Итак, первое: в чем заключалась неадекватность восприятия
экономики советского типа?
Прежде всего, почему-то считалось аксиомой, что в принципиальном
плане советские «социалистические» предприятия ничем не
отличались от классических капиталистических фирм, и единственное,
что требовалось сделать для формирования на их базе эффективно
работающей рыночной экономики – это передать их в частную
собственность и освободить от директивного планирования.
Между тем советские предприятия были специфическим экономическим
явлением, к которому неприменимы абстрактные положения теории
капиталистической фирмы, теории конкуренции, основ корпоративного
управления и т.д. Никогда (во всяком случае со времени сворачивания
нэпа) эти предприятия не были самостоятельными хозяйствующими
субъектами – это были просто своего рода большие цеха, звенья
большой системы государственного планового хозяйства, принципиально
неспособные в течение считанных месяцев, как этого ожидали
реформаторы, трансформироваться в самодостаточных экономических
агентов, способных эффективно выполнять все функции фирмы
в традиционном капиталистическом хозяйстве. Не было у них
для этого ни средств, ни условий, ни (что не менее важно)
предыстории. Приватизация в этом плане ничего не меняла
– формальный юридический статус можно сделать каким угодно,
но реальную мотивацию и содержание экономического поведения
хозяйствующего субъекта определяет не статус, а природа
этого субъекта и те реальные условия, в которые он поставлен.
В дальнейшем мы видели, как люди, которых в процессе приватизации
назначили собственниками советских предприятий, вели себя
вопреки всем исходным допущениям теории фирмы, разрушая
и разоряя якобы принадлежавшие им предприятия. И даже в
тех случаях, когда руководители предприятий искренне пытались
вести себя, как капиталистические менеджеры, быстро обнаруживали,
что в том виде, в котором они это предприятие получали,
оно в принципе не могло быть использовано для хозяйствования
в рыночных условиях; что условием для этого является коренное
преобразование как внутренней структуры предприятия, так
и системы построения его отношений с внешней экономической
средой.
Далее, внутри отраслей производственная структура советской
экономики была выстроена таким образом, что основным ее
принципом был монополизм. Мы все еще помним, как советское
плановое хозяйство боролось с так называемым параллелизмом
или дублированием функций, которые считались признаком неэффективности.
Говоря языком экономической теории, в системе, где конкуренция
считалась формой растраты ресурсов, вся логика построения
производственных и распределительных систем базировалась
на принципе монополии как идеала эффективности и исключала
возможность ее функционирования на иных, нежели директивное
планирование, началах. В сущности, практически неразрешимые
проблемы, с которыми сталкиваются все это время те, кто
пытался реформировать газовую отрасль, электроэнергетику,
железные дороги и связь (это лишь наиболее яркие примеры,
которые у всех на слуху), в большинстве своем коренятся
в заложенной в советское время производственной структуре
в этих сферах. Между тем все это, пусть и в менее ярко выраженной
форме, было характерно для любой крупной отрасли. Ни в металлургии,
ни в химической промышленности, ни в какой-либо другой основной
отрасли промышленности на конец 1980-х годов не было условий
для мгновенного (по историческим меркам) возникновения конкурентной
среды, которая если бы и не выполняла роль механизма, обеспечивающего
повышение эффективности, то хотя бы дисциплинировала субъекты
новоявленного российского капитализма.
Следующий момент. Власти неявно исходили из допущения,
что в стране скрыто существовали некие ресурсы капитала,
которые с отменой государственной монополии на деятельность
и директивного планирования якобы станут источником финансирования
инвестиций и роста производства. На каком основании делалось
такое допущение – загадка. Все программы капиталовложений
в экономике СССР последних советских десятилетий определялись
директивно и главным образом в натурально-вещественной форме.
Никакой аккумуляции и перераспределения капитальных ресурсов
посредством денежной системы не происходило – за пределами
ограниченной сферы личного потребления денег как таковых
вообще не существовало – были лишь учетные записи административно
осуществляемого перемещения ресурсов, выраженные в рублях
как неких условных учетных единицах. Соответственно, Госбанк
СССР и его специализированные подразделения не имели ничего
общего с банковским сектором в зрелой рыночной экономике,
за исключением исторически унаследованного названия. Соответственно,
не было никаких оснований предполагать, что подобная система
окажется в состоянии финансировать рост экономики огромной
страны. Тем не менее реформаторы первой волны, похоже, всерьез
принимали советские спецбанки за банки, бухгалтерские проводки
– за движение капитала, а учетные записи – за деньги. Кстати,
как это ни парадоксально, при этом те рубли, которые единственно
и обладали свойствами реальных денег – заработную плату
и сбережения населения, – те же реформаторы посчитали за
чистую условность и фактически отменили в первый же месяц
своих реформ (но это уже другая тема).
Наконец, еще один важный момент. Ни для кого, кто работал
в системе управления и имел возможность наблюдать советскую
экономику «изнутри», не должно было быть откровением,
что в основе ее функционирования лежали не только директивные
планы, но и своеобразный теневой рынок. Я не имею здесь
в виду банальный черный рынок – неизбежный спутник распределительной
системы с ее хроническими дефицитами потребительских благ
и, соответственно, возможностями их реальной продажи и
перепродажи вне рамок официальной системы. В данном случае
я говорю о более широком явлении – наличии негласных правил
или, если угодно, понятий, на основании которых происходил
обмен услугами между управленцами различных сфер и уровней.
Государственный план не мог быть на 100% реальным, не
мог предусмотреть всех деталей и неизбежных, часто неожиданных
изменений. Отсюда неизбежно возникала необходимость самостоятельной
активности управленцев-менеджеров для решения поставленных
перед ними задач. Соответственно, параллельно логике плана
возникала и действовала логика своеобразного теневого
рынка, когда одни ресурсы и услуги обменивались на другие,
иногда с прямой выгодой для участников обмена, иногда
без таковой, но в любом случае с осознанием ими своей
власти над благами и возможностями, оказавшимися в их
распоряжении. Другими словами, попытка перейти от планового
хозяйства к рыночному имела своим исходным пунктом не
абстрактную модель чисто директивной экономики, а такой
тип хозяйства, где официальная плановая экономика не просто
дополнялась, но и была глубоко пронизана отношениями параллельно
существовавшего административного рынка. В процессе так
называемых реформ начала 1990-х годов рыночные отношения
не создавались на белом холсте социалистической экономики,
они привносились в уже существовавшую систему неформальных
отношений, касающихся распоряжения ресурсами и собственности
на них, – отношений, игнорирование которых могло привести
и действительно привело к серьезным и опасным деформациям
в создаваемом новом хозяйственном механизме.
