвались к действию.

Западной объективности "вредит" и тема любимого героя. Между осенью 1985 года и весной 1991 года таким героем был генсек и президент СССР, после президент России. Любимому герою прощается все, поскольку средства оправданы высшей целью, а в наличии таковой западные специалисты предпочитают не сомневаться. Даже доверчивый русский народ позволяет себе минуты сомнений, но серьезные западные специалисты видят лишь тайную тоску по утраченному. В целом тема внутренней критики действий кремлевского режима стала в 90-е годы очень нелюбимой среди западных экспертов. Они, которые в 70 - 80-е годы сражались за права отдельного человека, рискуя аккредитацией и возможностью визитов в страну изучения, в следующее десятилетие вдруг решили, что все средства "реформаторов" хороши, что чистоплюйское брюзжание вредно, а принципы - вещь гибкая.

Между западным россиеведением и российским самосознанием образовался своего рода провал в отношении, так называемого "послекоммунистического синдрома". В России существенная часть населения еще разделяет около коммунистические взгляды, с которыми, не мудрствуя лукаво, попросту связывает свою жизнь, триумф в великой войне, декларативную основу учения. Российские критики и противники коммунизма горды его скорым уходом с главенствующих высот, заслугу чего они справедливо видят в собственных действиях. Ни в том, ни в другом лагере нет и в помине стремления "покаяться перед всем миром". Напротив, правящая элита ждет международного одобрения столь скоро осуществленной ими развязки с русским коммунизмом.

Позиция западных экспертов иная. Они видят Россию виновной в коммунистическом зле, в навязанных другим народам режимах, в тоталитарном искажении основ жизни попросту, в соучастии в одном из главных преступлений XX века. Здесь происходит полное размыкание сторон, и это очень вредит западным обозревателям и интерпретаторам постсоветских событий. Подспудная тема необходимости покаяния создает представление о том, что у современной России есть некий долг, который они должна отдать мировому сообществу. Покуда эта проблема сохранится, страдающей стороной будут общие отношения России и Запада.

Существенно поднять и наиболее актуальный вопрос: годятся ли западные экономико-политические рецепты России? Не счесть конференций и симпозиумов по макровопросам (рынок, демократия) и более мелким (конвертируемость рубля, частное владение землей и т.п.), на которых западные специалисты предоставили дельные (и иные) советы, рекомендации, проекты российского переустройства. К 1995 году только ленивый в России не разглядел ограниченной ценности данных советов настолько очевидны экономические и политические сложности. Мир западной экспертизы реагирует на них не только без исконной четкости, но и, по существу, замалчивая вопрос о применимости западного анализа к трудной российской действительности Западная политическая наука призывает Россию к жертвам, которые она никогда бы не рекомендовала собственным правительствам. По существу она предлагает произвести еще один всемирно-исторический эксперимент, отнюдь не будучи уверенной в удачном исходе. Легкость в отношении российских жертв подрывает главное: традиционное русское уважение к западной мысли, ее этике и профессионализму, ее способности понять другие народы, в конечном счете - в христианской морали Запада.

Из всего вышесказанного вытекает следующий вывод. Положительным итогом прошедшего десятилетия для России является открытие миру, отсутствие изоляционизма, тяга к сближению с Западом. На сей счет у российского населения и, прежде всего, российской интеллигенции, имеются глубокие положительные эмоции. Именно они призваны погасить паранойю и ксенофобию прежних лет, обеспечить стране воссоединение с западной частью мирового сообщества. Надо признать, однако, что часть этих симпатий, ориентирующаяся на традиции западного гуманизма, крепка, но другая, исходящая из особенностей русского менталитета и недостаточного знакомства с Западом - иллюзорна.

Западная политология, без преувеличения, является активным участником совершаемого Россией поворота. Каким будет его финал - сейчас не может сказать никто, настолько непредсказуема российская реальность. Но определенно одно; как западной, так и восточноевропейской цивилизациям не хватает понимания органичности некоторых своих различий, а это может сослужить дурную службу обоим регионам. Нынешняя российская атмосфера в общем и целом благоприятна для восприятия западного опыта, для сближения с Западом. Но если сложности российской трансформации окажутся помножены на искаженный "коэффициент" западной политологии, то результатом может стать новая вспышка ксенофобии и параноидального восприятия внешнего мира питательной среды агрессивного национализма.

В этой критической обстановке важно резко повысить уровень взаимного объективного анализа и понимания. Интеллектуальная и моральная поддержка Западом России сейчас нужна, как, возможно, только в 1941 году. Вышесказанное не упрек нашим западным коллегам, а призыв к большему взаимопониманию. На данном этапе и, надеемся, в будущем мы коллеги и партнеры в лучшем обустройстве мира. Пафос нашей критики основан на вере в необходимости теоретического осмысления отношений. на нежелании оставить процесс взаимного осмысления бурных мировых перемен на волю исторических волн. Прежний опыт говорит о наличии потенциала как сближения, так и разобщения. Честное выяснение отношений, надеемся, будет способствовать именно сближению. Мы за реалистическое постепенное сближение, а не за "большой скачок", который ни к чему, кроме разочарований, привести не может.

В последнее время и на Западе, и в России растет недовольство друг другом. В интересах обеих сторон было бы не дожидаться, пока оно достигнет критической массы, а разобраться с этой проблемой как можно раньше.

Запад, завершив "холодную войну" благоприятным для себя образом, постарался представить СССР, а затем СНГ и Россию как частный случай более широкой, поистине глобальной, проблемы создания "нового международного порядка". Но последующее развитие смешало расчеты президентов Буша и Клинтона. В конфликтах с Ираком, КНДР, в Югославии, в Сомали "новый международный порядок" не сработал, а Россия оказалась оттесненной скорее в глубину сцены и это в самый важный период смены социальной системы.

Одной из важных причин неэффективности российско-западных отношений 1991 - 1995 годов является обоюдное незнание (или непонимание) и Западом, и Россией того, что происходит, что волнует оба общества. Отсутствует углубленный анализ ситуации в двух странах России и США, - которые являются уникальными в том, что они способны уничтожить друг друга, или вместе найти основу разрешения множества международных проблем.

В результате становится все явственней серьезная угроза того, что в отношениях России с Западом вслед за первым периодом интуитивной дружественности началось похолодание, грозящее выходом на горизонты нового варианта "холодной войны". Возможно, так далеко дело и не зайдет, но значительное ухудшение отношений кажется неотвратимым.

Во многом это представление базируется на том, что нынешнему дрейфу не видно серьезных альтернатив ни в западном, ни в российском руководстве. Российские власти не готовы очертить круг национальных интересов. Складывается впечатление, что, несмотря на всю риторику, мы продолжаем жить в тоталитарном обществе, где нет альтернатив западному курсу, даже если он не дает желаемых результатов. Трудно даже ответить на вопрос, чьи интересы защищают нынешние российские власти, как трудно и объяснить цепь спонтанных реакций, не объединенных никаким стратегическим замыслом.

Запад тоже испытывает в отношении России нечто вроде разочарования. Как бы там ни было, но при раннем Горбачеве и до него Запад имел дело со стабильной, предсказуемой сверхдержавой, чьи обещания выполнялись, чей долг выплачивался, договоренности с которой отличались скрупулезностью. При всей "удобности" современной российской дипломатии Запад имеет сейчас дело с несколькими, зачастую противоречащими друг другу центрами принятия решений, с расстыковкой политики на самых ответственных участках. Пирамида жесткой власти рухнула, и это имело свои положительные стороны, но в процессе ведения дел с организованным Западом особенно заметны стали недостатки дезорганизации, сумбура в определении целей и приоритетов в их достижении. Если Россия сегодня с трудом может управлять собой, то и наиболее важным ее партнерам на мировой арене непросто реализовывать свою стратегию при столь большом числе неизвестных авторов.

За прошедшие три года МИД и Кремль "пользовались" политикой предшествующего периода со всеми его позитивными и негативными компонентами» как бы "позабыв", что Россия - это всего лишь часть прежней страны. Этим объясняется немалая доля недостатков российской внешней политики.

Уже выявившиеся, вошедшие в сферу дипломатической борьбы противоречия между Россией и Западом вращаются вокруг двух главных осей:

1) определение сфер влияния основных действующих на мировой арене сил; 2) определение статуса России или шире государственно-национальной идеи, степени соотношения принципа национального самоопределения и нерушимости существующих границ.

Ослабление России очевидным образом сказалось на разрешении этих двух главенствующих вопросов, по первому, не вдаваясь в детали, скажем, что российская дипломатия 1991 - 1994 годов практически повсеместно признала западные и, прежде всего, американские сферы влияния и ни разу (до самого последнего времени осени 1995 года) не выразила неодобрения (не говоря уж о порицании) способов отстаивания западных интересов. Чего никак нельзя сказать об отношении Запада к сферам влияния России даже в самом ближнем из "ближнего зарубежья". Давление с целью полного вывода российских войск из Прибалтики - один из наглядных примеров этого курса. США не сомневаются в своем праве иметь зоны влияния на всех континентах, в то время как России напрочь отказывается в зоне действительно жизненно важных интересов. При этом ни факт двадцатипятимиллионной диаспоры, ни тесная экономическая взаимозависимость не принимаются в расчет.

По второму вопросу дисбаланс представляется из Москвы столь же очевидным. Границы России воспринимаются Западом как исторически окончательные и незыблемые, в то время как в мире с западного благословения возникает Эритрея, делится Босния, определяются, границы Палестины.

При такой постановке вопроса любые попытки административно-территориальных изменений по всему гигантскому периметру российских границ неизбежно трактуются как нарушающее мировые нормы посягательство на статус-кво. Поскольку население России в огромной массе своей вряд ли разделяет подобное суждение, то здесь и прячется призрак "холодной войны".

Такое отношение к естественным для любого государства интересам со стороны Запада объясняется рядом причин. Главная из них - господство идеологического отношения Запада к России над прагматическим. Даже в советский период, в пик идеологического противостояния, за Россией признавались геополитические и прочие государственные интересы. Сейчас же Запад явно демонстрирует отношение к России с позиций "нового мышления" абстрактно-идейных требований, в то время как сам руководствуется вполне "старым" традиционным подходом к достижению собственных интересов. Отчасти идеологический подход определен желанием Запада "продвинуть" демократические преобразования в России и сделать необратимым отход от коммунизма. Но все явственнее другая "причина" - конфликт цивилизационно-культурного свойства, в котором все специфические (незападные) особенности России представляются как бы незаконными, вызывают непонимание и стремление изменить "такую" систему и "такой" народ, или, по меньшей мере, ограничить их притязания быть великой державой.

Благоприятным фактором российско-западных отношений является то, что у этих двух регионов нет лобовых противоречий по "первичным" вопросам: территория, экономические претензии, стремление изменить политический строй противоположной стороны. Негативный же фактор отношений России и Запада порождает то обстоятельство, что Запал в общем и целом удовлетворен нынешним статус-кво в мире, что ему импонирует ситуация, когда проживающие в западных странах 10 % населения земного шара владеют более чем половиной мировых богатств. имеют жизненный уровень десятикратно превышающий среднемировой, в том числе и российский, что Запад доволен тем, что ему принадлежит мировая торговля, что в его лабораториях творится мировая наука. что в его университеты стремится весь мир, что продолжительность жизни в его странах едва ли не вдвое превосходит среднемировую.

Именно в этом заключается глубинное противоречие. В России смертность преобладает над рождаемостью, и без того невысокий жизненный уровень падает, продолжительность жизни сокращается, возможности образования уменьшаются, система науки и здравоохранения приближается к грани распада, участие в мировом прогрессе и культурном развитии становится все более символическим. Если Россия не найдет способа встать на чуть прогресса в основных областях человеческой деятельности, то она превратится в голодную и вооруженную страну, смертельно недовольную мировым статус-кво.

Отвечая на вопрос о сочетании интересов России и идущих западных стран, нужно видеть именно это коренное противоречие. Запад не виноват в бедах России, но и Россия не приговорена судьбой быть смиренной в условиях экономического, политического и морального упадка. Это вовсе не тривиальные противоречия, обычные в международной практике. Когда ядерная сверхдержава терпит социальный крах, это не может не коснуться ее соседей, в первую очередь самых богатых. Все уступки в противоречиях с Западом Россия уже сделала в 1988-1994 годах. Остались вовсе непростые экзистенциальные проблемы модернизации, сосуществования различных цивилизаций. И Западу нужно учесть, что восточноевропейская цивилизация становится все более неудовлетворенной своим внутренним и внешним состоянием. Впрочем, нельзя сказать, что потенциальный взрыв может стать результатом только непонимания. История жестока, незападный мир достаточно хорошо это понял после Христофора Колумба и Фернана Магеллана. Дело не собственно в Западе - его эволюция принесла миру и величайшие блага. Дело в неравномерности развития, в сложности приобщения к современной технотронной цивилизации, требующей изменения ни более ни менее как цивилизационного кода огромных масс гордого и талантливого народа. Вопрос не в том, "кто виноват?", а скорее в не менее русском "что делать?". Приобщение России к прогрессивному способу развития было бы более успешным с западной цивилизационной помощью - массовый прием российских студентов в западные университеты, открытие границ, единое информационное поле, приложение западных технологий, учеба работников на филиалах западных фирм, широкая гуманитарная помощь, новый вариант "Корпуса мира" для России, наконец, общая, согласованная и сбалансированная система безопасности. Но ничего этого нет. Российских студентов в Германии меньше, а в США многократно меньше, чем студентов из Эфиопии. Границы Северной Америки и Западной Европы закрыты для многих русских. Спутники связи дают лишь короткие информационные программы - здесь нет возможности "встречи цивилизаций". В России, если говорить серьезно, практически нет приложения западных капиталов, филиалов транснациональных корпораций. Несмотря на закрытие КОКОМА западные технические секреты находятся под контролем. Гуманитарная помощь прекращена. "Корпус мира" работает (довольно активно) везде, кроме России, Вместо системы евроатлантической безопасности нам предлагают расширение НАТО на восток, к границам России.

Чего в изобилии - так это западных проповедников, которые в абсолютно чужой для русских манере призывают испытать благодать в обществе, внутреннее ожесточение которого очевидно для всех. Какими бы ни были технические средства и персональный артистизм носителей божьего слова с Запада, они так и не сумели объяснить посткоммунистическому обществу секрет совмещения богатства и милосердия. Речь идет не о том, чтобы принизить подвижническую порой деятельность проповедников Запада, а о том, чтобы научиться использовать и заставить работать аргументы одной цивилизации на чужой почве.

При этом и в России, и на Западе есть еще силы, так или иначе заинтересованные в возвращении к тому или иному варианту "холодной войны". Материально заинтересованы в таком повороте оба военно-промышленных комплекса, чьи бюджеты оказались первыми жертвами примирения России и Запада. Можно представить себе тоску о дисциплине - внутри страны, внутриблоковой, всемирной - у имперски мыслящих политиков, не желающих отдавать мировое могущество обеих сверхдержав стихии рынка, где чемпионами последних лет становятся носители буддистско-конфуцианской трудовой этики из Восточной Азии. Синдром ультрапатриотизма имеет место и там, и тут. Часть коммунистов все еще верит в конечное возобладание социального фактора над национальным. Часть представителей капиталистического мира считает наличие явного противника стимулом в развитии гражданских доблестей демократического общества. Новую "холодную войну" приветствовала бы часть генералитета, чей престиж страдает в условиях мира. Фундаменталисты всех мастей (агрессивные почвенники, апологеты возвращения к основам) приветствовали бы охлаждение международного климата. Все эти силы задействованы корыстно, а не просто запугивают общество в надежде поправить свой имидж. Разумеется, есть и просто патриоты, которым ненавистно унижение своей страны.

На международной арене тоже есть силы, кровно заинтересованные во взаимоотчуждении России и Запада Это. прежде всего, националисты в прежних республиках, чей престиж, влияние и сама власть зависят от поляризации политических сил. Компромиссность лишает националистический синдром своего энергетического заряда. Для пафоса национальной жертвенности требуется накал страстей, обстановка кризиса и страха, когда люди обращаются к элементарным чувствам, главное из которых - кровная принадлежность.

Непрочь погреть руки на разногласиях России и Запада почти все восточноевропейские правители, которым уже нельзя объяснить свои многочисленные проблемы и трудности коммунистическим удушьем и "рукой Москвы".

Новое охлаждение в отношениях России с Западом отрадно было бы увидеть и представителям соседних цивилизаций. Исламские фундаменталисты получили бы возможность играть на этих противоречиях и успешно вооружаться. Поведение Китая амбивалентно по объективным причинам - длительное и бурное экономическое развитие создает напряжение для негибкой политической системы. Китай хотел бы, с одной стороны, видеть в России союзника против Запада, а с другой, - он опасается распространения горбачевско-ельцинского опыта, губительного для своей системы.

Но главные угрозы партнерству России и Запада идут все же от острых проблем разграничения зон влияния и уважения права российской нации на самоопределение.

Часть российской элиты питает иллюзию о том, что, если объяснить причины и характер заинтересованности России в том или ином вопросе, то рациональные западные партнеры "не могут не понять" Москвы. Здесь скрыта большая опасность. Запад еще не отошел так далеко от "холодной войны", НАТО еще вовсю функционирует, антирусские силы в Восточной Европе близки к пику своей активности. И в этой сложной обстановке с различием координат исторического, культурного, этнического и, главное, международно-правового характера Россия и Запад могут легко оказаться противниками в споре, ведущем к оживлению всех духов эпохи противостояния.

Следовательно, коренной вопрос российско-западных отношений далеко не всегда является проблемой "знание или незнание", т.е. проблемой полноты информации. Собственно, дипломатия для того и существует, чтобы найти в пестром сонме мировых сил те, поддержка которых может помочь обеспечить и национальные интересы, и проблему национально-правового статуса. Здесь заключена величайшая задача российской дипломатии в эту нелегкую пору. И самым прискорбным было бы для нее замыкание на фатально узкий круг идеологических партнеров.

Отход на позиции отчуждения был бы губительны» разворотом событий. Только враг России мог бы пожелать ей возвращение к конфронтации с Западом в условиях максимальной внутренней слабости и недружественного окружения в ближнем зарубежье. Вместо свободы, гуманизации общества, раскрепощения внутренних сил за счет инициативы, предприимчивости, деловой хватки, Россия снова погрузилась бы в страх, дисциплину на основе слепого подчинения, обстановку "осажденной крепости".

Запад должен отчетливо осознавать, что курс на конфронтацию с Россией по "просьбе" ли восточноевропейских режимов, из страха реконкисты или по идейным соображениям боязни укрепления в России нрокоммунистических сил) неизбежно пробудит "демонов" раннего коммунистического периода классовый подход в отношениях с Западом и усилению в стране идеологической зашоренности, а также господство демагогов, экстремизм обоих политических полюсов.

Действительные национальные интересы России объективно совместимы с интересами Запада. Но сам процесс совмещения очень сложен, требует терпения, выдержки, взаимопонимания, умения отрешиться - как той, так и с другой стороны - от "демонов" прошлой политически оттеснить силы, которые олицетворяют эти "демонов". Нельзя бежать вперед от действительности. Почву совместной работы надо осторожно и заботливо культивировать. Иначе можно наткнуться на мину.

Россия переживает смутную полосу своего исторического развития, она растеряла рычаги влияния идеологические, договорные, экономические, этнические, религиозные, географические. Новый тип общества в России еще не создан, его становление происходит. Может ли она в такой ситуации найти себе партнеров?

Исторически Россия всегда имела самые разветвленные связи как с постоянно крепнущим после шестнадцатого века Западом, так и синхронно слабевшими странами на Юге и Востоке. России есть что предложить потенциальным партнерам: у нее огромная территория, сказочные естественные ресурсы и, главное, репутация верности в союзах. Россия платила невиданной кровью в антинаполеоновской коалиции, при освобождении Балкан от турецкого гнета, во исполнение антант кордиаль, в антигитлеровской коалиции. Основные действующие ныне на международной арене силы предрасположены к установлению дружественных связей. Об этом свидетельствуют визиты в Москву руководителей Запада. Индии, Китая и даже Японии. Достижение собственной договоренности с Россией входит в круг интересов сил, соотношение которых определяет облик современного мира.

Но партнерство бывает разного типа. Разговоры о "взаимозависимости" нередко маскируют простую зависимость одной страны от другой. Осуществляя в 90-е годы поворот в сторону Запада, российские реформаторы естественным образом рассчитывали на установление равных, вплоть до союзных, отношений с Западом. Вот здесь и начинаются сложности.

Исторически Западу всегда было трудно иметь равные, партнерские отношения, если дело касалось не борьбы против очередного претендента на мировую гегемонию, а планомерного творческого сотрудничества с отстающим партнером. Собственно, западное видение мира отлично от любого другого. В период колониальной экспансии западноевропенцы, ведомые своим "фаустовским комплексом", не довольствовались простым контролем над завоеванным пространством, а добивались контроля над подпадающим под его влияние социумом, стараясь переделать его на свой манер. Рецедивы этого миссионерства ощущаются и по сей день.

Партнерство это постоянная ответственность, ож может быть результатом лишь высокоразвитой структуры сотрудничества. Партнерство между мощным и ослабевшим государством может иметь место только при нахождении общего баланса интересов, вектором которых помимо всего прочего, является общий интерес в восстановлении, хотя бы чзстично, сил ослабевшего государства. Главная отличительная черта подлинного партнерства - лояльность, но трудно ждать лояльности в том случае, если одна сторона не отказалась от мысли еще более ослабить вторую, а та, с недоверием относясь к новым партнерам, видит себя страдающей стороной.

Впереди видятся два типа партнерства: 1) стихийное, построенное на постепенном наращивании потенциала сотрудничества; 2) на основе некоего "рамочного соглашения", главной задачей которого был бы выход российской экономики на более конкурентоспособный уровень. В последнем случае задача заключается в том, что бы убедить западных партнеров в необходимости такого генерального соглашения, которое определило бы место России в глобальных политических и экономических связях на перспективу. Второй вариант сейчас видится предпочтительным. Запад, естественно, отвечает, что предпосылка такого соглашения достижение стабильности в России. Но дело как раз в том, что именно такое соглашение могло бы действительно стабилизировать Россию. При этом проблема России, ее место не только российская забота. Россия - одно из важнейших звеньев глобальной системы безопасности. С другой стороны ясно, что без усилий самой России ее проблемы решены быть не могут, ее судьба в первую очередь в ее собственных руках.

Партнерство должно быть конкретным. Запад - не монолит. Как и в прежние времена, дипломатия должна выполнить свою задачу. Она не может не принимать во внимание противоречия внутри Запада: есть, скажем, явственное отличие в интересе к России со стороны Германии и Японии.

При этом Россия, при своей слабой конкурентоспособности, не должна замыкать свой умственный и политический горизонт исключительно Западом. Рядом с Западом существует огромное восточноевропейское пространство, в котором Россия его недавний первый партнер - пока никак не работает. Оставшийся каркас СЭВ стоило бы использовать для оживления товарообмена, столь существенного и для нас, и для соседних стран наших естественных партнеров волею географии и истории. Партнерство возможно и с развивающимися странами, для которых, как это ни парадоксально, Россия - это тоже Запад, причем более привлекательный. Эти связи могли бы помочь России выйти на более ответственное и респектабельное место в отношениях с западным регионом.

Запад более не желает, как еще недавно, платить за распад социализма. Партнерство с ним должно строиться на иной основе, на основе нахождения некой параллельности, общности или хотя бы совместимости взаимных интересов. И если сейчас в лоб ставить вопрос о партнерстве с развитым Западом, молить об этом, домогаться этого - это значит заведомо подвергать себя опасности попадания в зависимость.Партнерство не выпрашивают, партнерство строят с помощью конкретных действий.

Помимо Югославии особый узел, угрожающий партнерству, завязался близ Персидского залива. Это конкретный пример трудностей нарождающегося партнерства.

После окончания холодной войны построение союза с Западом началось в зыбучих песках Аравии, когда Москва впервые за почти полсотни лет поддержала в 1991 году крестовый поход Запада в защиту Кувейта. Правда, нобелевского лауреата мира несколько смущал прекрасный новый мир, в котором все пахло нефтью, в котором США приобретали контроль над нефтяной кладовой Земли, а СССР терял союзника и платежеспособного должника. Горбачев в присущей ему манере начал делать дипломатические зигзаги тогда, когда крестоносцы уже включили машину войны. В результате он, с одной стороны, не разделил лавров победителя, с другой - не обрел оливковую ветвь миротворца, честного брокера, который сделал все, чтобы не обагрить пески Аравии кровью.

Этот песок так и остался в основании новой русской политики, с одной стороны, стремящейся с честным лицом встать в строй Запада, с другой играющей в собственную игру с переменчивыми как мираж пустыни ориентирами.

Перейдем от иносказаний к конкретной реальности. Ни декадентская Москва июля 1991 года, ни посуровевшая столица обновленной России 1995 года не видела и не видит двух основополагающих вещей: смысла действий лидера Запада и собственных органических интересов.

Как уже в далеком 91-м году, так и ныне президент США обращается к внешнему миру в поисках способа уйти от негативных тенденций внутренней жизни, изменить коварный внутриполитический поток, ослепить сознание избирателя славой мирового защитника закона и порядка. Буш верил, что во главе первого и второго мира он наведет порядок в третьем мире, и слава, глобальное лидерство, сделают его необоримым в президентской кампании 92-го года. Клинтон верил, что могучий всплеск праведной энергии, аура военного лидера мировой демократии очень поможет его партии на промежуточных выборах в ноябре 1994 года.

Не "багдадский вор" постарался похитить лавры американских борцов с диктаторами. (В определенном смысле Саддам Хусейн оказался лучшим другом обоих американских президентов - он дал им шанс восхитительного самоутверждения, шанс в огнях мировой рампы поразить зло, подобно Георгию Победоносцу). Это попытались сделать московские дипломатические импровизаторы, едва не испортившие торжество 92-го года и определенно смазавшие эффект мирового наступления демократии, предпринятого Вашингтоном текущей осенью. Мемуары деятелей администрации Буша свидетельствуют о гневе Вашингтона, возмущенного нелояльностью (с американской точки зрения) их нового московского союзника. Не нужно ждать мемуаров, чтобы ощутить возмущение американской администрации византийством их российского партнера.

Нет уверенности в том, что особая роль России, вхожей в кулуары власти и в Вашингтоне и в Багдаде, сыграла в пользу российских интересов в данном регионе. для укрепления положения России в мире, для защиты ее новых мировых позиций. Постараемся разобраться поподробнее.

Первое. Существовала ли реальная угроза нападения Багдада на Кувейт, скажем, осенью 1994 года? Да, наблюдалось перемещение некоторых воинских частей, да, танковые гусеницы скрежетали неподалеку от границы богатого Кувейта. Но представить себе второе нападение Ирака на Кувейт после операции "Буря в пустыне" можно только вооружившись умозаключением, что президент Саддам Хусейн решил пойти на самоубийство. Военные маневры в пустыне ради политических маневров в Багдаде - это можно понять. Но очень трудно представить себе демонстративное харакири всегоо официального Багдада после десятилетий войн, успехов, поражений, продемонстрировавших поразительную волю к выживанию. Смеем выразить сомнение в том, что усеченный Ирак снова решил сразиться со всем миром (не имея, в отличие от 1991 года, надежд на поддержку Москвы).

Второе. Могла ли Россия укрепить свои позиции и престиж посредством если не перемены фронта в иракско-кувейтском конфликте, то путем создания серьезных осложнений Западу и его американскому лидеру? Едва ли. Если выражаться просто, то следует оценить ситуацию таким образом: приняв видимость за реальность, внутренние маневры Саддама за его вызов всему миру, Смоленская площадь попала в простейшую мышеловку.

Видимо, министру мнились лавры миротворца. А губит русских именно страсть к показухе, подмена существенного внешним. После манипуляций с танками Саддам, "так и быть", признал Кувейт, после чего министр Козырев без промедления вылетел в Нью-Йорк. Словно там кто-нибудь поверил в радикальное изменение обстановки. Хлопушка хлопнула громко только для чуткого русского уха. В ветреном октябрьском Нью-Йорке дипломатический триумф погас как мираж пустыни.

Третье. Мы сумели испортить то, к чему стоило бы относиться бережнее - рабочие отношения с американской администрацией. Стоило ли попусту мести песок пустыни в глаза двум американским президентам да еще именно в такой манере, чтобы это воздействовало на их личный престиж? Если целью Смоленской площади было раздражение самой сильной и самой богатой страны мира, то эта цель была достигнута в обоих случаях - о чем Вашингтон не преминул высказаться и тогда и сейчас с примерной американской откровенностью. Проявляя невесть откуда взявшуюся силу, мы позволили Саддаму Хусейну, не теряя ни солдата, укрепить свой престиж, но нарушили планы американского президента - испортили Клинтону планы на ноябрьских выборах 1994 года, сделали это за так, не ставя перед собой никаких ощутимых целей. Словно мы участвуем в ноябрьских выборах в конгресс и играем против президента, который сопротивляется политике изоляции России.

Четвертое. Спасли ли мы мир на берегах Персидского залива? Нет, поскольку, реалистически подходя к вопросу, усмотреть угрозу на этот раз мог только тот, кто в этой угрозе нуждался. Убедили ли мы мир снять эмбарго с Ирака (чтобы получить назад 78 млрд. долл., наладить новые связи, обеспечить широкий рынок для российских вооружений и т.п.)? Нет. Доминирующий в ООН Запад во главе с США очевидным образом не пойдут на скорое снятие эмбарго, на каком бы языке ни говорил министр Козырев перед американскими телезрителями. Он употреблял русское "нет" как ухе привычное американскому уху со времен Молотова. Но во всех вопросах, заданных в НьюЙорке и Вашингтоне звучало более весомое "нет", потому что на данном историческом этапе просительной была наша сторона. И понадобятся огромные усилия, в том числе и дипломатические, чтобы исправить это положение.

Союз с Западом имеет нечто неукротимо привлекательное для одних и гнетуще-отталкивающее для других. Крайности часто сходятся, любовь и ненависть меняются местами. Эмоции любого плана сойдут на нет, но для защиты национальных интересов нам нужно строить на твердом основании реализма, а не на песке аравийских неурядиц.

Представляется, что равноправное и зрелое партнерство России и Запада сейчас труднодостижимо. Символом попыток формирования такого партнерства с российской стороны может служить ее достаточно прямолинейное стремление превратить западную "семерку" (достаточно специфическое образование, где США играют лидирующую роль) в "восьмерку". Основная сложность такого партнерства - состояние слабости, в котором находится Россия. Достаточно сказать, что весь "декор" восьмерки в Неаполе не помешал американскому сенату уже после нее выделить для СНГ 0.8 млрд. долл.США помощи из общей суммы 1.4 млрд. долл. (Это значительно меньше 4 млрд. долл. США, выделенных в прошлом году), причем часть выделяемых ныне средств предполагается использовать на оплату экспертов, находящихся в США.

В настоящий момент партнерство России и Запада - это отношения кредитора и должника, творца современных технологий и их не очень умелого потребителя, патрона лучшей образовательной системы и теряющего свою науку государства. Партнерство на данном этапе не могло бы не затронуть естественного самоуважения российского народа, что на практике могло бы вызвать в России рост антизападных настроений.

России следует сейчас прежде всего "выполнить свое домашнее задание" - привести в порядок экономику, ослабить общественную апатию, возродить самоуважение и веру в национальное будущее. Только на таких основаниях партнерство с кем бы то ни было может обрести смысл, только тогда оно может стать действительно равноправным. Сильное правительство, согласно мнению многих даже самых ревностных адептов свободной торговли, долхно было бы закрыть границы от губительной на сегодня конкуренции товаров с местной промышленностью. Сложности связаны только с российской стороной, лишившейся всякого внешнего рынка, не имеющей партнеров по переходу "из социализма в капитализм". Запад не заинтересован в равноправном сотрудничестве в экономике, финансах, в научной сфере здесь Россия выступает пока не партнером, а "дойной коровой". Сохранение своей науки и предотвращение деградации самосознания, потери идентичности - вот реальные предпосылки партнерства. Российскому правительству следует быть твердым в отстаивании основ национального существования. Требуется признать за аксиому, что равноправное сотрудничество возможно только в тех областях, где Россия обладает самоценным потенциалом. Партнерство - это постоянное отстаивание своих интересов. Оно может быть результатом лишь высокоразвитой структуры сотрудничества. Партнерство становится реальностью только тогда, когда есть продвижение к общей цели. Такое партнерство с Западом пока возможно в сфере безопасности, частично в политической сфере.

В памяти возникают два зрительных образа из американской истории. В центре Филадельфии, среди тесных как музейные стены улиц затерялся колокол, возвестивший двести с лишним лет назад об американской независимости. И, величественно господствуя над столицей, вознесся тридцатью шестью колоннами к небесам другой грандиозный памятник, на фронтоне которого написано: что нация дарует его человеку, сохранившему единство страны.

Филадельфийский колокол и монумент Линкольна в Вашингтоне олицетворяют собой два главных принципа современной международной жизни принцип права нации на самоопределение и принцип сохранения территориальной целостности. Оба принципа имеют своих адептов, мучеников и героев. И, если уж говорить о Соединенных Штатах (сравнение с которыми стало для многих почти обязательным), то в пантеоне национальных героев над филадельфийскими инсургентами - в памяти народа и во мнении профессионалов историков мощно высится человек, к памятнику которого всегда идут массовые демонстрации сторонников гражданских прав - человек, ради единства страны сравнявший с лица Земли цветущую Атланту.

В новейшей истории оба эти принципа тесно соседствуют друг с другом. Иногда даже в одном "политическом кредо", например, в знаменитых "четырнадцати пунктах" президента Вильсона (январь 1918 года). Шестой пункт, посвященный России, говорит о необходимости соблюдать ее территориальную целостность, о "единой и неделимой" России. А пункт, посвященный Австро-Венгрии, призывает к реализации ее нациями права на самоопределение. Ближе к нашей эпохе, в 1975 году страны Европы и Северной Америки поклялись в Хельсинском акте охранять территориальный статускво, но спустя пятнадцать лет они способствовали делению СФРЮ, СССР и ЧСФР на двадцать два новых государственных образования.

Правда, Запад не сразу осуществил "смену принципов". Еще летом 1991 года президент Буш, выступая в Киеве, призывал Украину сохранить союзное единство. В то же время США декларировали свою поддержку югославскому единству. Понадобилась беловежская драма и волевое вмешательство Германии (признавшей в том же декабре 1991 года Словению и Хорватию), чтобы Запад поплыл по волнам событий и "задним числом" согласился на легитимность права на самоопределение. Но и сегодня лучше не говорить с французами о Корсике и Нормандии, с испанцами о Каталонии и Басконии, с англичанами о Шотландии и Уэльсе. Обычно велеречивые американцы молчат. Генерал Шерман своим "маршем к морю", спалившим сердцевину южных штатов, закрыл этот вопрос.

И это молчание можно понять. В современном мире в более чем трех четвертях из наличных 180 государств есть меньшинства, величиною более миллиона человек. Реализация этими меньшинствами принцип самоопределения превратила бы мир в ад. Отблески этого ада мы видим на экранах телевизоров ежедневно, в текущем бурном десятилетии они стали едва ли не главным признаком международной жизни.

Если мы попрежнему будем признавать латентную ценность обоих принципов как "равновеликих", мы рискуем попасть на минное поле, конца которому не видно. Вопрос стоит довольно жестко. Стоит ли выделение отдельных республик прежней Югославии четверти миллиона убитых и нескольких миллионов беженцев? Наложите эти пропорции на нашу страну, произведите калькуляцию. Мы стоим еще в начале драмы, не пора ли взглянуть в лицо разворачивающемуся Армагеддону?

Напомним, что возобладание принципа этнического самоопределения над неприкосновенностью сложившихся к последнему десятилетию XX века границ наблюдалось не только на территории Европы и бывшего Советского Союза. Процесс "пошел" еще шире. Впервые за многие годы Запад выступил инициатором раздела государств, которые он, собственно, создавал, воссоздавал и чью территориальную целостность он длительное время оберегал. Возможно, наиболее наглядным примером является Эфиопия. После многолетнего осуждения сепаратизма в мире в целом и в Африке в частности (к примеру, отношение к попыткам Катанги выйти из Заира и Биафры покинуть Нигерию). Запад в 1993 году санкционировал раскол Эфиопии. Впервые открыто и даже демонстративно нарушен принцип территориальной целостности в пользу принципа "протонационального" самоопределения именно в том случае, когда "самоопределяющаяся нация" не имеет традиционных предпосылок государственности (общая история, территория, эмоциональнопсихологическая общность и т.п.). Потенциально появление на политической карте мира бывшей части Эфиопии - Эритреи представляет собой событие чрезвычайного значения для будущего. Мир едва ли переживет фрагментаризацию до уровня суверенной Андорры или Лихтенштейна, до уровня острова-государства Науру (9300) жителей в Тихом океане. Пример Эритреи перед нами, а поток вооружений из индустриальных центров Запада и Восточной Европы в мир этнической вражды лишь увеличивается. Эритрея - это своего рода символ и едва ли не приглашение трайбалистскому миру воззвать к старым богам. Это величайшая угроза не только полузабытому "новому мировому порядку", но и любой упорядоченности в системе международных отношений.

Нужно иметь интеллектуальную честность и моральную силу, чтобы поставить вопрос о стоимости процесса самоопределения для наций Земли и, главное, для человека. Складывается впечатление, что в 1992 - 1993 годах завороженный мир, как бы поколебленный внутри, молчал на тему фактической стоимости самоопределения для исконных прав отдельного индивида. И только в прошлом году своеобразный шок начал проходить и проблема самоопределения, человеческой стоимости этого самоопределения вышла в фокус общественного обсуждения. Уходит некий эйфорический подъем, когда национализм подавался как сугубо прогрессивный поворот мировой истории. С трагическим опытом растет понимание того, что возобладание принципа самоопределения над конституционно-идейным основанием государственности порождает чудовищный потенциал конфликтов. Ориентация на принцип самоопределения чревата для мира в целом, для Европы в частности, для нестабильно модернизирующейся Восточной Европы в особенности. Видимо, следует согласиться с мнением лорда Актона, что принцип всеобщего права на национальное определение представляет собой шаг назад в историческом развитии. В современном мире движения, слепо преследующие цель самоопределения любой ценой, подрывают потенциал демократического развития в новых независимых странах и подвергают опасности основания народоправства в демократических государствах. Наступило время лишить морального одобрения большинство из них и увидеть в них то, чем они, собственно и являются - деструктивную силу.

Вся экономическая теория взывает к расширению рынков, рвущиеся к самоопределению национальные группы обрекают себя на прогрессирующее отставание. Не менее сурова плата за разрушение социо-психологических условий, составляющих естественную среду жизни многих поколений, разрушение этой среды с неизбежностью вызывает кризис морали, самосознания, культуры. Не требует ли подлинная демократия разнообразия, а не диктуемого национальным угаром жертвенного единомыслия? Государства, придуманные в голове, равно как и "головное" расчленение государственных пространств на регионы, базируется на легитимации прав групп, клановых интересов в ущерб исконным, базовым правам человека и гражданина. Чтобы мировое сообщество не ринулось в пучину национального остервенения следует поставить права личности, гражданина выше прав склонной к фанатизму группы, клана, тейпа, рода.

Интеграция, а не национальное разъединение, защита прав индивидуума, а не жертвенный романтизм должны быть основой при определении политической карты мира в век распространения ядерного оружия, частичного паралича ООН и натиска корыстно заинтересованных местных националистических элит, чей идеал своя армия и своя казна, а не принципы Линкольна: "Правление народа, посредством народа, для народа".

Ничего нет банальнее утверждения, что внешняя политика страны исходит из ее внутренней политики. И ничего нет правильнее. Пытаясь понять внешнюю политику страны, мы должны определить ее внутреннее состояние, главные внутренние процессы, ее реальные физические возможности, ее исторический код, ее нервное поле. ее психоз, степень осознания ею своего реального положения.

С этой точки зрения мы находим, что понимание России не является адекватным ни в большинстве аналитических центров и политических партий внутри страны, ни в более хладнокровном окружении я имею ввиду, прежде всего. Запад. Надо всеми суждениями о России еще витает мираж прошлого, прошлого совсем недавнего, и потому неадекватность кажется правдоподобной. Устойчивые клише, инерционность общественного сознания препятствуют зрелому и трезвому видению сегодняшней России.

Между тем, базовым фактом является то, что Россия - это совсем не Советский Союз. Общественное сознание с трудом свыкается с этим фактом, не только у нас, но и в западном мире, породнившем самое понятие научного анализа. С трудом воспринимается факт, что валовой национальный продукт России равен примерно валовому продукту Бенилюкса. Современный валовой национальный продукт России составляет 20% от ВНП СССР 1990 года. Одного взгляда на карту достаточно, чтобы увидеть, что Россия возвратилась к границам допетровской Руси. Смоленск, как триста лет назад, стал западным форпостом государства. Проблема выхода в мировой океан снова актуальна для России, как и проблема надежных путей на Запад. Российская армия не может восприниматься как второе издание армии, победившей Германию.

С другой стороны, в мире образов, фантомов и миражей Россия еще нередко воспринимается как имперская хищница, готовая к действиям от Анголы до Афганистана. А ведь речь идет о стране, которая в кратчайшие исторические сроки вывела свои войска изо всех соседних стран и сделала это по доброй воле, идя навстречу пожеланиям своих соседей.

Геополитические позиции России тоже претерпели чрезвычайные изменения. Она теперь "не нависает" над западной и южной оконечностями Евразии. Она оттеснена в степи и леса, к границе вечной мерзлоты на северо-востоке, к бассейну Волги на юго-западе. Мурманск, Новороссийск и Владивосток заняли место, которое еще вчера занимали Рига, Одесса и Баку. Её прежние друзья от Болгарии до Польши стремятся в противостоящий лагерь. Соседние страны превратились в самоутверждающихся партнеров, прилагающих все силы к закреплению своих территорий.

70% российских границ опасны и ненадежны. Сопредельных государств теперь втрое больше, чем было пять лет назад. Россия - еще европейская страна, но ее "давление" на Европу, ее присутствие в Европе сократилось значительным образом. Соответственно увеличилась относительная значимость азиатского компонента. Неосвоенная гигантская Сибирь все более становится геополитическим хинтерландом державы.

Напомним, что исторически Россия, незащищенная естественным географическим рельефом, испытывала геополитическую уязвимость как фактор своей судьбы. Уязвимость с запада, юга, востока. В исторической памяти страны живет этот страх, боязнь противостоящих коалиций со стороны широких незащищенных границ. Наполеон, Тохтамыш и Батый, - вот символ угроз с запада, юга и востока. И это память прочная.

Наибольшие опасения, вплоть до появления специфического фатализма, вызывает особый тип угрозы, угрозы сразу в двух направлениях - европейском и азиатском, такой вид угрозы создает подлинный национальный психоз. Примечательная его вспышка была связана с нормализацией отношений Запада с Китаем в 70-е годы в то время, как наши отношения с Западом и Китаем оставляли желать лучшего. Возможно, афганской трагедии не случилось бы, если бы не это ощущение, что "уже нечего терять", что союз враждебных сил Востока и Запада обязывает контролировать нейтральное поле. От мироощущения до реальной политики оказался один шаг. Это опасное состояние. Если в России страх будет сохранять свое место, это опасно, в частности, непредсказуемостью.

Столь значимый эмоциональный элемент объясняет многое в политике новой России по отношению к Западу, в том числе и неизбежность проследовавших один за другим трех этапов, невольно повторивших гегелевскую триаду от анализа до синтеза.

На первом этапе, между августом 1991 и весной 1993 года в российской внешней политике безусловно доминировал романтизм, порожденный немотивированной верой в то, что Запад не может не оценить развал ОВД, СССР и КПСС, не может не преисполниться признательности за односторонние геополитические уступки. Не было случая, обстоятельства, по поводу которого российская дипломатия не сказала бы в этот период "да" Западу - эталону и потенциальному союзнику.

На втором этапе со стороны Москвы была предпринята попытка остановить внешнеполитическое отступление и получить статус, положение, влияние прежнего СССР. Эта попытка пришлась на период между летом 1993 года вплоть до первых сессий Государственной Думы в начале 1994 года. Последовали соглашения с непосредственными соседями, опробывание возможностей СНГ, новая (малооправданная) международная гордыня, поведение в стиле "сверхдержавы". Большая стоимость такого поведения привела к наступлению в 1994 году очередного этапа поисков реалистической, аутентичной политики в отношении СНГ, Китая, Восточной Европы.

На третьем этапе произошло отрезвление не только от некритического романтизма, но и от великодержавных мечтаний. Наступила фаза оценки сил и интересов России, соответствия их ее внутреннему состоянию и интересам главных мировых сил. Поблек мир надежд на западный альтруизм. Жестоким стал мир и для тех, кто, закрывая глаза на факты, попытался играть прежнюю мировую роль. Стало ясно, что главные задачи (и основные партнеры) России находятся на ее новых границах в Содружестве Независимых государств, в Китае, частично в Восточной Европе.

В СНГ это оборонительные меры, предотвращающие роковое отчуждение ближайших соседей, позволяющие использовать выстроенный за 70 лет единый потенциал, который не реализуется в экономической сфере будучи раздробленным на части.

На огромной российско-китайской границе - это нахождение долговременной линии сотрудничества с экономически быстро растущим соседом, перенятие его опыта выборочного инвестирования, создание экономических зон, взаимодействие с развитым миром, частичное объединение ресурсов.

В прежней сфере влияния, в странах Восточной Европы существенно важен возврат к неким формам кооперации. восстановление связей с прежними долговременными партнерами. Ведь многое в России, как и везде от Черного моря до Балтики, создавалось в расчете на соседние рынки, на сырье сопредельных стран. Здесь немало еще может быть оживлено, здесь - поле деятельности не только для Запада.

При этом у России осталась и оборонительная задача на Юге, где бушует фундаменталистское возрождение. От Таджикистана до предгорий Кавказа стоит российский щит, происходит охрана границ, за которую Россия платит кровью.

В этой очень непростой для России обстановке Запад пытается воспользоваться сложившимися обстоятельствами. Он не только вытесняет влияние России из Восточной Европы, но стремится организационно закрепить вхождение прежних союзников России в свой блок. Отсюда проблемы расширения НАТО на Восток.

С нашей точки зрения, ситуация определяется двумя типами психопатического видения мира, Россия живет в старом и устойчивом психозе страха перед волной западного нашествия. Запад живет в атмосфере неизжитого психоза, определяемого страхом того, чего нет агрессивной России, рискующей всем ради имперского возвышения.

Давайте займемся терапией. Давайте излечим оба психоза, приведем свои нервы в порядок, а свое видение мира в соответствие с новыми реальностями. Вы излечиваете свой психоз, что только НАТО - щит, надежда и будущее. Россия стремится излечить свой психоз, что любое движение Запада смертельно опасно. Необходима пауза. Пауза в несколько лет, наполненная оздоровлением, контактами, взаимным узнаванием, созданием пояса доверия.

Эта пауза, по нашему мнению, возможна, прежде всего, потому, что Западу и России сейчас, к счастью, нечего делить. Противоречия возникают, как о том нам говорит европейская история, в результате наличия двух условий: активизации резко усилившихся агрессивных государств (1), наличие слабого окружения, своего рода вакуум силы (2).

На данный момент ни Германия, ни Россия, ни кто-либо иной в Европе не является хищником, готовым на внешнеполитические авантюры. И нет вакуума. Подчеркнем: Восточная Европа не представляет собой вакуума, это группа национально выстроенных государств, меняющих социальные устои, но не парализованных внутренней слабостью.

Давайте же используем желанную историческую паузу, когда сложились столь редкие обстоятельства Европа живет без внешней угрозы и никто не "заполняет" легкий политикоэкономический вакуум. Мы прервем череду насилия и войн, мы создадим мирное общежитие, а не новую линию раскола в Европе.

Трагедия России заключается в том, что сторонники передовых идей (в частности, демократии) никогда не были государственниками, сторонниками крепкого и единого государства. Воюя "за вашу и нашу свободу", они с необычайной легкостью отдавали естественное основание государства - любовь и преданность ее сынов - на откуп самым темным силам, бравируя при этом своим государственным нигилизмом. Вся светлая струя русской политической мысли - от Радищева до Сахарова - течет в стороне от той единственной основы, на которой можно строить подлинную демократию - приверженности народных масс благосостоянию своей страны, ее величию как общественному, так и (неотрывно) государственному. Недавно один из лидеров современной российской демократии, думский депутат и экс-премьер, ничтоже сумняшеся, объявил, глядя в телевизионную камеру, что его "интересует не столько российская государственность, сколько российская демократия".

Давняя традиция. Из ненависти к самодержавию декабристы, Чаадаев, петрашевцы, нигилисты, народники. Социал-демократы, социал-революционеры, диссиденты советского периода, наконец, готовы были забыть основные заветы русской истории. Хуже всего приходилось России, когда эти демократы, с их особым, нигилистическим видением национальной истории приходили к власти. Летом 1917 года социалисты керенского разлива начали бездумно раздавать города и веси тем сепаратистским силам, которых фактическое крушение центральной власти выдвинуло единственной альтернативой. Еще хуже стало, когда большевистко-левоэсеровское правительство Ленина, ради призрачной общеевропейской демократии отдало Германии треть европейской части России.

Повторяя их иконоборческий запал семьдесят с лишним лет спустя, в 1989 - 1991 годах демократы еще раз попытались поставить отвлеченнообщие идеи выше конкретнонациональных. Утверждая свои демократические принципы, они повернули вспять русскую историю, сломав государство, повергнув государственников. Под этими обломками мы и пытаемся ныне найти свет рационального блага.

Ныне, в 1995 году для отечественной демократии вопрос стоит примерно так, как его ставили Клемансо и Троцкий, оба призывавшие не отказываться от приоритета политических принципов даже тогда, когда немцы шли на Париж и Москву. Оба были согласны поставить свою страну на грань национального существования ради выигрыша в политическом споре, ради победы своего набора политических идей и принципов. Ныне впервые в нашей новейшей истории демократические силы повели дело вабанк в обстановке, когда страна вступила в вооруженный конфликт. Замаячила формула "поражения собственной страны".

Те демократы, которые преданы идеям народовластия, но при этом не желают ставить отвлеченные, часто умозрительные идеалы выше государственных, должны определить степень своей государственной лояльности, как бы "отвратительно" это слово ни звучало для ортодоксов от демократии. Разборки во время боя означают в практическом смысле лишь одно: военная сила государства подвергается самому жестокому - внутреннему напряжению, выполняющая приказ армия потеряет пафос жертвенности и долга. Отсюда недалеко и до краха всех стержней государственного механизма.

Сказанное отнюдь не означает, что вооруженные силы страны следует вывести из зоны критики. К сожалению, наше представление о должном здесь очень сильно расходится с имеющимся. В 1814 году русская армия вошла в Париж, и слава победителей Наполеона надолго утвердила славу русского оружия. Напрасно. Происходило это не к вящей славе русского оружия, а к консервации бессмысленной рутины. Под Севастополем в 1854-1855 годах экспедиционный корпус англо-французов сурово наказал вчерашних победителей Наполеона. Во время войн Пруссии за объединение Германии и американского конфликта Севера и Юга военные действия приобрели характер соревнования индустрии и интеллектуального потенциала, а не гусарского самозабвенья. То, что русская армия плохо училась в индустриальную эпоху, доказали японцы в 1904-1905 годах и немцы в 1914-1917 годах. И не стоит вспоминать про брусиловский прорыв, про уровень потерь русской армии. Четырнадцать наших солдат на одного немца - не слишком ли несправедливое соотношение? В анализе нашей военной науки должна быть непредвзятость и компетентность, а не бессмысленное самолюбование, кровавые жертвы которого мы оставили в Афганистане, а сейчас находим в предгорьях Кавказа.

Сумрак некомпетентности склонился и над стратегией, и над дипломатией. Над российской внешней политикой тяжело и низко нависла Чечня.

А ведь нынешняя чеченская история началась не вчера, ей три года. За это время и военные, и дипломаты могли поразмыслить над возникшей задачей. Если же говорить только о текущей фазе (борьба Грозного с оппозицией), то и она длится более трех месяцев - далеко не блицкриг на исходе 20 века.

Хорошо, дипломаты и военные испытали сложности, встретив непреодолимые умственные преграды. Но кто тогда воззвал о кризисе стратегии, кто обрисовал ситуацию красками реализма и определенности цели? Министр говорил о двух часах хорошего штурма.

В наших всех орденов прославленных академиях никогда не изучали по настоящему опыт Фолклендской битвы и опыт войны в Персидском заливе - двух военных конфликтов, где сочеталась мобильность и передовая техника, где наступающая сторона точно и определенно знала, что делает противник. Но ориентация на местности, видимо, не интересует нашу армию, если в небе над Грозным не висит высотный центр слежения.

Генералы не знают, какой на дворе год и снова поставили на "авось". Нравится им или нет, но русская армия уже выставила им счет за потерянный в 1855 году Севастополь, за позор Порт-Артура, за преступную несобранность Танненберга, за миллионы военнопленных в 1941 году. Пора понять, что виновато не кривое зеркало прессы, а постыдное пренебрежение служебным долгом, преступное неведение мирового военного опыта. Или мы обречены как нация и можем обращаться лишь с двумя вещами - иконой и топором? И если считать, что новую демократическую икону мы уже создали, то теперь дело за топором, который, коряво лязгая гусеницами, тупо рубит землю кавказских предгорий. А нам остается лишь смиренно рассуждать о своей исторической судьбе, проклятием которой является плохая учеба. Если гений и темперамент Петра позволяли ему делать горестные выводы, то нам, потерявшим его творение, тем более не зазорно посмотреть на себя в ясном свете критического разума.

Во-первых, нам нужна ясная национальная политика. Во главе угла государственного строительства может стоять один из двух принципов, кровное родство (Германия, Япония) или единая территория - общие принципы (США, Британия, Франция). В многонациональной России возможен только второй подход. Если взят второй принцип, то графа национальность должна от Калининграда до Владивостока заполняться так: "гражданин Российской Федерации". Национальным языкам и фольклору нужны издательства и театральные подмостки, национальным образованиям в составе России должны быть созданы условия гражданского волеизъявления.

Во-вторых, в русский язык, а главное, в российский быт должно быть внедрено понятие "компромисс" не только как лексическая единица, но и как формула гражданского взаимодействия.В нашу национальную культуру должно войти представление о том, что легких переговоров не бывает, что шаг навстречу "противнику" не представляет собой "измены принципам" (тем более "государственной измены"), а единственно возможный в нашу эпоху способ разрешения межчеловеческих отношений. Нужна ориентация на долгие, сложные, зачастую изматывающие переговоры (которые, возможно, легче осуществлять странам с богатой судебно-юридической культурой, чем наследникам Шемякина суда). Горячие ревнители топора должны признать, что любой худой мир, лучше любой, даже тлеющей войны.

В-третьих, в переговорах следует уважать противоположную сторону. От них должны быть отстранены лица, уже проявившие активность в "партии топора". Нужно видеть правду противника, уважать его доблести, а главное, смирить непомерную гордыню, уведшую многие народы со столбовой дороги истории. Переговорщики должны быть наделены широкими полномочиями. Они должны видеть себя в контексте национальной истории, а не в списках "особо приближенных". Решать следует существо дела, а не ритуальные лжевопросы, демонстрировать следует просвещенную гибкость, а не истовую служебную лояльность. (Увы, в мировых суперпереговорах 1969 - 1991 гг. мы видели нашу дипломатию либо сверхбетонной, либо песочной в зависимости от умонастроения первого лица. А где же собственная личность?). Пусть гений С.Ю.Витте осенит будущих переговорщиков, им нужно будет, базируясь на национальном менталитете, досконально знать особенности менталитета противоположной стороны.

В-четвертых, власть должна мыслить себя не в масштабах времени (например, до очередных выборов), а в категориях исторической ответственности перед народом, его будущим. Власть (а не армия, силовые структуры) ответственны и не должны перелагать ответственность на кого бы то ни было. Но эта ответственность должна падать на самое высокое руководство, а не делегироваться особым чиновникам, военным и цивильным. Задачей высшей власти является обращение к обществу. В самые невероятные времена (после Нарвы, перед Полтавой) Петр Великий считал необходимым объяснять смысл происходящего народу России, он знал, что патриотизм - сильнейшая его опора. Тем постыднее поведение тех, кто прячется от своего народа в роковые времена.

Чтобы сделать систему организации России (ее слабое место исторически) ответственной, необходим демократический контроль с одной стороны, государственно мыслящая и ответственная система правления, с другой - это минимум, потребный для нашего национального выживания. Если есть государство, демократия еще возможна, но о какой демократии можно говорить, если нет ее носителя - государства. Демократия - это всего лишь атрибут государства.

Еще на заре возникновения светских государств Н.Маккиавелли сказал, что невозможно управлять государством при помощи слов. Резонно предположить, что великий итальянец при всей своей фантазии не мог бы представить себе такого словесного потока, в котором число государственных указов превосходит число дней в году, когда чиновники не могут выполнить указы хотя бы потому, что у них собственно нет времени даже прочитать их все. Кремлевский фонтан может еще какое-то время действовать, но все меньше шансов на то, что безразличный к подобному словопрению народ примет эти талые воды за нечто большее, чем атмосферное явление, чем демонстрацию отсутствия реального Слова.

Власть - та самая власть, которая в любом государстве покоится на той или иной форме насилия ослабла не вчера. Горбачев, пытаясь перепрыгнуть с корабля тоталитаризма на корабль демократии, попал между двумя бортами. Отменив шестую статью Конституции, он расщепил остов одного корабля (управляемого монолитной партией), но не сумел создать другого корабля, управляемого через демократические выборы на основе народного согласия.

Выбор между "великой демократией" и "великой Россией" обтрепался как лозунг и потерял всякий смысл как метафора. В глубинах экономического развала и социального брожения даже умозрительная значимость такого выбора пришла к нулю. Для создания как первого, так и второго курса нужны воля, власть, сила. идея. Великая демократия угасает в тенетах начальственного самообустройства, а великая Россия осталась там, где ее народ потерял факел, освещающий дорогу.

В конечном счете, власть в России так или иначе будет восстановлена. Она может быть жесткой, мягкой, всепроникающей или отстраненной, она не может быть только неэффективной. Тогда это не власть, тогда это круговая оборона верхов против низов с единственной, увы, невысокой целью: самосохранение распределителей. Сейчас, в конце 1995 года, видна консолидация президентских оборонительных структур, но, к сожалению, не видно того, что должно быть ключом к разрешению российских проблем конца века: стратегия, как во внутрироссийской, так и во внешней сферах.

Стратегия достижения национального единства предполагает выдвижение целей, которые наш народ может понять и одобрить. Всякое обращение о возврате к "нормальности и цивилизованности" информационно равно нулю для абсолютного большинства населения. Что такое "норма" и что такое "цивилизованность" для народа, у которого определенно особые нормы исторического существования, свой особый цивилизационный код, сложившийся еще в XV - XVII веках? Частью его национального кода является представление о "пути развития" (чего в таком виде нет у имитируемых нами сейчас западных народов). Значит, задачей власти является прямое обращение к народу со своей интерпретацией сути происходящего, затрагивающей все болевые точки. Власть не делает этого, поскольку сама не обладает видением политической картины мира и пониманием российских проблем, как мы уже отметили - стратегическим видением.

Стратегия предполагает последовательность действий. Непозволительно требовать жертв, не понимая самим и не объясняя другим их смысла. Непозволительно подвергнуть население очередному (в этом веке) перевороту народного бытия без собственного понимания и донесения до народа хотя бы умозрительной логики новых сейсмических катастроф. Если понятие стратегии - ее выработка, декларация и последовательное осуществление - не найдет серьезного применения, то это будет означать, говоря словами А.Тойнби, что восточноевропейская цивилизация, к которой принадлежит и Россия, не нашла адекватный ответ на кризис, на вызов своего цивилизационного развития. Тогда нам придется снять шапки по самим себе.

Со стратегией внутреннего развития неразрывно связана стратегия мирового обитания России. Для более или менее последовательной внешней политики нужны ориентиры.Такими ориентирами могут быть более или менее ясные представления о приемлемом для России миропорядке и реалистических путях движения к нему.

Между неожиданно солнечной Ялтой в феврале и гарантированно солнечным Сан-Франциско в сентябре 1945 года лидерами великой коалиции был создан мировой порядок, продержавшийся почти половину столетия. Он был несовершенным и не ко всем справедливым, но он уберег мир от войны и сформировал условия для невиданного материального прогресса, стабильного развития двух поколений, для деколонизации, для активного мирового товарообмена. Не все были довольны "сговором в Ялте", но даже недовольные не могли отрицать своего рода решения германской проблемы, ухода национализма в дальние исторические углы, смягчения конфронтационного давления по обеим осям мировых координат Север-Юг и Восток-Запад.

Когда толпа берлинцев взобралась на пресловутую стену, ялтинский порядок ушел в небытие. Нашему поколению предложено создать мировое общежитие, минимальным требованием которого является гарантия выживания. В максимуме нам нужно создать мир, в котором богатые помогут бедным, а бедные не уничтожат богатых. Мир, в котором демоны национализма снова будут посажены на цепь, в котором барьеры будут исключением, а открытость правилом.

На чем строить? Рузвельт, Черчилль и Сталин положили в основание прежнего порядка всемирную структуру - Организацию Объединенных Наций. В сорок пятом великой тройке принадлежала вся земля, это условие исчезло необратимо. Пять постоянных членов Совета Безопасности ООН уже не могут диктовать свою волю двумстам (произошло увеличение государств-членов втрое за пятьдесят лет) независимым странам. В рядах последних идет ропот: чем Британия и Франция влиятельнее подлинных титанов современности - Японии и Германии?

А рычаги ООН? Такие доноры, как Япония, оказывают большую экономическую помощь чем прежде могучие международные учреждения, вроде Мирового банка. НАТО гораздо эффективнее мобилизует войска, чем громоздкий аппарат ООН. Мировая организация, увы, не стала инструментом подлинного диалога между Севером и Югом, полем конструктивного улаживания взаимоотношений представителей различных цивилизаций.

Приемлемым паллиативом некоторым представляется воссоздание мировой пирамиды, с США на вершине, атлантическим миром как следующей ступенью, ОЭСР и НАТО как скрепляющими опорами. Но в мире, лишенном дисциплины "холодной войны", рассчитывать на добровольное строительство мировым сообществом подобной пирамиды власти, означающей жертву части суверенитета в пользу более могущественного сообщества, означает предаваться иллюзиям. Завоеванный с жертвами суверенитет не может уже быть предметом торга ради проблематичной стабильности.

Рухнула "кристаллическая решетка " мира не только на самом высоком ооновском уровне. Не менее безотрадна ситуация на региональных уровнях. Восточная Европа мечется в поисках политикокультурной идентификации. Чехия делает шаг на Запад, а Словакия, почти синхронно - полшага на Восток. Если НАТО выйдет к Бугу, то какова будет реакция Беларуси и Украины?

Как лаборатория "худшего варианта" кипят Балканы. Религия, кровь, язык, исторические предопределенности - все это довело югославский узел до опасной точки тотальной войны всех против всех. Где силы, способные нейтрализовать этот взрыв? В течение длительного времени США. Европейский Союз и Россия лишь помогали близким себе участникам религиозно-этнического конфликта.

Но битва за землю и престиж, оказывается, еще не верхняя ступень Армагеддона. В Руанде межэтническое ослепление уносит миллион жизней на глазах у растерянного мирового сообщества. Где будет следующий взрыв иррациональных страстей - не ясно, но он будет, поскольку восемьдесят процентов государств Земли имеют меньшинства до миллиона человек, а прежний инструментарий закона и порядка явно сгнил.

Наверное, пережившему Вторую мировую войну жителю нашей планеты в 1945 году было трудно представить себе мир через пятьдесят лет, мир 1995 года. Не менее сложно броситься к воображаемым берегам 2045 года, пятьдесят лет от сегодняшней даты. Но некоторые тенденции уже просматриваются.

Во-первых, геополитическая картина мира изменится радикально в свете смещения центра финансово-промышленной активности из Северо-атлантического региона в тихоокеанский. Примерно на рубеже 2010 года Япония и Китай обойдут США как первая и вторая экономики мира. Основные решения технотронной цивилизации будут приниматься в радиусе двухчасового полета вокруг Шанхая. Именно этот рынок станет самым привлекательным, сюда потекут финансы и ресурсы. Старые карты, с Атлантикой посередине, можно будет сдать в архив, изучение китайского и японского языков сравняется по популярности с английским.

Во-вторых, белое население Земли, те немногие шестнадцать процентов белой расы, которые владели миром пятьсот лет, начнут переживать подлинный упадок, не имеющий ничего общего с описаниями Шпенглера и Гойнби. Вопрос о том, присоединиться к Азии, или отгородиться от нее, станет самым насущным в германороманских странах. Присоединение будет означать зависимость, агрессивное неприятие - противостояние. Смена мирового лидера всегда была болезненной, и едва ли стоит уповать на безмятежный стоицизм, покорность судьбе.

В-третьих, вопреки запретительным законам (типа законов Паскуа во Франции, регламентации иммиграции в Америке и т.п.) волна неудовлетворенной, ищущей быстрого успеха и презирающей условности национальных границ молодежи еще более активно, чем сейчас, начнет пересекать Рио-Гранде и Средиземноморье, увеличивая испаноязычные общины в США (до уровня, лишь слегка уступающего англосаксам), и мусульманские анклавы в Берлине и Париже. Америка примет много талантливых азиатов. Западная Европа трудолюбивых алжирцев и турок. Этническое лицо Запада претерпит далеко не косметическое преображение.

Что толку охранять передовую вокруг Гаити и т.п. , когда "противник" утвердился в Майами? Новое лицо Запада рискует изменить менталитет, парадигму мышления пресловутой протестантской этики.

В-четвертых, мир до боли знакомых "трех миров" вслед за исчезновением "второго", приобретает новые очертания. Это будет мир, ринувшийся после гибели идеологий к своим фундаментальным основам религии, исторической традиции, ареалу известного и объяснимого. В результате западная цивилизация будет граничить с латиноамериканской и восточно-европейской, а вдали, кроме тихоокеанской волны, привычным антиподом (до сих пор Запад не обходился без противостоящего полюса) возникает союз китайской и японской цивилизаций, наладивших связи с мусульманской цивилизацией (Китай-Пакистан) и промежуточной индуистской (Индия вскоре станет самой населенной страной мира).

Какова доля славян, туранского элемента, входящего во "вторую Европу", но ощущающего свою слабость? Если Запад не найдет модус вивенди с Китаем, он постарается сблизиться с "евразийской прокладкой". Если геополитическое отчуждение отойдет на второй план, то Восточная Европа (с Россией в сердцевине) постарается в очередной раз пойти навстречу друг другу в своей организации и духовной культуре.

Новые опасности и проблемы требуют нового не эскизного (как в данных заметках), а системного анализа. Из такого анализа и родится стратегическое видение на перспективу. В этом видении европейское наследие России и ее перспективы в быстроусиливающемся азиатско-тихоокеанском пространстве, несомненно, станут центральными.

Опыт поворота России к Западу в текущем десяти летни неоднозначен, но он позволяет извлечь несколько уроков, которые не вполне учли безоглядные западники радикал-демократического толка.

Во-первых, в своем переходе от полного неприятия к безоговорочному приятию Запада и его ценностей, некоммунистическое руководство России впало в труднообъяснимую веру в априорную солидарность, готовность к самой масштабной помощи, которую Запад якобы не может не проявить в ответ на оказанные ему глобально-политические услуги. Вместо мира, в котором господствуют национальные интересы, мира, в котором эти интересы с великим трудом находят взаимное компромиссное разрешение, из Кремля и со Смоленской площади стал видеться абсолютно нереальный, никогда не существовавший в конкретных межгосударственных отношениях мир вселенского альтруизма и немотивированой жертвенности. Понадобился довольно обширный и печальный опыт, чтобы это самоослепление начало уступать место более реальной картине. Процесс этого осмысления идет слишком медленно, от чего страдает Россия и, в конечном счете. Запад, которому еще предстоит ощутить результаты нового русского разочарования,

Во-вторых, указанная мистическая вера в немотивированный гуманизм и отзывчивость Запада в течение нескольких лет налагали табу на первостепенную задачу реалистического планирования внешней политики, определения собственных интересов российского государства.

Только когда все вокруг бывшие союзники по Организации Варшавского Договора, бывшие "братские республики Советского Союза", равно как и самоопределенные Кремлем новые западные высокие партнерыс железной методичностью осуществили совершенно объяснимое национальное самоутверждение и дележ тех геополитических пространств (стратегических, политических, экономических), которые образовались после развала СССР, пламенные демократы-интернационалисты, всегда смотревшие свысока на узколобых автохтонов, начали понимать глубину своих иллюзий и представление о национальных интересах начало обретать свое законное место в определении внешней политики России.

В-третьих, в отношениях Востока и Запада обнаружилось то, что прежде скрывалось экономическими противоречиями и (с 1917 года) идеологическим спором, а именно: что Запад представляет собой уникальный регион и уникальную цивилизацию, для приобщения к которой недостаточно назвать генсека президентом, вставить в Конституцию фразу о разделении властей и декларировать права человека и гражданина. Опыт 90-х годов ярче, может быть, чем опыт конфронтации, показал, что Россия и Запад живут в неодинаковых цивилизационных полях, образованных, прежде всего, различным историческим опытом. Будучи отрезанной от Запада двумя веками монгольской неволи, последующими двумя столетиями самоизоляции, не претерпев трех важнейших революций Запада ренессанса, реформации и просвещения, Россия, находясь во власти своей религии, истории и жестокого исторического опыта, создала собственный образ жизни, собственное видение мира, собственную цивилизацию. Царь Петр построил механизмы поглощения западного опыта, но два столетия романовского эксперимента при общения к Западу дали весьма неоднозначные результаты. С одной стороны, признанный расцвет культуры на западных идейных основаниях, с другой почти полное отстояние народных масс от процессов, захвативших Запад в XVIII - XX веках. Налицо очевидные цивилизационные отличия, игнорирование которых ни к чему хорошему Россию не привело и не приведет. Радикал-демократы 1991-года декларировали принадлежность России к Западу, но это было сделать куда проще, чем создать на огромных пространствах России экономическую структуру и представительную демократию западного типа. Игнорирование отличия российского менталитета от западного продемонстрировано в 1991 - 1995 годах ярчайшим образом. Такие ключевые понятия как компромисс и главенство закона все еще отсутствуют в сознании российского общества, символом чего является октябрь 1993 года.

В-четвертых, "западноцентрическая" внешняя политика не дала России искомых результатов, и Россия поневоле должна отказаться от этой односторонней ориентации. Возникают альтернативные проекты, такие как евразийское обращение на юг, как желание "уйти из Атлантики к Тихому океану". Пока это, возможно, - еще надуманные схемы, но важен факт неудовлетворенности самоограничением, факт необходимости обратиться к более широким горизонтам. Россия, как минимум, должна восстановить жизненно важные отношения с соседними республиками "ближнего зарубежья". Она должна укрепить экономические и культурные связи со странами Восточной Европы в качестве альтернативы полной зависимости от Запада в технологии. Россия должна иметь полномасштабные связи с Китаем, Индией, новыми азиатскими индустриальными странами, сумевшими имитировать Запад технически, не лишаясь своего цивилизационного своеобразия.

Может ли гражданин России ощущать некое "покаяние" в отношении Запада? Едва ли ведь это Россия дважды в этом веке - в августе 1914 года и в 1942-1944 годах спасла Запад ценой невероятных жертв. Ведь это Россия бросилась на спасение Парижа в первую мировую, ведь это русская армия предотвратила захват Запада ценою гибели целого поколения. А Запад? Не он ли предпочел выжидать почти три года, позволившие ему собрать силы для форсирования Ла-Манша (пятидесятилетие которого обошлось без приглашения советских ветеранов)? Каково моральное право Запада требовать покаяния от тех, кто помог ему на Дальнем Востоке, кто держался договоренности о невмешательстве в греческие дела, кто по первому требованию Запада увел войска из Ирана в 1946 году и кому так и не достался обещанный заем на восстановление экономики?

Предъявление исторических счетов - почти всегда бесполезное дело, но Запад должен помнить, что это именно он создавал за спиной союзника ядерное оружие, что именно он не допустил этого союзника к управлению первой поверженной страной (Италией) и очень обиделся на аналогичные действия России в Восточной Европе. Запад отверг предложения России о предоставлении помощи по плану Маршалла, разделил Германию, не допустил Москву в НАТО, односторонне подписал мирный договор с Японией.

Каково будущее России? Страна стоит на перекрестке трех дорог. Указывая на первую, идеалисты уже десять лет говорят о возможности сближения Востока и Запада в единую политико-социальную систему, в некий опоясывающий северное полушарие атлантическо-тихоокеанский мир от Ванкувера до Владивостока через два гигантских материка. В послегорбачевской России это видение несколько померкло. Слишком явственно обозначились два рубежа по Атлантике (между Северной Америкой и Западной Европой) и внутриконтинентальный рубеж между Западной и Восточной Европой. Порыв идеологов "общечеловеческих" ценностей угас именно потому, что оба западных региона в 90-е годы подчеркнуто защищают свои национальные интересы (в ГАТТ, к примеру) в пику планетарным схемам В.Вильсона и М.Горбачева.

Вторая дорога зовет к европейскому единству в континентальных масштабах. Слом Варшавского Договора и падение коммунизма создали необходимые предпосылки для сближения по оси Париж - Берлин - Варшава - Москва.

"За" говорят традиционные связи, географическая близость, потребность Запада в восточноевропейской технологии и капиталах. Но обозначились и серьезные препятствия. Шрамы 1914 и 1941 годов все еще ощутимы. Существеннее то, что Западная Европа стремится не рисковать своей интеграцией, она не желает растворять достигнутые результаты внутренней интеграции ЕС в обширной и аморфной новой среде. Еще более важно то, что на своем новом (а, по существу, старом, восстанавливающем маршрут развития предшествующих столетий) пути Восточная Европа все более обнаруживает себя в ином, незападноевропейском измерении. Накладываются различия исторического опыта и национального менталитета, сталкиваются идеи индустриальной эффективности и социальной справедливости, о которой у Запада и Востока Европы весьма различные представления.

Третий путь Россия, видимо, выберет, если будет заблокировано движение по первым двум дорогам. Не желая быть лишь поставщиком сырья и дешевой рабочей силы, ощущая свое неравенство с передовым Западом, не сумев пробить цивилизационную брешь (в отсутствие феномена Петра Великого). Россия может обратиться внутрь себя и на Восток, оживить евразийские схемы 20-х годов, найти более благоприятную историческую нишу в неоизоляционизме, в обороте к внутренним ресурсам и к непосредственным соседям. Собственно, это привычная дорога. Своего органического места в мировом разделении труда Россия не знала никогда. Попытки "воссоединения" с Западом, начиная с 1700 года. оказались болезненными. Нынешний биологический эгоизм Запада ведет к нарастанию в России раздражения и скептицизма.

Сейчас Россия переживает роковое время. Отрешившись от изоляционизма советского периода, страна пытается открыться внешнему миру и занять в нем достойное место. Запад привлекает нас блистательной исторической традицией, обогатившей Россию между 1703 - 1917 годами. Лучшая часть России стремится и будет стремиться сблизить страну с Западом. Но простой дороги здесь нет. Действуют не только силы притяжения, но и силы отталкивания. Если Запад не станет нашим помощником в создании новой высокотехнологической "машины", если он не представит нам часть своего рынка, если его внешняя политика придет к противоборству с интеграционными процессами, активно вовлекающими Россию, если "новые русские" не сумеют объединить эффективность рынка с гуманизмом и коллективизмом своего народа, отношения России с Западом могут вступить в полосу серьезных испытаний. Если Россия "не дотянет" до Запада, она может выбрать иной курс, иную ориентацию - благо, нации Юга смотрят на нее как на возможного партнера. Тогда, не найдя себе места, ниши в среде западной цивилизации, Россия обратится к собственному "фундаментализму", уйдет в сторону евразийских схем. Скажется специфика ее многолетнего культурно-цивилизационного развития, сработают защитные механизмы. Разница потенциалов и уровня развития может привести к конфликтам, избежать которые ныне - наша первостепенная задача.

Итак, обращаясь к Западу, мы можем словами западного же средневекового теолога сказать: "Все предопределено, но выбор есть".

Предопределено то, что Россия при всех обстоятельствах и изгибах судьбы останется именно Россией, а не "второй Америкой".

Выбор же таков; будет ли Россия партнером или опасным соседом. Этот выбор необходимо сделать вместе. Идя навстречу друг другу, сотрудничая и стараясь понять партнера, а не навязывая ему свои рецепты и схемы.